мерший, так сказать,  на  боевом
посту, и его  преемник, тоже скончавшийся в  слу­жебном  кабинете по причине
преклонного   возраста.  Такая  власть,   наверное,   никакому  влиятельному
ма­сонскому ордену не снилась...
     Говорят, однажды  к  Тилляходжаеву на прием  при­шел депутат Верховного
Совета  с  каким-то требо­ванием  и,  видя,  что  его не  очень  внимательно
слу­шают, сказал несколько раз настойчиво: я -- депутат!
     В конце концов хозяину кабинета надоело слу­шать настырного посетителя,
и он на его глазах порвал жалобу и спокойно сказал:
     -- Ты избранник  народа, потому что я так хотел. А теперь иди, не мешай
работать  и считай, что  мандата  у  тебя  больше нет, а  в следующем созыве
депутатом станет другой бригадир, раз не хватает ума воспользоваться упавшим
с неба счастьем.
     Так оно и случилось.
     И все-таки что-то общее между дуче и хозяином кабинета было,  хотя вряд
ли тот держал апеннин­ского диктатора за  образец -- находились примеры куда
ближе. Но говорил он, лицедействуя и так же низко опустив  и набычив тяжелую
голову, порой заговаривался, переходил то на шепот, то  на крик, то  сверлил
взглядом, испепеляя собеседника, то не­вольно  надолго упирал взгляд в стол,
бормотал  что-то отвлеченное, не имеющее  вроде отношения  к  делу  и  вдруг
оборачивавшееся неожиданной гранью, чтобы придать предыдущей фразе  или всей
мысли зловещее звучание.
     Нет, не прост был  новый секретарь  обкома,  не прост, и  в сумбуре его
речи,  если  быть  вниматель­ным,  сосредоточенным, не потерять  от испуга и
волнения контроль,  можно  было четко  уловить  странную  последовательность
мышления, паразити­рующую на страхе  сидящего  перед  ним человека. Пожалуй,
манера   внешне  бессвязной  речи,  пред­полагавшей   множество  толкований,
оттенков,    легко    позволявшая    развить,   если   надо,    диаметрально
про­тивоположную идею или, при случае, потом вовсе отказаться от сказанного,
невинно  утверждая, что  его  не  так  поняли,  сближала  дуче  и хлопкового
Наполеона.
     Как бы ни  был неприятен Тилляходжаев Махмудову, он не мог не  отметить
зловещего  таланта первого,  с  каждой минутой речи  пропадало ощущение  его
заурядности, ущербности, позерства, хотя чув­ствовались и игра, и режиссура,
забывался и смеш­ной стол-аэродром, и карликовые стулья и не бро­сался уже в
глаза  наполеоновский рост. Видимо, он  все  это знал,  чувствовал  и потому
всегда  долго говорил, уверенный,  что  он своим  бесовством за­давит любого
гиганта, в чьих глазах уловит скрытую усмешку по отношению к себе.
     Одним из таких "усмехающихся" он считал Пулата Муминовича, зятя бывшего
хозяина  перестроенного  кабинета,  руководителя  самого крепкого рай­она  в
области. Хотя Иноятов никогда  Тилляходжаеву ничего плохого  не сделал, даже
наоборот,  когда-то рекомендовал в  партию, ему  очень хотелось увидеть мужа
его дочери на кроваво-красном ковре жалким и растерянным, молящим о  пощаде.
Многие боль­шие  люди ползали тут  на  коленях,  и  ни одного он  не  спешил
удержать от постыдного для мужчины поступка, более того, тайно нажимал ногой
под сто­лом на сигнал вызова, и в кабинет всегда без  пре­дупреждения входил
помощник,  а  он  уж  знал,  что   жалкая  сцена  должна  стать   достоянием
обществен­ности. Холуй понимал своего хозяина без слов.
     Впрочем,  окончательно  уничтожить, растоптать  Махмудова  Тилляходжаев
цели не ставил -- слишком большим авторитетом тот пользовался у народа, да и
хозяйства у него на загляденье. Не всякому вер­ному человеку, целившемуся на
его  район,  удалось бы так  умело вести дело, а ведь кроме слов, про­жектов
нужны были иногда результаты, товар ли­цом -- нет, не резон хозяину кабинета
перекрыть до конца кислород гордому Махмудову. Хотелось лишь воспользоваться
счастливо  выпавшей удачей  и  за­ставить того  гнуться,  лебезить,  просить
пощады  и  в конце концов пристегнуть к свите верноподданных людей,  и  еще:
чтобы всю жизнь чувствовал себя обязанным его великодушию. Материал, которым
он случайно  разжился, на  Махмудова,  если  им умно  распорядиться,  вполне
достаточен, чтобы поставить на судьбе Пулата Муминовича крест.
     Если бы Тилляходжаев не посвятил свою жизнь партийной карьере, из него,
наверное, мог получить­ся писатель, весьма оригинально мыслящий, а глав­ное,
не ординарно излагающий мысли,  восточный Кафка,  так сказать.  Почти час он
говорил наедине с  Махмудовым, ходил словесными кругами (из крес­ла он почти
никогда  не  вставал, знал,  в чем сила его),  поднимая и снижая тональность
разговора,  нагнетая страх  и  оставляя порою заметную щель  --  лазейку для
жертвы. Что удивительно --  он несколько раз брал  в руки личное дело Пулата
Муминовича,  даже  демонстративно  листал  его, делая  там какие-то  пометки
толстым  синим карандашом,  на  сталинский  манер,  но  ни  разу  не  сказал
конкретно, в чем обвиняется секретарь  райкома.  Не сказал  ни слова  о  его
отце,  расстрелянном как враг  народа, ни  о том, что он фактически живет по
чужим документам и скрыл от партии свое социальное происхождение, хотя знал,
кто он, чей сын. Ни словом не вспомнил о золоте, о садовнике  Хамракуле-ака,
о его бывшем тесте Иноятове, поддерживавшем его в начале пар­тийной карьеры.
     Но  трудно  было  сумбурную, эмоциональную речь назвать  бессмысленной,
хотя, как упоминалось,  он не ставил прямо  в укор ни один поступок, ни один
факт, и  даже  намеки, от которых холодела душа  и  становилось не  по себе,
казались абстрактными. Он делал  вид, что держит  под рентгеном  всю прошлую
жизнь Пулата  Муминовича, и пытался внушить мысль о своем  всесилии, о  том,
что  в его возмож­ностях  проанализировать до мелочей каждый  про­житый день
Махмудова,  -- словом,  бесовщина  какая-то  --  тяжело  устоять  под  таким
напором...

     Впрочем,  изнемогал,  сохранял из последних сил  волю не  только  Пулат
Муминович  --  устал  кружить,  набрасывать  сети   с  разными  ячейками  на
собесед­ника и сам  властолюбивый хозяин  кабинета, устал и держать ногу  на
звонке под  столом, потому  что  много раз ему казалось: вот сейчас Махмудов
должен сорваться с места  и упасть  на зловеще знаменитый красный  ковер или
хотя бы начать молить о пощаде.
     Но всякий раз, когда  Наполеон, казалось, праз­дновал победу, ибо никто
прежде   не  выдерживал   его   умело  выстроенных   психологических   атак,
не­возмутимый  Махмудов хранил молчание,  ждал, хо­тел узнать, в чем  же его
обвиняют.
     "Крепкий орешек", -- подумал секретарь обкома и решил на всякий  случай
напугать основательно.  Да­вая понять, что аудиенция окончена,  на  прощание
сказал:
     -- Надеюсь, вы поняли вину перед партией, и я со всей  свойственной мне
принципиальностью считаю, что вам в ней не место. Однако такой вопрос я один
не решаю, но уверен:  бюро обкома не только поддержит мое предложение, но  и
пойдет  дальше --  возбудит  против вас уголовное  дело. Чтобы впредь другим
было неповадно пачкать чистоту рядов партии, в ней нет места протекционизму,
в ней все равны  -- ни родство, ни влиятельные  связи,  ни старые заслуги не
спасут.
     Когда Пулат Муминович, не  попрощавшись, мол­ча уходил  из  кабинета, у
самой двери его еще раз достал голос Тилляходжаева:
     -- И будьте  добры, не покидайте Заркент  в бли­жайшие два дня  -- я не
собираюсь откладывать ваш вопрос в долгий ящик.

     Он откидывает голову на высокую спинку кресла,  закрывает глаза и мягко
массирует  надбровные  ду­ги -- такую гимнастику  лица посоветовал  ему один
ученый  человек.  Нарождающаяся  головная   боль  бы­стро  проходит.  То  ли
действительно массаж подей­ствовал, то ли оттого, что вспомнил Шарофат.
     -- Шарофат... -- говорит он вслух, нараспев, и ли­цо его расплывается в
довольной улыбке. -- Цветок мой прекрасный, самое дорогое мое сокровище,  --
шепчет  он страстно  и довольно-таки  громко,  забы­вая,  что  находится  на
службе. Мысли о  Шарофат, о предстоящем  свидании уносят его из обкомовского
кабинета.
     Шарофат -- младшая сестра его  жены,  она моложе Халимы  на восемь лет.
Женился  Наполеон,  по  во­сточным  понятиям, поздно,  почти в тридцать,  --
бил­ся за место под  солнцем, то есть за кресло. Самый видный жених в районе
--  это  о  нем, и выбор имел ханский -- каждая семья мечтала породниться  с
Тилляходжаевыми. Коммунизм, социализм или еще ка­кая форма государственности
была или  будет  --  не  имеет  значения: люди  в округе  знали  и  знают --
Тилляходжаевы  всегда  Тилляходжаевы, белая  кость,  роднись с  ними  --  не
пропадешь. Оттого, несмотря  на свой неказистый рост, он  взял красавицу  из
красавиц Халиму  Касымову. "Такая пери раз в сто лет в округе рождается", --
говорили аксакалы, за­нимающие красный угол  в чайхане. Какие орлы убивались
по ней в округе да и в Ташкенте, где она училась!
     Только  два  курса  университета  успела  закончить  Халима  --  больше
просвещенный и облеченный  вла­стью муж не позволил,  считая, что для жены и
двух курсов много.
     В кого пошли три  дочери рядового бухгалтера Касымова  из райсобеса  --
великая тайна природы,  потому что  и отец, и мать  ни  красотой,  ни статью
особо не отличались, а девочки у них -- глаз не отвести!
     И старшая  сестра Халимы -- Дилором,  когда учи­лась в  Ташкенте, вышла
замуж за хорошего человека и жила теперь в столице --  муж ее крупным ученым
стал.
     Дом  Тилляходжаевых, куда привел молодую  жену Анвар Абидович, конечно,
разительно  отличался от дома скромного собесовского  бухгалтера Касымова --
иной уровень, иные возможности. Родня тут -- святое дело, отношением к ней и
проверяется  человек, в  родне он черпает  силу  и  поддержку, родня  и есть
основной  клан, на  который делает опору восточный человек. И неудивительно,
что  младшая  сестренка Халимы, красивая и смышленая Шарофат, считай,  дни и
ночи пропадала у Тилляходжаевых и  быстро стала  любимицей в доме;  родители
Анвара Абидовича сокрушались,  что у них нет в семье  еще одного  сына -- уж
очень нравилась им Шарофат.
     А когда  пошли у Халимы один  за  одним дети, Шарофат оказалась в  доме
просто бесценной. Позже, когда Шарофат сердилась, она не раз говорила Анвару
Абидовичу: ваши дети у меня на руках выросли. Впрочем, так оно и было.
     В восьмом классе Шарофат догнала ростом и комплекцией старшую сестру --
сказывалась  акселе­рация и в жарких  краях. Не  раз,  приходя  домой, Анвар
Абидович заставал Шарофат у зеркала в на­рядах жены.
     --  Нравится? -- говорила  она,  нисколько  не сму­щаясь,  и  не  менее
изящно,  чем манекенщицы,  ко­торых  она видела только с  экрана телевизора,
де­монстрировала перед ним платье или костюм.
     Делала  она  это  зачастую кокетливо  и  слишком  смело  для  восточной
девушки.  Наряды  действительно  оказывались  ей  к  лицу, и  носила она  их
увереннее,  элегантнее,  чем  жена,  и  Анвар  Абидович,   не  кривя  душой,
признавался:
     -- Нравится, восхитительно!
     Больше чем игру  милые  шалости  Шарофат у  зеркала он не  воспринимал.
Однажды,  училась она тогда уже  в девятом классе, приехал Анвар Абидович на
обед  домой; Халима находилась в род­доме. Шарофат вбежала в  летнюю кухню в
белом платье сестры, которое Анвар Абидович привез в прошлом году из Греции.
Пройдясь перед ним, словно по подиуму выставочного зала, Шарофат спросила:
     -- Ну как, буду я первой красавицей на школь­ном балу?
     И тут  Анвар  Абидович  впервые  увидел в ней взрослую  девушку,  очень
похожую на свою жену, но уже отличавшуюся иной красотой, -- время и ус­ловия
в доме наложили  на  нее  свой  отпечаток.  Есть в ней  что-то  европейское,
изящное, отметил он тогда про себя, а вслух вполне искренне сказал:
     -- Конечно, Шарофат, ты сегодня как лебедь бе­лая.
     --  Спасибо, Анвар-ака, -- обрадовалась Шаро­фат,  -- мне очень хочется
нравиться вам, -- и, не­ожиданно подбежав, поцеловала его.
     Уходя, она на миг остановилась в дверях и ска­зала возбужденно:
     -- Как повезло моей сестре, что вы взяли ее в жены!
     Тилляходжаевы  часто принимали гостей,  и тут  сноровка,  аккуратность,
такт, вкус Шарофат оказа­лись кстати.
     --  Что  бы мы  без тебя  делали, --  не раз  искренне говорил ей Анвар
Абидович, видя, как она ловко сервирует стол, командует приглашенными в  дом
поварами, обслугой.
     После ухода гостей Анвар Абидович часто шутя говорил:
     -- Шарофат, опять Ахмад-ака спрашивал, когда сватов присылать?
     --  Рано  ей  замуж, пусть  учится,  -- обычно вме­шивалась в  разговор
Халима, зная, что действи­тельно гости приглядываются к сестренке.
     Но  однажды, когда они  остались одни и  разговор вновь зашел о сватах,
Шарофат ответила:
     --  Вот за  вас я пошла  бы  замуж  не  задумываясь,  а  сын  директора
нефтебазы, да к тому же просто­людин,  меня не устраивает  --  я хочу, чтобы
отец моих детей был из знатного рода, как вы.
     -- Так я ведь женат, знал бы -- подождал, -- от­шутился Анвар Абидович.
     -- Ну  и что, -- ответила Шарофат, --  возьмите вто­рой  женой  -- ведь
шариат не возбраняет многожен­ство!
     Анвар Абидович, закругляя становившийся опас­ным разговор, ответил:
     --  Все-то ты знаешь --  и про  шариат,  и про  мно­гоженство, а что  я
идеологический  работник,  забы­ла  --  меня  на  другой  же  день из партии
исключат.
     -- Пусть исключат, вы и так  богаты, тогда  и возьмете меня  в жены, --
упрямо закончила десяти­классница Шарофат.
     Странный  разговор  запал  ему  в  душу.  Тогда  Ан­вар  Абидович  и не
предполагал   такого  крутого   взлета  по  службе,  и   не  мыслил,   какой
неограниченной вла­стью над людьми будет обладать в крае, потому и не держал
ни  в  голове, ни в сердце ничего дурного  в отношении младшей  сестры жены,
хотя и очень  взволновали его слова Шарофат. Только после этого разговора он
стал  покупать  наряды  и Шарофат,  и  видеть  ее радостной  ему  доставляло
огромное удо­вольствие.
     Халима не раз говорила серьезно:
     -- Не балуйте сестру, она и  так в вашем доме стала другой -- строит из
себя принцессу.
     Но Анвар Абидович отшучивался:
     -- Конечно, принцесса! Пусть радуется -- она же твоя сестренка.
     Когда Шарофат заканчивала школу, а училась она  хорошо, пришла на район
разнарядка -- в Москве в Литературном институте резервировалось для них одно
место  в счет  квоты  Узбекистана. Место  ока­залось  как нельзя  кстати  --
Шарофат мечтала стать журналисткой, баловалась стишками,  писала статей­ки о
школьном комсомоле в районной газете, да и отправить ее подальше от греха не
мешало.
     Когда Анвар Абидович привез ей белые туфли на выпускной вечер, в порыве
благодарности она так жарко поцеловала его  в губы, как не  целовала до  сих
пор его ни одна женщина, и тогда он понял, на краю какой пропасти стоит.
     Хотя претендентов на место оказалось немало и пытались даже затребовать
путевку обратно в обком,  поняв, что к  чему,  Анвар Абидович не  уступил ее
никому. И опять  как  награду  видел в ее  глазах  не  только  радость, но и
собачью  преданность  --  она  чувствовала  себя  обязанной,  выше этого  ее
сознание  еще не  поднялось. Когда Шарофат  уехала, он тут же забыл  о  ней.
Сентиментальностью Анвар Аби­дович не страдал да и временем свободным, чтобы
тосковать,  не  располагал.  Работа,  карьера, семья  --  чуть свет  уходил,
приходил затемно.
     Но порою колесо судьбы делает  самые неожидан­ные повороты и зигзаги --
никто  не знает, где най­дешь, где  потеряешь. Через два года Анвар Абидович
на каком-то совещании в области  удачно  попался  на глаза  самому Рашидову,
произвел  впечатление своей хваткой,  энергией, смелостью  -- и тут  же  был
направлен в Москву  учиться в Академию обществен­ных наук  при ЦК КПСС.  Все
решилось  за неделю: в августе Анвар  Абидович  готовился к хлопкоубо­рочной
кампании,  а в  сентябре  уже  слушал лекции  на  Садовой-Кудринской.  Перед
отъездом хозяин  республики  лично  напутствовал Анвара Абидовича в  дорогу,
сказал: учись хорошо, ты нужен Узбекистану, и даже обнял  и поцеловал его. И
тогда Тилляходжаев мысленно поклялся служить ему верой и  правдой всю жизнь,
идти  за  него  в огонь и воду,  не щадя живота своего, хотя тот  ни  о  чем
подобном его не просил и верности не требовал.
     Так в Москве вновь переплелись  его дороги  с Шарофат. Перед отъездом в
академию Анвар Аби­дович  не  видел ее  почти год: летом  на каникулы она не
приезжала  --  проходила  практику  в  молодеж­ном  издательстве.  Узнав  по
телефону, что  Анвар Абидович неожиданно  прибывает в Москву  на  учебу, она
умоляла его достать ей светлую дубленку с капюшоном -- такие как раз входили
тогда в моду. Дубленку он ей привез, купил еще какие-то тряпки, но на всякий
случай Халиме об этом не сказал -- теперь жена могла  и заревновать: Шарофат
по мо­лодости  лет не скрывала, что ей нравится Анвар-ака и что она завидует
удачливому замужеству сестры.
     В Москве Анвар Абидович раньше никогда не бывал, и Шарофат, за два года
ознакомившаяся  с  городом,  оказалась  кстати.  Учеба  в  академии   давала
возможность посещать театры, концертные  залы,  вернисажи, просмотры в  Доме
кино -- культурной про­граммой будущих идеологических работников зани­мались
всерьез  и  основательно.  И  тут  Анвар  Абидович  выглядел волшебником  --
доставал  билеты  на любой нашумевший спектакль, премьеру, концерт эстрадной
звезды,  кинофестиваль,  творческую  встречу  с  очеред­ной   знаменитостью.
Шарофат влюбленными  глазами смотрела на  мужа своей сестры и гордилась  им;
она  чутьем угадывала, какой взлет ожидает его после окон­чания Академии при
ЦК КПСС.
     Новый год отмечали небольшой компанией в ресторане "Пекин", что рядом с
общежитием  и  учеб­ными  корпусами  академии.  Анвар  Абидович,  огля­дывая
роскошный зал, празднично одетых людей  и хмелея от размаха веселья, музыки,
подумал о переменчивости судьбы: еще полгода назад он об  этом и  мечтать не
мог и,  неожиданно  склонившись, нежно поцеловал в щеку сидевшую  Шарофат. В
тем­но-вишневом строгом  вечернем платье, молодая,  элегантная,  она  словно
магнитом тянула к себе  взгляды мужчин. Анвар Абидович  видел это  и  втайне
радовался, что имеет власть над очаровательной  де­вушкой. В новогоднюю ночь
она и стала его лю­бовницей.
     Жизнь  в  Москве таила не только приятные  сто­роны;  вскоре  появилось
раздражение -- катастрофи­чески  не  хватало денег. Связь  с  Шарофат  Анвар
Абидович не афишировал -- на  каждом курсе учились земляки, и  его поведение
быстро  сделалось бы из­вестным человеку, которому он  поклялся служить  всю
жизнь. А тот, закрывая  глаза на многие че­ловеческие слабости, блудливых не
любил,  мораль  его  была  пуританской,  и  по-пуритански  жестко на­казывал
нашкодивших. Сам человек сдержанный, ценил и в  людях сдержанность. В общем,
было чего  опасаться, не говоря уже о семье -- о разрыве с  Халимой не могло
быть и речи.
     Общежитие  Шарофат находилось  на улице До­бролюбова,  у  останкинского
молокозавода;  на  такси  уходила почти вся зарплата, что  сохранили  ему на
время  учебы.  К  тому  же  пришлось  снять  хорошую  комнату  для  свиданий
неподалеку от "Пекина", возле Тишинского рынка, и это стоило ему сто  рублей
в месяц -- одним словом: деньги... деньги... деньги...
     Секретарем райкома до отъезда на учебу  он про­работал всего три года и
особенно близко к себе никого не подпускал, словно чувствовал, что  когда-то
карьера  его  круто   пойдет  вверх.  Может,  сказывалась  и  его  природная
осторожность:  действовал он  обычно  через  доверенных лиц,  родственников,
людей из сво­его рода, и то, что имел, казалось ему  вполне до­статочным, но
лишь в Москве обнаружил, что есть жизнь, на которую его денег не хватит.
     Москва  потрясла Анвара  Абидовича не только  этим открытием --  он тут
прозрел, понял, с каким размахом следует ворочать дела.
     И  когда ему  однажды позвон