ил начальник об­щепита  района, справился о
житье-бытье, самочув­ствии,  Анвар Абидович, особенно не жалуясь, сказал: "А
вы бы с начальником милиции, своим дру­гом, приехали, проведали, как мне тут
живется,  погостили у  меня,  по  театрам походили..." Эти друж­ки  особенно
старательно искали к нему подход, когда он был хозяином района. Намек поняли
правильно,  и через  неделю Анвар  Абидович встречал на  Ка­занском  вокзале
земляков, занимавших на  двоих  целое купе,  --  с таким грузом Аэрофлот  не
прини­мает. С  тех  пор жизнь  Анвара Абидовича в Москве  наладилась,  и  он
особенно  не раздражался: гости подъезжали с четко  выверенным интервалом --
ни почте, ни телеграфу аспирант не доверял.
     Получил он  неожиданно еще одну помощь, и весьма ощутимую, но не  сумма
обрадовала Анвара Абидовича,  а источник. По сложившейся традиции, аспиранты
после  каждого курса  обучения, возвра­щаясь домой на каникулы,  заходили  в
республи­канский   ЦК,  и  первый   их  всегда  принимал,  рас­спрашивал   о
житье-бытье, о Москве, товарищах по  учебе, о преподавателях. Явился с таким
визитом-отчетом в ЦК и Анвар Абидович, волновался страш­но: а вдруг  донесли
и о Шарофат, и о частых гостях из района?  Волнуйся  не волнуйся, а избежать
встречи невозможно.
     Принял  первый  не  откладывая, как только до­ложили,  и Анвар Абидович
посчитал это за добрый знак, но все равно испытывал страх и волнение, потели
руки,  дергалось  веко. Волнение  хозяин  ка­бинета  оценил  как должное  --
наверное,  отнес к  величию собственной  персоны и  торжественности  лич­ной
аудиенции.  Спрашивал обо  всем  подробно,  до­тошно, но  чувствовалось, что
жизнь в  академии он знал  хорошо и  ориентировался  в  ней  не  хуже  своих
аспирантов. Чем дольше он расспрашивал, тем уве­реннее чувствовал себя Анвар
Абидович, успокоил­ся -- не знает, не донесли, не проведали. Впрочем, он был
не  так  прост, чтобы выставлять свою жизнь  напоказ, но  ведь и догляд  мог
существовать изо­щренный -- об этом аспирант уже кое-что знал, но еще больше
догадывался.
     Заканчивая беседу, Верховный по-отечески тепло спросил:
     -- Денег хватает? Не бедствуете? У вас, я знаю, большая семья,  четверо
детей?
     Анвар Абидович слегка насторожился, но рапор­товал без раздумий:
     --  Столовая в  академии  прекрасная, главное --  недорогая. Хватает. Я
привык жить скромно, -- он  уже ведал,  что первый руководитель  Узбекистана
любит слово "скромность" -- оно у него из часто употребляемых.
     Ответ, видимо, устроил хозяина, и он  загадочно улыбнулся,  потом вышел
из-за  стола,  прошелся  по кабинету,  подошел  к  окну и долго  смотрел  на
рас­кинувшийся через дорогу, у реки, утопающий в зелени стадион "Пахтакор".
     Вот в эти минуты Анвар Абидович и натерпелся страху -- не высказать.
     Верховный  о  чем-то долго раздумывал; порою казалось, что он  забыл  о
нем.  Затем  он  вернулся  за  стол,  попросил  секретаршу  принести  чай  и
за­душевно сказал:
     -- Дорогой Анвар-джан, я  ведь направляю  вас  в Москву  не только  для
того,  чтобы  вы  набрались  знаний,  защитили  диссертации,  стали  учеными
му­жами.  Ученых мужей в  Узбекистане хватает, даже перепроизводство, в кого
ни ткни  -- кандидат наук или даже доктор, первое место  в стране  по  числу
ученых людей  на  душу  населения держим. Я  хочу, чтобы вы завели дружбу  с
теми, с кем учитесь, а не  варились  в котле землячества и  не  пропадали на
кухне  возле  казанов  с пловом,  как  делает  уже  не одно  поколение наших
аспирантов.
     Академия,  на  мой взгляд, это  Царскосельский лицей, Пажеский  корпус,
Преображенский полк, ес­ли помните историю. Только оттуда выходят сек­ретари
ЦК, секретари  горкомов  и  обкомов, мини­стры, депутаты,  редакторы газет и
руководители дру­гих  средств  массовой  информации -- люди,  которые совсем
скоро  будут  править  в своих республиках и регионах,  и с  ними  вы должны
навести прочные связи,  мосты -- вот ваша главная задача в столице, и на эту
цель вам отведено целых  три  года. Только заручившись дружбой  сильных мира
сего, вы по-настоящему послужите Узбекистану, его процвета­нию. Уяснил?
     Анвар Абидович  от  волнения,  от  важности  до­верительного  разговора
потерял дар речи и только кивнул головой.
     Хозяин кабинета  сам разлил  чай  по пиалам и,  нажав  какую-то кнопку,
сказал:
     -- Сабир, зайди, пожалуйста, Анвар Тилляходжаев у меня из Москвы.
     Вошел представительный мужчина, окинувший Анвара Абидовича внимательным
взглядом, и по­ложил на стол перед первым  тоненький  почтовый конверт.  Как
только  человек, которого назвали  Сабиром,  покинул кабинет,  секретарь  ЦК
сказал:
     --  Это  вам, Анвар-джан,  для  наведения  мостов --  отчета  я  от вас
требовать не буду,  надеюсь, что вы распорядитесь  суммой разумно, и пусть с
вашей легкой руки множатся повсюду друзья  Узбекистана. Если возникнут дела,
которые  вам  покажутся  не  по  силам,  звоните  мне  --  и  всегда  можете
рассчитывать на помощь. Я имею в виду, что если кто-нибудь из преподавателей
или  аспирантов  захочет  посмот­реть Самарканд, Бухару,  Хиву,  Ташкент  --
пригла­шайте, встретим достойно.
     На прощание Верховный неожиданно спросил:
     -- Вас не смущает, не затрудняет моя просьба?
     --  Я  постараюсь   оправдать  ваше  доверие,  домулла[1],  --   сказал
растроганно Анвар Абидович и  хотел поцеловать ему руку, но тот не позволил,
сам по-отечески обнял аспиранта за плечи и проводил до двери.
     Ошарашенный  встречей,  оказанным доверием,  Анвар  Абидович забыл  про
конверт и только вече­ром, в поезде, по пути домой, вспомнил и вскрыл его --
там лежала  сберкнижка на предъявителя,  на  счету значилось пятьдесят тысяч
рублей.
     Всю ночь в поезде он не мог уснуть -- душа ликовала, сердце готово было
выпрыгнуть; он  не раз выходил в  коридор вагона остыть, успокоиться, но  не
удавалось, хотелось  прыгать, плясать, петь. Нет, не оттого, что  неожиданно
получил в распо­ряжение  пятьдесят тысяч бесконтрольных денег,  нет,  деньги
его  теперь не  волновали. Радовался оттого, что стал  доверенным  человеком
первого, цену его симпатий  он знал -- не всякого тот  миловал, при­ближал к
себе, но своих в обиду не давал, даже виновных, -- Анвар Абидович знал это.
     Еще вчера Анвар  Абидович чувствовал себя  ви­новатым перед Халимой, но
после встречи  в ЦК словно отпустили ему грехи и выдали  индульгенцию на все
будущие, он возомнил себя таким государ­ственным человеком, на такой высоте,
что связь с Шарофат показалась  ему недостойной  терзаний его души. Выйдя из
ЦК, он почувствовал, как  воспарил над людьми, и посчитал, что его  поступки
не под­чиняются  обычной человеческой морали, нравам, традициям и оттого уже
не испытывал угрызений  совести  ни  перед  женой,  ни перед  Шарофат  и  ее
родителями, ни перед собой. Отныне он становился сам себе судьей.
     В Москве он часто скучал  по дому, по семье и много раз мысленно  видел
встречу  после  разлуки  --  прежде  он  никогда  так  долго не отлучался от
близ­ких, но после аудиенции у Верховного  вмиг  сме­стились  все  ценности,
доселе святые  для него: дом, семья, дети. Душа его ликовала не от встречи с
родными, детьми, женой, родовой усадьбой, он все еще пребывал на пятом этаже
белоснежного  здания  на  берегу Анхора  и  ощущал  на плече  надежную  руку
Верховного.  Чувство это  было так сильно,  так будоражило  его,  что он  не
находил себе места в доме,  не мог дождаться вечера. Как только стемнело, он
направился  в  мечеть. С муллой у  него давно сложились приятные  отношения,
хотя Анвар Абидович  не афишировал  этой связи,  но помогал мечети щедро. Он
уяснил,  что  ислам  проповедует  в  прин­ципе  то  же,  что  и  райком,  --
покорность, терпение, и обещания их почти совпадали: если ислам сулил  рай в
загробной  жизни,  то Анвар Абидович ори­ентировал народ на светлое будущее.
Проще говоря, два духовных наставника понимали друг друга с полуслова.
     Мулла  удивился и  позднему  визиту,  и  той  взвол­нованности, которую
тотчас угадал  в первом  му­сульманине района, как он  иногда  говорил своим
верующим, поддерживая авторитет власти.  Мулла, следуя восточным  традициям,
хотел  пригласить  го­стя  в  сад,  где  служки  тотчас  кинулись  накрывать
дастархан, но Анвар Абидович перебил его:
     -- Домулла, душа горит, сначала я хочу покля­сться на Коране в верности
одному человеку,  а уж потом сяду с вами за ваш щедрый стол и  со спо­койным
сердцем побеседую как прежде.
     Мулла  дал знак, чтобы принесли Коран.  Как  только  подали  Коран,  он
спросил:
     -- Вас  заставляют  присягать на  верность обсто­ятельства или  вы  это
делаете по внутреннему убеж­дению, по голосу совести?
     -- По зову сердца, -- ответил, волнуясь, Анвар Абидович.
     -- Прекрасно, Аллах не любит насильственных клятв.
     Аспирант, припав на  колено, поклялся верой и правдой служить человеку,
тепло руки которого он еще ощущал на плече.
     В тот  день и произошло  его  отчуждение от семьи: нет, он  не снимал с
себя  принятых  обязательств  кормить,  обувать, одевать,  заботиться  о  ее
благах, но мучиться  виной, терзать себя за  какие-то  по­ступки  он  считал
теперь ниже своего предназначения на земле...

     Наверное, он еще долго вспоминал бы и о мо­лодой Шарофат, и о Москве, и
о тех далеких годах, но раздался телефонный звонок, и  обкомовский шеф-повар
доложил, что все упаковано в лучшем виде и размещено в машине. Звонок вырвал
из  приятных видений,  и Анвар  Абидович, зачастую беспричинно,  моментально
наполнявшийся раздражением  и зло­бой, бросил трубку и  даже не поблагодарил
повара, хотя ценил его умение, а главное, доскональное знание его вкуса.
     Бросив трубку красного телефона,  он поднял  трубку  белого  и, услышав
голос Шарофат, буркнул одно лишь слово:
     -- Выезжаю...
     Шарофат,    привыкшая   к   неожиданным   перепадам   его   настроения,
необузданным,  диким  страстям, не  удивилась, что  всего  полчаса  назад он
ворковал как влюбленный юноша, а сейчас говорил раздраженно.
     В расшитом  золотом ярком атласном  халате  с  изображением резвящегося
дракона на спине, она  подошла  к зеркалу и, поправляя  тщательно уложен­ную
прическу, увидела  новый  седой  волосок, но  убирать не  стала,  с  грустью
подумала: еще один. Оглядев  себя  внимательно уже в  который раз, чуть-чуть
подрумянила  щеки и слегка надушилась его любимыми  духами "Черная магия" --
других он  не признавал и дарил ей целыми упаковками, по две­надцать коробок
сразу. Добавив последние штрихи  к  макияжу, поспешила к  двери, знала,  что
больше всего на свете он не любил ждать. Ни минуты! Прямо-таки взбалмошный и
капризный ребенок -- вынь да положь сию секунду: хочу, и все!
     Однажды, когда она уже была замужем, он учи­нил  грандиозный скандал --
очень хотел  ее видеть,  а  ее не оказалось дома, ходила  к  подружке читать
новые стихи.  Вот тогда в бешенстве он поставил ей жесткое условие: отныне и
навеки всегда быть  дома, никуда не  отлучаться, чтобы  он мог найти ее  при
первом  желании. Свободу  передвижения  она  получала в  те  дни,  когда  он
отсутствовал, уезжал на совещания в столицу или в командировки по области.
     Тогда  он  и  распорядился насчет прямого теле­фона.  Для  человека, не
знавшего близко Наполеона, требование показалось бы абсурдным, но Шарофат-то
знала, что для исполнения своих прихотей он не остановится ни перед чем. Год
от года он ста­новился  все необузданнее. Помнится, однажды во время пленума
обкома  партии раздался вдруг звонок по  прямому телефону. Шарофат подумала,
что  звонок ошибочный, --  по  местному  телевидению  как раз  транслировали
передачу  из  актового зала обкома,  я пять  минут назад  она  видела Анвара
Абидовича в президиуме. Нет, звонил он сам, говорил ласково,  нежно. Шарофат
даже остереглась -- не разыгрывает ли ее кто, и спросила:
     -- А как же пленум?
     Он ответил, что сделал главное выступление, а сейчас часа полтора будут
содоклады,  затем пре­ния,  скукота  в  общем,  и  ему  очень захотелось  ее
увидеть.
     -- Приезжай  немедленно,  машину я уже выслал, у потайного  входа  тебя
будет ждать Юсуф.
     Через десять минут она была у него в  комнате отдыха,  куда долетал шум
аплодисментов с идео­логического пленума. В тот  день Шарофат никак не могла
настроиться на серьезный лад, все гово­рила: "Без тебя пройдет такое  важное
мероприятие",  на  что он снисходительно ответил: "Ну и что, Цезарь позволял
себе и не такое, а я чем хуже его, да  и резолюция уже неделю назад готова".
К прениям он  успел  и даже выступил  страстно на тему  о мо­ральном  облике
коммуниста.
     Нет, ждать он не любил.
     Едва Шарофат вышла на открытую веранду кот­теджа, как подъехала машина.
     -- Почему чернее  тучи, кто огорчил эмира Заркента? -- спросила ласково
Шарофат, принимая  в  прихожей  тонкий летний пиджак Анвара Абидови­ча --  к
одежде он был неравнодушен и шутил, что заразился от нее вещизмом.
     -- Всегда найдется какой-нибудь подлец,  кото­рый если не  с утра, то к
обеду  уж точно испортит  настроение,  -- разошелся  сразу Наполеон.  -- Ты,
ко­нечно, слыхала про Махмудова Пулата Муминовича, в области самый известный
район...
     -- Конечно, слыхала -- кто  же  Купыр-Пулата у  нас в области не знает,
уважаемый человек...
     -- И ты туда же... "уважаемый"... -- передразнил Анвар Абидович. -- Так
вот,  твой  Пулат-Купыр  или  как  там  его, оказывается,  сын  чуждого  нам
элемента,  скрыл  от  партии  свое  социальное  происхождение,  столько  лет
прятался... Ну и люди пошли, так и норовят к партии примазаться...
     Шарофат удивленно посмотрела на него, затем отошла в сторону и,  поняв,
что  Анвар Абидович не  шутит,  начала  так смеяться,  что  выронила из  рук
пиджак.
     Смеялась  Шарофат красиво,  кокетливо запроки­нув  голову,  придерживая
полы  разъезжавшегося ат­ласного китайского халата. Смех  хозяйки  дома сбил
его с толку, и он, внезапно успокоившись, спросил мирно:
     -- Я сказал  что-нибудь  смешное,  милая? -- слу­чались у него  и такие
переходы.
     Шарофат подошла к нему, обняла и сказала:
     --  Если бы ты мог видеть и слышать себя со стороны, наверное, умер  бы
со смеху, -- ты пылал таким праведным гневом, никакому  Смоктуновскому такое
не удалось бы...
     --  Да,  я  как коммунист искренне  возмущен: та­ким,  как Махмудов, не
место в наших рядах, -- завелся он вновь.
     Шарофат улыбнулась и, сдерживая смех, сказала:
     --  Анвар-джан,  ну ладно, Пулат  Муминович  чу­жеродный  элемент,  сын
классового врага, но ведь и ты не прост происхождением -- об этом все знают.
Тилляходжаевы -- знатный род, белая  кость,  дворяне, так сказать, князья --
только за родословную я по­любила тебя девчонкой.
     --  Да и впрямь я как-то о себе не  подумал, -- растерялся Наполеон, но
тут  же  нашелся:  --  Но  я ведь  специально  не скрывал  от  партии своего
про­исхождения, и  моего отца не расстреляли как врага народа, слава Аллаху,
умер  в  прошлом  году  в  своей  постели.  И вообще --  Тилляходжаевы  есть
Тилля­ходжаевы,  нашла с кем сравнивать, не  Махмудовы же  должны  править в
Заркенте.
     -- Успокойся, милый, успокойся,  разволновался из-за пустяков, -- и она
вновь обняла его и стала целовать -- она знала, как его отвлечь, чувствовала
свою силу.
     И  в  ту  же  секунду  мысли  о Махмудове отлетели  куда-то  в сторону,
показались мелкими, несущест­венными, у него вырвался стон, очень похожий на
звериный  рык, и он, не владея  собой, легко поднял  Шарофат на руки и понес
через просторный зал в спальню.
     Напрасно Шарофат отбивалась, говорила об обе­де, о корзинах, что стоят,
остывая, на веранде, но хлопковый Наполеон ничего не слышал.
     Через полчаса он вспомнил об обеде и теперь уже сам напомнил о корзинах
на веранде. Шарофат легко спрыгнула с высокой кровати красного дерева, очень
похожей  на корабль,  --  они  и  называли  его  шутя  "наш  корвет". Сбитые
простыни, белые  по­душки, легкое  стеганое  одеяло из белого атласа из­дали
впрямь напоминали опавшие паруса старин­ного корвета.
     Шарофат накинула на себя заранее  приготовлен­ный  кружевной пеньюар и,
чувствуя,  что  он  ею любу­ется, чуть  задержалась  у  трельяжа,  поправляя
волосы, потом вернулась и, поцеловав его в щеку, сказала:
     --  Потерпи немножко,  через десять минут я ос­вобожу ванную,  ты  ведь
знаешь: у нас, бедных, только одна ванная...
     Анвар  Абидович  понял  ее намек так, что пора  менять коттедж на более
современный, комфорта­бельный, такой, в котором он жил сам. "Если я имею две
ванных,  то у меня  шестеро  детей и твои родители живут со мной", --  хотел
взорваться от не­справедливости Наполеон, но сдержался, потому что посмотрел
вслед Шарофат...
     Она  по-прежнему  выглядела  прекрасно -- Москва пошла  ей  на  пользу:
знала,  как сохранить  себя, не переедала, частенько сидела на диете,  порою
даже голодала, устраивала  разгрузочные  дни. Занималась гимнастикой, а  вот
теперь увлеклась еще аэробикой.  Отчего бы  не  заниматься собой -- временем
она  рас­полагала:  я творческий  работник,  поэтесса, на  воль­ных  хлебах,
говорила  она  новым  знакомым гордо.  Лихо  водила  машину,  смущая местное
бесправное  ГАИ. В  Москве  ей  однажды  пришлось  сделать  от  него  аборт,
оперировали поспешно, на  дому, и детей у нее  не было.  Но о  давнем аборте
никто не знал.
     --   Аллах  ее  покарал,  --  твердила   не   раз  в   сердцах  Халима,
догадывавшаяся о  связи сестры  с мужем.  С годами семья,  быт, дети, давнее
отчуждение  мужа  стушевали боль Халимы -- она махнула на него ру­кой и жила
только детьми.
     Наполеона тянуло  к  Шарофат,  как  ни  к какой  другой  женщине,  хотя
навязывались ему в постоянные любовницы и молодые карьеристки из комсо­мола,
облисполкома, профсоюзов, но он знал их мыс­ли наперед. Чувствовал он и тягу
к  себе  Шарофат -- с ним она была счастлива, он  доставлял ей наслаж­дение,
его не обманешь. Он понимал, что в их страсти таилось что-то патологическое,
обоюдно  патологиче­ское, как объяснил ему  один  известный  врач-пси­хиатр,
которому  Анвар  Абидович  очень  доверял и  к  которому  время  от  времени
обращался  за помощью,  хотя  тот  и  жил  в Ленинграде. Наверное, и  впрямь
патология;  однажды  Шарофат  рассказывала, что  еще сопливой школьницей,  в
неполных четырнадцать  лет, когда ночевала  у них  в доме, прокрадывалась по
ночам к  порогу их  спальни, и как  волновал ее каждый  вздох, каждый  шорох
из-за двери...
     Услышав, что шум воды в ванной  стих, поднялся и Наполеон. В просторной
спальне у Шарофат  и ее мужа, Хакима  Нурматова, у  каждого  -- свой лич­ный
гардероб. Четырехстворчатый полированный шкаф Хакима занимал стену слева; по
мусульман­ским обычаям, предписанным шариатом, именно с  этой стороны должен
спать  муж.  Вспомнил он  из  шариата  еще  одну любопытную  заповедь:  если
про­столюдин женится на женщине из рода ходжа, что бывает  крайне редко, что
называется, в экстремаль­ных  условиях, то каждую ночь  он должен  проползти
под одеялом под ногами жены, и только тогда имел право лечь рядом с ней. Вот
что значит принадлежать к роду ходжа!
     Анвар   Абидович   распахнул   створку   знакомого   шкафа,   отыскивая
какой-нибудь халат, и от удив­ления присвистнул.
     -- Охо, сколько за месяц нанесли! -- Он давно уже  не был у  Шарофат --
дела, дела, комиссии, ко­мандировки.
     Анвар Абидович отобрал халат, похожий  на тот, в котором встретила  его
Шарофат,  только  золотые   драконы  паслись   на  черном  атласе;  особенно
по­нравился  ему  тяжелый,  витой, шелковый  пояс  --  словно золотой  цепью
опоясывал.
     Обилию халатов он не удивился, да и в шкафу оказались лучшие из лучших.
А сколько их сложено где-нибудь в углу -- сотни! Так же, как и у  него дома.
А куда деться? По народной традиции везде, куда ни попадешь, норо