эту  землю  в  аренду на  десять  лет,  а  руководство хо­зяйства
противится: заранее подсчитало, какие боль­шие деньги заработают арендаторы,
если дело пойдет  у  них на лад. А оно наверняка пойдет,  потому что жив еще
дед Ахмаджановых,  Бозор-ака, крепкий восьмидесятилетний  старик.  Чудом  он
сохранил у себя во дворе какой-то  редкий и урожайный сорт лозы. Кроме него,
пожалуй, в районе из-за хлопка и не осталось настоящего виноградаря,  а отец
и   дед   самого   Бозора-ака  испокон  веку   славились  в   крае  богатыми
виноградниками.
     Пулат  Муминович  считал  долгом  лично  поддер­жать  многодетную семью
Ахмаджановых:  и  лозу  возродить  в  районе,  и  людям  дать  почувствовать
утраченное чувство хозяев  земли.  Туго  идет арен­дный и семейный подряд  в
районе:  не  верит народ  из-за бесконечных шараханий, что  очередная  затея
всерьез и надолго. Говорят, мы  своим потом и мозолями поднимем вам бросовые
земли, взрастим сады, огороды,  бахчи,  виноградники, пастбища, а вы тут как
тут  -- опять что-нибудь придумаете и  отберете ее в  общее  пользование, на
готовенькое аппетиты у вас хоть куда. Наконец решилась семья взять неудобья,
и опять препятствия чинят, делят заранее шкуру неубитого медведя. Приезжал к
нему в райком сам Бозор-ака с жалобой, долго о жизни беседовали, и не только
о виноградниках, даже об Афганистане поговорили.
     Но   сейчас   мысли  секретаря   райкома   на  семье   Ахмаджановых  не
задерживаются, хотя его очень  волнует семейный подряд.  Не хочется думать и
об Афганистане, и об "афганцах", что придут домой со  дня  на день. В районе
ждут  возвращения две­надцати  парней.  Он  вчера  с военкомом обсуждал, как
торжественнее встретить ребят. Есть среди них и сержант,  награжденный двумя
боевыми  орденами, на  него  очень рассчитывает Махмудов. Нынешний секретарь
райкома комсомола ни рыба ни мясо, одно на уме -- сделать партийную карьеру,
лезет все время на глаза, но Пулат Муминович видит его  насквозь, хватит ему
одного Халтаева.
     -- Халтаев... -- невольно  произносит вслух Пулат Муминович и внезапно,
словно дуновением холод­ного ветра, прерывается ход воспоминаний. Секре­тарь
райкома  как  бы  вновь  осматривает ночной сад, высокое звездное  небо  над
сонным поселком. Взгляд его бесцельно блуждает  по темному двору и упирается
в  распахнутую настежь  дверь  летней кухни. Мрачная тень могучего  дуба уже
отступила далеко и покрыла собой бетонный сарай и  часть малинника. Кухонная
дверь, освещенная лунным светом, наталкивает на мысль о чае,  и он торопливо
поднимается  с айвана и направляется к газовой плите. Он  смотрит на голубое
пламя и пытается  сосредоточиться на делах в колхозе "Коммунизм", но мысль о
полковнике  Халтаеве не  покидает его,  и теперь  он  уже  вполне  осознанно
произносит вслух: -- Халтаев... Халтаев...
     Да, Пулат Муминович знает немало о  начальнике  милиции,  многое он сам
рассказал, то ли желая  придать  себе вес, значимость, то ли желая показать,
насколько близок он с секретарем обкома. Одного не знал Пулат Муминович: чем
же все-таки был обязан тот полковнику -- об этом Халтаев не рас­пространялся
даже  по  пьянке. Пытался Пулат Му­минович выведать тайну  не  раз, но сосед
всегда ловко уходил от ответа,  ибо и пьяный понимал, что этим подпишет себе
смертный приговор. О не­которых делах полковника Махмудов запоздало уз­навал
по  судебным и газетным материалам.  Нет, в  них не  указывалось  на  прямое
участие Халтаева, но  Пулат Муминович теперь  не сомневался,  что то там, то
тут сосед прикладывал руку.
     Наполеон,   хотя  и  не  переводил  Халтаева  в  Заркент,  но  услугами
полковника пользовался регу­лярно -- ему он доверял больше, чем кому-либо из
работников органов,  ценил он  его  даже выше,  чем свояка, начальника ОБХСС
Нурматова. Может,  он  специально  не забирал Халтаева  в центр,  потому что
район был под рукой, всего в каких-нибудь пятидесяти километрах от Заркента,
и полковник почти через день бывал у своего патрона. Скоро в крае все знали,
что рядовой полковник из района наделен особыми полномочиями.
     Только  Халтаеву  доверял Анвар Абидович обха­живать московских гостей,
понимая, что упустил  дружбу  с влиятельным зятем самого  вождя,  гене­ралом
Чурбановым,  -- тут надо признать, что  каратепинский коллега опередил  его.
Теперь-то Наполеон  внимательно следил за прибывающими из Москвы гостями. Он
даже принял  по-царски  министра рыб­ной  промышленности, хотя, казалось бы,
зачем ему, сухопутному  владыке, хозяин морских просторов. А так, на  всякий
случай: сегодня рыбой командует, а завтра, глядишь, в народном или партийном
кон­троле будет кресло занимать -- тогда уж дружбу за­водить будет поздно.
     Принять --  одно,  но главное  -- дать крупную взят­ку, маскируя ее под
народный  обычай,   традиции,   и  тут  полковник  оказался  непревзойденным
масте­ром. Он придумал простой и безотказный ход, ко­торый вроде не ставил в
неловкое положение и тех, кто давал, и тех, кто брал, тем более что оставлял
лазейку в случае отказа от денег.
     В  золотошвейных  мастерских  Бухары   полковник  заказывал   десятками
роскошные  парчовые  и   бар­хатные  халаты,  шитые  золотом,  непременно  с
глу­бокими  карманами.  В  халат  обряжали  открыто,  при­народно  --  вроде
отказаться  неудобно,  а в кармане лежала банковская упаковка  купюр разного
досто­инства  --  давали  по  рангу.  Союзному  министру  по­лагалась  самая
крупная, из сторублевок.
     Несколько лет спустя, когда рыбный министр  будет держать ответ за свои
прегрешения, он при­знается во многих взятках, исключая бакшиш из  Заркента.
Он был уверен, что ход полковника Халтаева гениален и недоказуем, но и люди,
ведшие дознание, были  не глупее  начальника  милиции из Узбекистана.  Очень
удивился бывший министр,  ког­да ему предложили вернуть в казну десять тысяч
из Заркента. Он клялся, что с тех  пор ни разу не надевал роскошный халат --
повода,  мол,  не  было,  и оттого  не проверял  карманы. Вернувшись  домой,
жуликоватый  министр  позвонил  следова­телю: мол, действительно  есть пачка
сторублевок,  и  завтра  он ее  сдаст  в банк  и  принесет  квитанцию. Хотя,
конечно, те деньги он давно изъял из халата.
     Давал  Наполеон  Халтаеву  и  более  деликатное поручение, связанное  с
просьбой  Верховного.  Тому  частенько   нужно  было  проследить  за  своими
про­тивниками  в Москве  или на отдыхе  -- на  курортах собирали  в основном
компромат.  Обращался   Вер­ховный  в  таких  случаях  не  только  к  Анвару
Абидовичу, но  и к  аксайскому  хану Акмалю Арипову --  тот  имел  настоящее
сыскное бюро, и  компромат на людей,  представляющих интерес, он копил и без
просьбы секретаря ЦК.
     К Анвару Абидовичу Верховный обращался в  тех  случаях, когда не хотел,
чтобы аксайский хан знал  о его  интересах.  Что  касалось Москвы, он больше
доверял Анвару  Абидовичу, знал, что у Тилляходжаева есть друг Артур Шубарин
--  хозяин  те­невой  экономики  в  крае,  человек,  для  которого  не  было
невыполнимых задач.
     Просьбы  Верховного  секретарь обкома  адресовал  лично Шубарину -- его
люди по  уровню  были на­много выше халтаевских,  да и в Москве  Японец, как
называли  в  деловом мире  Шубарина, имел много друзей,  и  просьбы  первого
выполнялись   особо  тща­тельно:   к  отчету   всегда  прилагались   снимки,
маг­нитофонные записи.
     Хоть  и  редко, но  приходилось Наполеону  в ин­тересах дела  стыковать
Шубарина с  Халтаевым,  хотя Тилляходжаев  догадывался,  что  те  не  питали
вза­имных  симпатий  и  полковник  с  удовольствием  вы­потрошил  бы  Артура
Александровича, если бы знал, что Шубарин ему по зубам.
     Пулат Муминович  возвращается с чайником на  айван  и  вдруг  почему-то
вспоминает тот далекий день в гостинице обкома, когда к нему впервые в дверь
постучал Халтаев.
     -- Будь проклят тот час! -- вырывается у Махмудова, ибо с этой памятной
ночи у него  начался иной отсчет жизни. Как ему хочется, чтобы не было в его
судьбе той  пятницы, когда смалодуш­ничал,  желая  сохранить  кресло, связал
себя по ру­кам и ногам и продал свою душу.
     Продал душу -- такое впервые приходит ему в голову. Но  тут же является
новая  мысль:  а не  раньше ли  ты  лукавил со своей совестью --  как быть с
Но­рой, с учительницей Данияровой, со своей женить­бой на Зухре?
     "А  что  я  мог потом сделать?" --  думает он о последних  годах, когда
фактически  потерял контроль  над районом,  отдался  обстоятельствам,  чтобы
со­хранить жизнь, партбилет.  Но ведь кругом такое творилось! Сегодня многим
облеченным властью людям задают вопрос: а где же  вы были, куда смотрели? Но
даже обладатели самых высоких по­стов не могут  дать вразумительного ответа,
говорят, что  находились под гипнозом власти, обаяния, не­погрешимости "отца
нации".
     Сейчас то со  скамьи подсудимых, то  со страниц печати звучат робкие  и
запоздалые  раскаяния, скорее похожие на оправдание:  мол, меня  заставляли.
За­ставляли,  и   еще   как!  Некоторых  бедных  председа­телей  колхозов  в
собственных кабинетах  секретари  райкомов держали  в  углу  с  трехпудовыми
тяжестями  на спине,  наказывали словно  нашкодивших  учени­ков, унижениями,
угрозами  и  побоями  выколачи­вали  согласие  на  приписки. Все  так.  Но и
собст­венного самодурства,  не  санкционированного Вер­ховным,  на  которого
нынче все ссылаются -- какой с мертвого спрос! -- хватало с избытком.
     Миассар  однажды улетала прямым рейсом из Каратепа  в  Москву.  Вылет в
полдень,  жара  на  сол­нцепеке  за  шестьдесят  градусов,   самолет  подали
вов­ремя,  провели  посадку,  а  взлета  нет  и  нет,  как  нет  и  никакого
объяснения, что стало уже традицией Аэрофлота: то полное молчание, то обман.
Духота,  невыносимая  жара, люди обливаются  потом, с не­которыми  обмороки,
сердечные осложнения,  и только через час  и пять минут  в салоне появляется
молодой мужчина лет сорока с элегантным "дипломатом", по внешнему  виду явно
житель большой столицы. Он не  торопясь  усаживается на  свое место в первом
салоне,  и  самолет  взмывает  в  небо.  И  всем  без  объяснения  Аэрофлота
становится ясно, почему их томили столь долго, -- значит, важная птица.
     Сосед  Миассар по  креслу, оказывается, знал за­поздалого пассажира  и,
чувствуя ее возмущение,  подсказал, что  тот -- научный руководитель  одного
аспиранта,  сына каратепинского секретаря обкома. В  Москве, пока дожидалась
багажа, Миассар не вы­держала, подошла к молодому профессору и  без обиняков
спросила: не стыдно, что из-за вас му­чилось двести с лишним человек.
     Москвич извинился перед Миассар и, прежде чем объяснить свое опоздание,
неожиданно  поклял­ся,  что  больше  никогда  не  приедет  в  Среднюю  Азию.
Оказывается, в день отъезда хозяин области  при­гласил научного руководителя
своего  сына домой, в гости. Стол  накрыт,  гость в доме, а секретарь обкома
неожиданно задержался на работе, не явился к назначенному часу. И все  же за
три часа до  отлета  сели  за богатый  дастархан,  гость  успел и  выпить, и
закусить,  и в  подходящий  момент на­помнил, что  ему  пора и честь  знать,
пошутил, мол, Аэрофлот ждать не будет. Возможно, хозяину дома не понравилась
мысль о  самостоятельности, суве­ренности  Аэрофлота,  а  может,  еще  какие
резоны имелись, он сказал:  пока не отведаете плов в моем доме, не отпущу, а
самолет, хотя и  не  арба,  все  же  подождет. И тут же  позвонил начальнику
аэро­порта, приказав не отправлять московский рейс без его уважаемого гостя.
     Другой случай самодурства тоже  связан  с Аэро­флотом, и свидетелем ему
стал сам Пулат Муминович.
     Однажды в обкоме  проходило какое-то совещание хозяйственников, куда на
всякий случай  пригласили всех  нужных  и  ненужных.  И когда  в  алфавитном
порядке зачитывали  список руководителей  предпри­ятий, не оказалось  одного
начальника небольшого строительного управления.
     Как  взъярился  Наполеон: мол,  что  такое, за­знался, и обком не указ,
хотя ему объяснили, что тот вылетел в Ташкент на совещание в трест, к своему
непосредственному руководству. Узнав, что самолет недавно поднялся в воздух,
он,  как и каратепинский хан, позвонил в аэропорт и  приказал завернуть рейс
обратно, хотя  пассажиры уже  под­летали к Ташкенту. Мало того, что завернул
самолет обратно, выслал в аэропорт  начальника областной милиции,  чтоб  тот
лично доставил в обком ослу­шавшегося инженера. Правда, привели неудачливого
авиапассажира  на  совещание  без наручников,  но  когда  полковник  милиции
рапортовал о  выполнении задания, секретарь, указывая пальцем на несчастного
начальника управления, объявил залу:
     -- Так будет  доставляться каждый, кто станет отлынивать от совещаний в
обкоме. Из-под земли достану!
     Тешились властью  и вседозволенностью всласть,  и  никто эти дикости не
навязывал.
     Ну   ладно,  изощрялся  Тилляходжаев  --  как-никак  секретарь  обкома,
человек, обладавший  реальной  властью;  то  же  самое  можно  сказать  и  о
каратепинском хане,  оба  --  люди, высоко  стоящие на  ле­стнице  партийной
иерархии.  В тщеславных  мечтах они,  наверное, видели  себя  на месте "отца
нации", своего покровителя. У них в руках находился ог­ромный хозяйственный,
партийный,  правовой ап­парат. Может, опьянение вседозволенностью и тол­кало
на бессмысленное  сумасбродство и произвол, называемый на  лагерном  жаргоне
"беспределом"?
     Можно было  понять или хотя бы объяснить по­ступки самого "отца нации":
люди  на  таких  постах,  тем более  на Востоке, всерьез  уверены -- им  все
дозволено. Ведь недавно Пулат Муминович сам про­читал в одной из центральных
газет  высказывания одного  из  бывших секретарей ЦК  Айтмурова;  тот  прямо
заявил: мы были  уверены,  что люди нашего  круга  неподсудны,  в чем бы  ни
провинились. Но как мог так высоко взлететь  неуч, бывший учетчик тракторной
бригады, руководитель небольшого хо­зяйственного объединения?
     Пулата Муминовича, всю жизнь проработавше­го в глубинке и обремененного
хозяйственными заботами,  более всего поражал невероятный взлет Арипова, его
неограниченная власть в  республике. Однажды в  Ташкенте,  в доме  сына, ему
удалось  случайно  увидеть   фильм  Копполы  "Крестный  отец".  Фильм  Пулат
Муминович  посмотрел  с лю­бопытством,  но  следа  в душе он  не оставил,  и
секретарь райкома никогда не думал, что когда-то вспомнит о нем. Вспомнил, и
не  только вспомнил. Когда год назад  опубликовали роман и  у нас, он достал
два  номера  журнала  "Знамя"  и  прочитал уже  внимательно. Прочитал, чтобы
уяснить для себя кое-что.
     Теперь  он  знал многое  из  деяний  Арипова и  по  прессе,  и со  слов
следователей, работавших в  области. Немало поведал ему и Халтаев. Наверное,
и Марио Пьюзо и Коппола, создавая своего героя, частично опирались на факты,
материалы судебной хроники. Но даже смелая фантазия, прославившая их на весь
мир,  бледнела по  сравнению  с  художе­ствами  Арипова,  построившего после
шестидесяти  лет советской власти собственное ханство, ничем не отличавшееся
от  феодального.  И  это в стране, убеждающей весь мир,  что она народная  и
демок­ратическая, после подписания договоров о правах человека в Хельсинки!
     Не  зря, наверное, тут же откликнулся  лондонский  музей восковых фигур
мадам  Тюссо,  изъявивший  желание  иметь  у  себя  в  коллекции  скульптуру
аксайского хана.
     Чего стоит  только один общеизвестный ныне факт, когда Арипов из своего
захолустного кишлака, о  котором никто прежде и  слыхом не слыхивал,  свалил
председателя Верховного  суда республики -- такое и дону Корлеоне, наверное,
было  бы не  под  силу.  И  поводом  для такого развития  событий  по­служил
тривиальный   момент.  У  одного  высокого  должностного  лица  председатель
Верховного суда ос­корбил жену -- частный, казалось бы, случай. Но не тут-то
было.  Уязвленный  решил  отомстить, а  луч­шей местью счел лишить коварного
искусителя кресла. Кто знает Восток, поймет -- задумана была страшная месть:
без чина тут человек не человек, живой труп. Людей без портфеля, даже если и
смот­рят  в упор,  не замечают -- какая же женщина польстится на  невидимку!
Оскорбленный  муж в неглас­ной табели о рангах занимал положение  куда выше,
чем должностной донжуан, оттого и задумал такую страшную казнь. Но не тут-то
было:  влиятельные  силы  оказались  и  за судьей.  Нашла  коса  на  камень!
Испробовав все  средства, истратив кучу денег и ни на шаг не продвинувшись к
цели, вынужден был видный чин  поехать на поклон в Аксай  к Арипову -- иного
выхода он не видел.
     Все  дальнейшее,  как  оно  было  в  жизни,  повторяет  один  к  одному
литературный  сюжет "Крестного  от­ца".  Арипов  знал  о  неожиданном визите
высокого  гостя,   догадывался  и  о  причинах,   заставивших   того  искать
справедливость  в  Аксае,  но тем  не менее неделю промариновал просителя  в
коридорах рези­денции,  прежде чем удостоил внимания. Приняв,  перво-наперво
выговорил, что  в  лучшие свои дни тот  не спешил нанести  визит уважения, а
когда, мол, приперло, пришел, приполз.  Заставил и  пла­кать, и унижаться, и
присягать на верность.
     Ни справедливость, ни честь гостя хозяина не волновали, но  в отношении
председателя  Верховного  суда  у него  давно созрели  свои планы: мечтал он
посадить  туда  своего  человека,  и тут  интересы сов­пали. Выходило, одним
выстрелом убивал  трех  зай­цев  сразу:  и  пост  существенный  в республике
при­бирал к  рукам, и вербовал в вассалы влиятельного человека, чьими руками
и собирался  скинуть  судью,  и  в  глазах окружения  поднимал  авторитет --
выгля­дел ревнителем Справедливости, Добра, Чести.
     Досье на судью,  как и на  многих известных  людей, которых он не успел
прибрать  к  рукам,  имелось.  Грехов у  вершителя  судеб  хватало  и  кроме
донжуанства.   Снабдив  неудачливого  супруга  наибо­лее   компрометирующими
материалами, Арипов  ве­лел ему  устроить скандал в здании  Верховного суда.
Разыграли  фарс  как  по  нотам, хотя  все  выглядело  непроизвольно. Судья,
чувствуя, что отбирают крес­ло, без которого он себя не мыслил,  и зная, что
потеряет все,  а  не  только  интерес  женщин, бросился  к Верховному:  мол,
помогите.  А  тот  только  развел руками и сказал,  что  подобные инциденты,
полу­чившие широкую огласку, не в силах погасить  и он. В общем,  спровадили
судью дружно. Накануне Арипов разговаривал с Верховным по правительственному
телефону,  что случалось  почти каждый день, и подсказал,  кто должен занять
вакантное место.
     Всем  мало-мальски заметным деятелям в ре­спублике  аксайский хан любил
давать клички, не­которые из них становились широко известными. Секретаря по
идеологии своей области он окрестил  за  долговязость Жирафом, и человека за
глаза  иначе и не называли. Клички известных людей повторя­лись  и  в табуне
Арипова: своим  любимым  лошадям он  давал  прижившиеся  имена. Не  обошел и
самого  Верховного и называл  того  Шуриком; имелся,  разумеется, и Шурик  с
повадками  лидера в конюшне. Своего  многолетнего  ставленника  Бекходжаева,
при­нявшего эстафету у Верховного, за благообразный  облик нарек Фариштой --
Святым,  хотя  тот  со  свя­тостью  ничего   общего  не  имел.  Другую  свою
ма­рионетку -- Пиргашева, которого успел посадить  министром внутренних дел,
сместив самого грозного Яллаева, называл ласково Карликом.
     Не делал  он исключения и для себя, хотя даже и его настоящее имя вслух
произносилось редко, однако  цвел, когда называли  его "наш Сталин" на манер
каратепинского секретаря обкома, которому больше нравилось "наш Ленин". И уж
самым не­вероятным оказывалась его тяга  и любовь к имени... Гречко, бывшего
министра обороны. Любил, когда кто-нибудь к месту говорил: вы как Гречко, но
об этой тайне мало кто знал.
     Чем только себя  ни  тешили, причем  стандарты, что наверху, что внизу,
оказались одинаковые.  Захо­телось Верховному стать ровесником Октября, день
в