альная, они  хотят,  что­бы  еще лучше было.  Думаете,  отмени  налог на
индивидуальную трудовую  деятельность Юлдашу-ака,  Зулейхе-апа и  владельцам
личных  машин,  они  плясать  от  радости  будут, засыплют  райком пись­мами
благодарности  -- нет,  сочтут  нормальным  яв­лением.  А  через  год вполне
резонно, оценивая свой вклад, будут  предъявлять новые  требования:  мол, мы
решаем социальную  проблему, дайте нам льготы какие-нибудь, и опять же будут
правы. Почему  бы Зулейхе-апа не доставлять  во двор муку и дрова  за  ее же
деньги; Юлдашу-ака  со  скидкой продавать пиломатериалы, а  владельцам машин
выделять бен­зин по себестоимости?  Все идет, дорогой  муж,  своим  чередом,
только трудно пока складываются новые взаимоотношения между власть имущими и
трудо­вым людом, да  иначе не могло быть. Главное -- народ понял, что власть
для них, а не они  для власти. Хорошее настроение у народа: говорят, если мы
столько  лет  плевали  против  ветра,  то  есть  по­ступали  против  законов
экономики и  природы, воп­реки здравому  смыслу,  и не  пропали, то  теперь,
когда  начали  работать  по  уму,  --  горы   свернем!  А  вы   говорите  --
недовольны...
     Взгляд Махмудова неожиданно падает  на стрелку часов -- время  позднее,
впрочем, в этом доме рано спать не ложатся.
     --  Засиделись, засиделись сегодня, дорогая  моя, а мне завтра в совхоз
"Коммунизм"  надо. Явится  Усман  ни  свет ни  заря,  ты уж  не вставай,  мы
где-нибудь по дороге в чайхане чай попьем. Знаю я одну у Красного моста, над
водой под  чинарами, надо  как-нибудь  свозить  тебя туда, не припомню краше
места в районе.
     Пулат пытается  помочь жене, хочет взять  пустой  самовар,  но  Миассар
ласково говорит:
     -- Не  надо,  я сама.  Идите погуляйте перед  сном  по улице, разомните
ноги, подышите свежим ноч­ным воздухом,  а  я  постелю вам,  как  хотели, на
айване.
     Пулат выходит за калитку.  Ночная улица пус­тынна, из-за яркого лунного
света  она  просматри­вается из  конца в конец.  Тишина. Только слышно,  как
журчат арыки вдоль  палисадников. Махалля от­строилась давно, лет пятнадцать
назад, и  все  вокруг утопает в зелени.  Престижный район -- не всякому  тут
выделяли  землю под  застройку.  По давней  на­родной традиции  каждый перед
своим  домом  поли­вает дорогу  из арыков,  иногда  и  не один раз за вечер,
оттого  и дышится в округе легко. Мысли Махмудова возвращаются к разговору с
женой.
     -- Ну и Миассар! -- вырывается у него возглас восхищения.
     Хочется  Пулату  думать  о чем-нибудь приятном, связанном с  женой,  но
проблемы, проблемы, те,  о  которых она  сейчас говорила за столом, и другие
теснят думы о Миассар,  и он вдруг грустно  при­знается,  что и мысли его  в
плену у забот.
     Но вдруг улыбка набегает на  его помрачневшее лицо: он  вспоминает, как
лет семь назад они воз­вращались вдвоем вот так же поздней ночью со свадьбы.
Шли с хорошим  настроением, повесели­лись,  погуляли от души. Родив Хасана и
Хусана, Миассар, на удивление  многим, расцвела  новой, женской  красотой. И
красота эта  не осталась неза­меченной,  вот и  на свадьбе  Пулат видел, как
любуются его женой, когда она выходит танцевать в круг;  девушки на  выданье
рядом с нею выглядят замухрышками.
     Возвращались  они,  шутя  и  озоруя,  словно  мо­лодые.  Миассар   даже
несколько раз оглядывалась -- не идет ли кто следом, и говорила, смеясь:
     -- Услышат  вас  --  скажут:  какой, оказывается,  не­серьезный  у  нас
секретарь райкома.
     Тогда он и спросил в шутку:
     -- Почему ты за меня, вдовца, замуж пошла?
     Он  и ответ  ожидал  услышать шутливый,  вроде:  а вы  моложе  молодых,
сегодня  на свадьбе  всех переплясали. Но  она  неожиданно  остановилась  и,
волнуясь, не то переспросила, не то повторила воп­рос для себя:
     -- Почему я пошла за вас замуж? -- И тут же, не задумываясь, как  давно
выношенное  сказала:  -- Потому  что  в  народе  вас  называют  Купыр-Пулат,
Мост-Пулат. -- И, боясь,  вдруг он  ее не поймет, то­ропливо заговорила:  --
Когда вы в первый раз за­ехали в  Дом культуры, я сердцем почувствовала, что
визит  этот  внезапный ко мне лично.  Тогда у  меня  не  было далеко  идущих
планов,  но  все  равно  внимание  волновало,  и,  честно  говоря,  я  ждала
сле­дующего вашего  приезда. И  вдруг предложение  по телефону, которое  так
обрадовало и  испугало меня. Какой бы я  ни казалась смелой, современной, во
мне жива  все  та же рабская психология восточной женщины,  увы, которую  не
вытравила  и по  сей день,  и я  понимала,  что  не вправе  решать сама свою
судьбу, тем  более  с таким  человеком,  как вы. Все  решал семейный  совет,
родня. Что  и говорить,  одни были  "за", другие "против", но в разгар спора
приехал из кишлака мой дедушка Сагдулла, с чьим мнением считались.
     "Какой Пулат Муминович? -- спросил он сразу. -- Купыр-Пулат, что ли?"
     Признаться, в нашей  семье почему-то не слы­шали такого вашего прозвища
в  народе. Но тут дедушка начал рассказывать, какие два моста вы построили у
них в кишлаке, как они  прежде  мучились  из-за  отсутствия переправы  через
Дельбер-сай и  о том, что  мосты  у  них  сносило  чуть ли  не каждый  год в
половодье,  а те, что построил  Купыр-Пулат, стоят до сих пор и пережили  не
одну  большую воду.  Рассказывал он и  о  мостах, что  построили  вы  рядом;
оказывается,  они всем селом  ходили на хашар к соседям -- мост навести дело
непростое. Поведал и о самом большом и красивом мосте через Карасу, говорят,
вашем любимом, в колхозе "Коммунизм", о том, как долго и трудно  он строился
и как вас за него чуть с работы не сняли.
     Дедушка Сагдулла так азартно и  интересно рас­сказывал про  ваши  дела,
про   вас,  что,  мне  кажется,  моя  родня  забыла,  ради  чего  собралась.
Заканчивая, дед сказал:
     -- Если тот самый Купыр-Пулат сватается к моей внучке, я не возражаю. А
что старше, не  беда, у моего отца вторая жена тоже была молодая, но это  не
помешало им  вырастить пятерых  детей,  в том числе  и  меня.  Мосты  строят
надежные люди, не сомневайтесь в Купыр-Пулате...
     Так была решена наша с вами судьба.
     Такое воспоминание радует душу, и он произ­носит вслух:
     -- Купыр-Пулат...
     "Если  после  меня  что  и  останется на  земле,  так  это  мосты",  --
размышляет  он.  О мостах  думать ему  приятно;  не предполагал, что  мосты,
акведуки, пу­тепроводы, дренажи так и останутся главной  стра­стью и любовью
его жизни.
     Когда взяли его в райком, он жалел, что попал  не в отдел строительства
или промышленности,  --  там  он так или иначе соприкасался бы с мостами. Но
вакансия  оказалась в отделе пропаганды. По­мнится, работая инструктором, он
тайком бегал  на  свой мост и консультировал нового прораба  до  самой сдачи
объекта. Тогда ему казалось, что это первый и последний мост в его жизни.
     Но, к счастью, сложилось иначе. Однажды,  уже работая заведующим отдела
пропаганды,  пришлось  ему  ехать  на  отчетно-выборное  собрание в  далекий
кишлак, находящийся в предгорьях.  Удивительно  красивые  места  там:  прямо
Швейцария! По дороге пришлось сделать изрядный  крюк -- шофер объяс­нил, что
снесло  в  половодье мост. Мост не шел из головы Пулата Муминовича, и, когда
провели собрание, он попросил нового парторга показать ему место, где снесло
переправу.  Одного  взгляда  оказалось достаточно  Пулату  Муминовичу, чтобы
понять, что  мост тут стоять не  будет, и  тогда  в нем снова проснулся  зуд
мостостроителя.
     Хотя ждали  его и в райкоме  и дома, он  остался  в  колхозе и три  дня
уговаривал председателя строить новый мост,  сказал, что  и  место нашел ему
наи­лучшее,  и  проект  обещал сделать сам, бесплатно и без волокиты,  потом
собрал сельский сход  и увлек народ идеей. Так к осени отстроился и этот его
мост. С тех пор по проектам Пулата Муминовича в самых дальних кишлаках стали
появляться мосты, акведуки, оригинальные путепроводы.
     А когда он стал  секретарем  райкома, в  районе уже знали  его страсть.
Перво-наперво Пулат Муминович  разогнал прежние кадры дорожного управле­ния,
и там появились люди,  знающие свое дело. И сегодня не было в  его владениях
кишлака,  страда­ющего  от отсутствия  переправы,  да и  мосты  стро­ились с
выдумкой, фантазией, вкусом. Ну,  а мост через Карасу, за который его чуть с
работы  не  сняли,  даже  представили  в журнале  "Архитектура" и  во многих
специализированных изданиях.  Погля­деть на  него из области как  на местную
достопри­мечательность привозили интуристов, обвешанных фотоаппаратами.
     "Завтра увижу Красный мост, -- думает Пулат и мысленно радуется встрече
со  своим  детищем.  --  На­до  же,  Красный..."  --  продолжает  рассуждать
Махму­дов. Название сложилось случайно, теперь никто  уж  и не  помнит,  кто
первый сказал,  а  ведь, закла­дывая в быки-опоры рваный красноватый камень,
он и  не предполагал, что народ  назовет мост Крас­ным. Туристы никогда сами
не догадывались, по­чему местные жители так окрестили  мост через Карасу, им
чудился  в  этом  более  весомый,  рево­люционный  смысл...  Впрочем,  мост,
наверное, и символизировал новую жизнь в крае.
     Пулат   шагает  вдоль   сонных  особняков   с   распах­нутыми   настежь
зарешеченными окнами,  слабый ночной ветерок  из предгорий шелестит  листвой
обильно  политых садов  и палисадников,  но  среди  зеленого  шума  особенно
выделяется шелест высоких  серебристых  тополей --  у  них свой  собственный
голос.  Ночная  свежесть  бодрит, прогоняет сон, и  Пулат вновь возвращается
мыслями к разговору  с женой.  Почти у каждого дома под деревьями,  у  арыка
скамейка, встречаются  удобные  скамейки со спин­кой, выкрашенные  под  цвет
глухого  забора  или вы­соких железных  ворот;  на  некоторых лежат  забытые
хозяевами мягкие курпачи. Одна скамья  из  тяже­ленной  лиственничной плахи,
рассчитанная  на  це­лую компанию,  стоит так заманчиво близко  к  воде, что
Пулат, не задумываясь, усаживается на нее пе­рекурить. Но прежде чем достать
сигареты,  он закатывает  штанины и с удовольствием окунает ноги в торопливо
бегущую воду арыка. Прогретая за дол­гий и  жаркий день арычная  вода успела
остыть и приятно холодит  босые ступни усталых ног.  Бла­годать... Так можно
просидеть  до  утра. Оглядывая  пустые  скамейки у  соседних  домов,  Пулату
неожи­данно вспомнишь картины его далекой студенческой юности.
     Учился  он в Москве, жил в Замоскворечье, где в пятидесятые годы стояло
еще  множество особняков  с садами, палисадниками  и  такими же скамеечками.
Вспоминается  ему  и  Оренбург,  где он три месяца  пробыл  на преддипломной
практике,  строил  мост  через Урал.  Снимал  он  там  комнату  в  старинном
купеческом районе Аренда, где жили татары, и квар­тал у них тоже  именовался
махалля -- на узбекский манер,  он  даже помнил  его название, оставшееся от
прошлой  жизни, -- Захид-хазрат. По вечерам он  ходил гулять в  парк с очень
милым названием -- "Тополя".
     Пулат  вслушивается в шелест высоких  серебри­стых  тополей, высаженных
вдоль  арыка, и шум  де­ревьев  напоминает  ему  парк в  далеком  Оренбурге,
окраинами уходящий в великую казахскую степь.
     Бегущая  ночная вода  притягивает  сигаретный  дым, и  он  стелется над
арыком, как бы пытаясь бежать  с  ним взапуски, но силы неравны, и сток, как
промокашка,  вбирает  табачный  дым.  Пустые  скамейки  наталкивают  его  на
приятное размышле­ние, приходит  на  память строка из песни, тоже давней, из
студенческой жизни: "Ночь -- время влюбленных", и он улыбается, подумав, что
вряд ли в такую  удивительную ночь пустуют скамейки  в  Замоскворечье, если,
конечно, они  сохранились,  или в Оренбурге, на Аренде, где он  некогда жил.
Сейчас они  принадлежат  влюбленным. Он знает,  что почти  за каждым  глухим
дувалом  в  доме  есть  юноша  и девушка  в возрасте  Ромео и  Джульетты, но
скамейки будут  пустовать даже  по  ранней  весне,  когда розово и дурманяще
цветет миндаль и стоят, словно  в снегу, благоухая,  яблоневые  сады, потому
что тут  другие традиции, нравы, обычаи,  и  вряд  ли  здесь  наткнешься  на
влюбленных, встречающих  рассвет. И ему вспоминается Миассар,  назвавшая его
редкие  наезды  в Дом культуры ухаживанием. "Опять  райком виноват?" -- шутя
подумал Махмудов и быстро под­нялся; уходить от арыка не хотелось.
     "Странная ночь, сна ни в одном глазу, хотя какой тяжелый выдался  день,
--  рассуждает Пулат, медленно возвращаясь домой.  -- Далеко  забрел, обошел
чуть ли не всю махаллю, раньше точно так же в Замоскворечье  или в Оренбурге
обходил квартал с  трещоткой  об­щественный сторож. Вот и я сегодня оберегаю
ночной покой своих  односельчан.  Впрочем, охранять их покой днем и  ночью и
есть моя обязанность", -- выплывает откуда-то строгая мысль.
     Пулат  продолжает  удивляться  неожиданной  бод­рости  --   спать   ему
действительно не хочется, хотя ночь накануне спал тяжело,  мучил его  один и
тот  же сон. Будто  идет  он по своему  любимому  Крас­ному  мосту, спешит с
цветами, а на другом  берегу дожидается его Миассар,  машет рукой,  торопит.
Как только он одолевал половину пролета,  мост вдруг под  ним рушился,  и он
летел  в  желтые  воды  бур­лящего  Карасу.  Все  это  он  видел  как  бы  в
замед­ленном кино, видел и перекошенное от страха  лицо, и откинутую руку, и
отлетевший  букет и даже  слы­шал  свой  испуганный крик,  вмиг  заполнивший
ужа­сом глубокое и гулкое ущелье и отозвавшийся эхом в горах. Он  просыпался
в холодном поту, ничего  не понимая, пытался стряхнуть  мучившее видение, но
тут же снова проваливался  в тревожный сон и снова и  снова спешил навстречу
Миассар, заступая на рушившийся  под ним мост. Лишь на  рассвете ему удалось
забыться и уснуть без сновидений.
     Подходя  к  дому,  он вспомнил, что, хотя  и гулял  часа  два по ночной
махалле,  не  встретил  ни патрульного  мотоцикла,  ни  просто  милиционера,
де­лающего  обход.  А ведь Халтаев уверял, что район после  ареста Раимбаева
тщательно  охраняется  ми­лицией  днем и  ночью. Правда,  неделю назад после
обеда он видел  двоих ребят  из милиции  в штатском, обходивших квартал... И
мысли его переключаются на новую проблему.
     Он знает,  да  и кто этого  не знает, в столице  и  в областях работают
следственные группы  из  Про­куратуры СССР,  трясут подпольных  миллионеров,
наживших состояние на  хлопке,  каракуле, анаше, финансовых  и хозяйственных
махинациях, на взят­ках и должностных преступлениях.
     Тревожное время, многие большие люди спят неспокойно, не знают, с какой
стороны подступит  беда,  откуда ее ждать.  Выясняется,  что организован­ная
преступность  в  стране  гораздо  раньше  проку­ратуры узнала  о  подпольных
миллионерах в Средней Азии  и  Казахстане, и потянулись в жаркие края  банды
жестоких и хладнокровных убийц. Свои на­леты с помощью местных осведомителей
из среды уголовников и  людей  из органов правопорядка, как кощунственно это
ни звучит, они готовили долго и основательно, спешить им было некуда, куш за
одну операцию поражал воображение даже таких людей.
     Месяцами  они  изучали  повадки,   привычки  под­польного   миллионера,
распорядок дня  его, семьи, соседей, заводили досье с множеством фотографий,
сделанных скрытой  камерой, фоторужьем; тщатель­ности подготовки,  наверное,
позавидовали бы  и итальянские мафиози.  Зачастую  приходили  в ми­лицейской
форме,  имея на руках поддельное по­становление на обыск, держались солидно,
без суеты, профессионально.
     Сегодня  обнаруживается, что многих  владельцев тайно нажитых миллионов
успели  выпотрошить  на­летчики,  и  что удивительно  --  никто  из  них  не
по­жаловался  властям  на  ночной  разбой,  хотя   не  всегда  приходили   с
постановлением,  даже  поддельным.  Хо­рошо  изучили не  только  быт,  но  и
психологию миллионеров, знали,  что  они жаловаться не  станут.  Четыре года
прошло,  как  начались  так  называемые   "хлопковые"  дела,  сумму  хищения
установили бы­стро и точно -- превышала она четыре миллиарда рублей, а вот с
возвратом ее народу дело продви­галось туго -- не вернули и четвертой части.
Оттого и  спешили  следственные  группы, но не дремал  и преступный мир;  он
легко не уступал того, что считал своим, он тоже торопился, и жестокость его
не имела предела.
     Знал Пулат о таких делах и  от Халтаева, де­ржавшего  нос по  ветру, но
больше всего поразила его история с Раимбаевым.
     Раимбаева,  бывшего  председателя  большого кол­хоза,  по  распоряжению
обкома  перевели к  ним  из  соседнего района  на  руководящую  должность  в
рай­исполкоме  --  вероятно,  готовился  трамплин  для  оче­редного  взлета.
Энергичный,  хваткий человек,  де­путат,  не по  годам обласкан  и знаменит;
чувство­валось,  что  у  него  есть  поддержка  в  верхах.  И  года не успел
проработать Раимбаев  в райисполкоме, как вызвали его работники следственной
группы Про­куратуры СССР и с фактами в руках потребовали вернуть деньги, что
неправедно нажил  он, будучи председателем колхоза,  и сумму  указали, какую
сле­дует сдать. Долго  отпирался Раимбаев, уверял,  что нет денег,  но после
очных ставок с бухгалтером колхоза, директором хлопкозавода задрал рубашку и
показал следователю живот,  где в двух местах словно горячий утюг приложили.
Оказывается, так оно и есть, и Раимбаев рассказал обо всем.
     Как-то поздно  ночью раздался звонок у глухих ворот -- время уборочное,
начальство во время  хлоп­ковой кампании иногда до утра заседает в штабах, и
Раимбаев  без  опаски  открыл дверь,  думал, гости нагрянули. Человек он  не
робкого  десятка,  молодой,  и сорока  еще  нет, да  и  во  дворе имел  двух
сто­рожевых овчарок, но почему-то не обратил внима­ния, что не залаяли они.
     "Гости", человек семь в милицейской форме, в высоких чинах, один седой,
вальяжный, в полков­ничьих погонах,  поздоровались и сказали, что они к нему
за помощью. Ничего не подозревающий Раимбаев  пригласил  ночных визитеров  в
дом. Как только вошли, седовласый предъявил  постановление  на обыск и велел
капитану  доставить  понятых. Все  делалось четко,  основательно, без суеты,
твердо, но вежливо, по закону.  Лейтенант  начал  вести протокол  допроса, а
капитан, введя двоих понятых, тихо  усев­шихся  в  сторонке, стал  тщательно
записывать  изымаемое,  то и дело  справляясь  у  полковника, как  правильно
записать  ту  или  иную  вещь. Все,  что  отыскали в  доме,  а нашли немало,
пришедших,  видимо,   не  устраивало.  Полковник,  достав  папку,  зачитывал
какие-то документы и требовал  вернуть государству астрономическую сумму. Но
Раимбаев, человек тертый, был уверен: как  только его увезут, жена, сидевшая
рядом  с  понятыми,  свяжется с род­ней в  области, и все уладится, и  не на
таких бравых полковников  находили управу.  Судя по националь­ному  составу,
работники  были местные, свои,  об­ластные или  из Ташкента,  главное, не из
Проку­ратуры СССР, поэтому следовало переждать, -- так решил Раимбаев.
     Налетчики, видимо,  рассчитывали,  что хозяин дома  испугается и отдаст
все  сразу, но через два  часа стало  ясно,  что  с деньгами  и  золотом  он
до­бровольно не расстанется, и тут они сбросили ма­ски -- время торопило их.
Жена  у него  была бере­менна.  Они  раздели догола  жену, завязали  ей рот,
связали  руки,  ноги,   бросили  на  ковер  и  воткнули  между  ног  большой
электрический кипятильник для белья, сказав:
     -- Начнем с тебя, не отдашь -- подключим жену к сети.
     Сорвали  с него  рубашку,  завязали  руки,  ноги,  кинули  на  диван  и
поставили на живот электри­ческий утюг. Тут-то он  понял, что  имеет  дело с
бандитами  и  что  эти люди  не шутят. Отдал он им все.  Выложил  деньги, но
никому о налете  не рас­сказал, месяц лежал дома, лечился от  ожогов; только
когда  через  полгода  забрали его  московские следо­ватели, тогда и выплыла
страшная  история  наружу. Вот из-за  нее  и  распорядился Халтаев, чтобы их
район тщательнее охраняла милиция.
     Поравнявшись