с усадьбой Халтаева, Пулат не­вольно остановился и обратил
внимание,  что  дом начальника  милиции напоминал неприступную кре­пость; не
хватало на  высоком  дувале  лишь  колючей  проволоки в три ряда  с  высоким
напряжением да сторожевой вышки с автоматчиком.
     Вернувшись домой, он еще долго бесцельно хо­дил по двору, хотел войти в
дом,  чтобы  взять и просмотреть кое-какие бумаги, но  побоялся потре­вожить
сон жены -- Миассар спала чутко.  Забрел на летнюю кухню и  на газовой плите
вскипятил  чай­ник; заварив чай,  перебрался на айван, где Миассар постелила
ему, как и обещала.
     "Что со  мной происходит сегодня, вечер воспо­минаний устроил ни с того
ни с  сего", -- усмехнулся Пулат, примерно через  час  обнаружив, что чайник
опустел. Но мысли то и дело непроизвольно воз­вращались в прошлое.
     Вспомнились ему детдома, где он воспитывался  с малых лет, выпало их на
его  долю  четыре. Отчетливо  он помнил лишь  последний,  даже не детдом,  а
сель­ский интернат, где  закончил десятилетку. Мало кому из детдомовцев в те
годы  удавалось  получить  среднее  образование,  путь  был  один  --  после
семилетки в "ремеслуху". Его  с детства отличала фанатичная  тяга к знаниям,
книгам, эту тягу мог не заметить только равнодушный, но ему везло на хороших
людей, потому и  избежал "ремеслухи", а помогать таким  детям  в  те времена
было небезопасно.
     Его отца репрессировали в тридцать пятом, но совсем не так, как многих;
он,  наверное,  действительно   был  врагом   нового  порядка,  хотя  теперь
установить степень вины трудно. Отец его служил главным сбор­щиком налогов у
последнего эмира бухарского  Саида  Алимхана и  с  приходом в край советской
власти, конечно, потерял много. Когда возникло басмаческое движение, если он
и  не  принимал  участия  в  сабельных  походах Джунаид-хана, все  же  тайно
сотрудничал с ним и, говорят,  передал  воинам  ислама какие-то  спря­танные
сокровища бежавшего Саида Алимхана. Вот за это и расстреляли его.
     Пулат помнит  голод,  разруху, огромные  пере­мещения людей.  Семья  их
распалась, растерялась; слышал, что  мать подалась в Кашгарию; помнит, что у
него  были  сестренка  и  братишка,   совсем  маленький,  ему  самому  тогда
исполнилось пять лет.
     С восьмого  класса  учился  в  русской школе-ин­тернате, хотя семилетку
одолел на  родном языке.  Веселый,  общительный, доброжелательный,  с острым
умом,  любимец интерната,  он был  лучшим его учеником и  закончил  школу  с
отличием.
     Класса  с четвертого, во время войны,  он  пони­мал,  что содержится  в
особом детдоме,  хотя  и не  выстригали у них на макушке крест, как делали в
иных подобных заведениях.
     Незадолго до выпускного вечера вызвала его к  себе директор  интерната,
учительница истории Инкилоб Рахимовна, одна из первых  в крае  больше­вичек,
-- теперь он встречает ее имя уже в учебниках по истории.  Разговор оказался
долгим.
     --  Пулат,  --  начала  она,  несколько  волнуясь,  -- ты  уже  человек
взрослый, вступаешь в самостоятельную жизнь, и я верю и надеюсь, что из тебя
получится хороший человек и  специалист. Тебе надо обяза­тельно  учиться,  у
тебя светлый  ум,  и ты еще при­годишься своему краю  и своему народу.  Но с
твоей родословной вряд ли сегодня примут в какой-нибудь институт. Поговорить
о твоей дальнейшей судьбе я и пригласила тебя...
     Чтобы тебе можно было попасть в наш образ­цовый интернат,  мои  коллеги
из детдома  в  Коканде,  а  я  их давно знаю по  совместной работе в партии,
изменили твое отчество.  Махмудов --  такая же рас­пространенная фамилия  на
Востоке,  как  Иванов в России.  Они сознательно спутали  твое личное дело с
личным  делом  одногодка  и однофамильца, не­ожиданно умершего от гемофилии,
болезни крови. Надеюсь, ты понимаешь, какому риску мы себя подвергали. Время
трудное, повсюду мерещатся вра­ги, и я не советую пытаться сразу поступать в
институт.  У тебя  призывной  возраст.  Отслужи,  а  затем  обязательно  иди
учиться, оправдай наш  риск и наши надежды, и  непременно в Москву, подальше
отсюда.  Верю:  пока отслужишь, отучишься, в стране что-то изменится, поймут
наконец, что сын за отца не ответчик.
     Шел  тогда  1949  год.  Мелькнула  в  памяти   и  армия.  Служил  он  в
Подмосковье, в  Кунцево, теперь  уже давно  находящемся в черте  столицы.  В
марте пятьдесят третьего года стоял в оцеплении на  Крас­ной  площади, когда
хоронили   Сталина,  плакал,  как  и  многие.  В  армии  сдружился  с  Саней
Кондратовым, три года прожили  они в казарме  рядом, делили  тяготы нелегкой
солдатской  жизни.  Кондратов  и увлек  его  мостами -- вместе  поступали  в
инженер­но-строительный. Пулат  во время вступительных эк­заменов даже жил у
него в Москве, на Арбате.
     Кондратов    теперь   стал    известным   мостостроите­лем,   лауреатом
Государственной  премии,  построил много  крупных  мостов в  стране -- Пулат
часто встре­чал фамилию армейского друга в печати. Прошел XX съезд партии, и
Пулат  уже  разбирался, что к чему, -- жизнь в Москве не проходит без следа.
После  съезда  у  него  появилась даже мысль  пойти в  деканат  и заявить  о
путанице  в  своем  личном  деле,  но  Кондратов его  удержал,  советовал не
спешить.  Учил­ся  он  хорошо,  легко  давались ему  труднейшие тех­нические
дисциплины. О том, что у него прирожденный инженерный  ум, не  раз  говорили
препода­ватели. После окончания оставляли его на кафедре, и была возможность
через два-три года защитить кандидатскую диссертацию. К его дипломной работе
о свайных  основаниях проявили интерес ведущие проектные  организации, но он
без сожаления рас­стался со своими идеями, потому что рвался на родину.
     Восемь  лет  он  не был  в  Узбекистане -- голос  крови, что  ли, в нем
взыграл,  хотя  в те годы  в Москве училось немало его земляков и  он с ними
общался.  Там же он,  заканчивая диплом, познако­мился с Зухрой,  студенткой
Первого медицинского института.
     Как  давно  это было:  Москва, похороны Сталина,  казарма в  Кунцево, в
которой  переночевал 1072 раза -- вел он, как и многие, счет дням и ночам до
"дембеля"; практика в Оренбурге, полузабытый парк "Тополя", где бывал каждый
вечер с девушкой с редким именем -- Нора.  Теперь он даже не помнит, как она
выглядела, одно имя врезалось  в память,  а ведь провожал он ее на Форштадт,
рисковал, по тем годам самая отчаянная шпана  обитала там, а Нора -- девушка
видная.  Замечал он  на  себе косые взгляды  в  "Тополях", да как-то  судьба
миловала, обошлось, а  может, Нора и  уберегла  от кастета или финки -- ведь
слышал, что имела она  неограничен­ную власть  над Закиром Рваным, отчаянным
форштадтским парнем. Нравился Пулат Норе -- без пяти минут инженер, в Москве
учится, начальник на большой стройке, не то что шпана форштадтская...
     На  Пулата  наплывают  из   прошлого  разрозненные  картины  молодости,
вспоминаются лица,  имен ко­торых  он  не помнит, или, наоборот, имена,  чьи
лица трудно представить  ему,  как  лицо  Норы,  на­пример,  но мысль о  том
давнем,  где осталось  все-таки больше  радостей, чем  печалей, почему-то не
задерживается.  Что-то подталкивает  его  думать о недавнем,  сегодняшнем, и
виной тому, наверное, разговор с Миассар...
     Старый  дуб у дувала, оплетенного цветущей лоницерой  и мелкими чайными
розами, рядом с не­заметной для постороннего взгляда  калиткой, веду­щей  во
двор Халтаева,  отбрасывает густую мрачную  тень на  летнюю кухню, и  идти в
темноту зажигать газ ему не хочется, хотя чайник давно пуст. Пулат чувствует
ночную свежесть и тянется за пижамной рубашкой из плотного полосатого шелка,
вышед­шего,  кажется,  из моды повсюду,  кроме  Средней Азии, -- здесь такая
пара еще почитается за шик.
     "Мне  уже  пятьдесят  семь,  жизнь,  считай,  про­жита,  --  с  грустью
размышляет   Пулат.  --  А   ведь  ка­жется,  еще  вчера  Инкилоб  Рахимовна
напутствовала  в  большой  мир... Оправдал  ли  я надежды людей, рисковавших
из-за меня, поверивших в меня?"
     Наверное, если бы такой вопрос он задал себе лет семь назад, то ответил
бы с  гордостью,  не задумываясь: да. Но за семь  последних  лет он с  такой
уверенностью не ручался бы, не ручался...
     Инкилоб Рахимовна -- имя старой женщины, принявшей доброе участие в его
судьбе, почему-то  не  идет  из  головы. Он пытается связать его  со  своими
путаными мыслями, но  логичного постро­ения не получается. Его преследует не
ее образ,  он  ее тоже  не  помнит,  смутно видятся  лишь  седеющие  волосы,
европейская  прическа  и  папироса в  худых, нервных  пальцах.  Да, директор
специнтерната Даниярова курила -- это в память врезалось четко. Но почему же
ему  кажется,  что  имя  старой коммуни­стки имеет отношение  к сегодняшнему
разговору с Миассар, и оттого не идет из головы.
     --  Инкилоб...  Инкилоб...  -- повторяет  он  медлен­но вслух  и  вдруг
находит-таки  ключ  разгадки. Да, имя  ее  означало --  Революция, Революция
Рахимовна  -- новое время  оставило и такой след в жарких краях, и  тут были
люди, принявшие революцию сердцем.  И в устах Миассар не раз сегодня звучало
--  инкилоб;  вот  как  перекликнулось со  временем имя  старой большевички,
определившей его судьбу.
     Он уже  давно был секретарем  райкома  и де­путатом  Верховного  Совета
республики,   когда  од­нажды  увидел  по  телевизору  передачу;   открывали
помпезный филиал музея Ленина  в Ташкенте. Среди тех, у кого репортеры брали
интервью,  оказалась  и  Даниярова,  уже  совсем  согбенная,   плохо  одетая
старушка, но он узнал  ее сразу. Помнится, ветераны чувствовали себя неуютно
среди мраморно-хрустального  великолепия залов с  высокими  дубовыми дверями
при  дворцово-бронзовых  тяжелых ручках;  они осторожно,  слов­но  по  льду,
ступали  по  скользкому   наборному  паркету  и  выглядели  лишними  бедными
родст­венниками на богатом балу.  Впрочем, их долго на экране не продержали,
ветеранов  быстро вы­теснили продолжатели их дела, солидные, валь­яжные дяди
и  тети,  словно  за свои грехи  и отступничество отгрохавшие величественный
храм вождю. Все в истории человечества повторяется: раньше за отступничество
и грехи ставили со­боры  и мечети, теперь отделываются роскошны­ми филиалами
музея.
     Увидев  на  экране Даниярову, он чуть  не вскрик­нул: мама! В интернате
многие обращались к ней так, а для него,  наверное, Инкилоб-апа и была мать:
в  него, больше чем в кого-либо, вложила она  свою  веру и любовь, ради него
рисковала жиз­нью. От волнения у него сжалось сердце и повлажнели глаза.
     Тогда еще была жива Зухра, первая жена, он хотел позвать ее из соседней
комнаты  и  рассказать  о своем сиротстве, о старой  большевичке Данияровой,
ставшей  для  многих  мамой,  но  что-то  удер­жало  его.  Под  впечатлением
неожиданной встречи с  Инкилоб-апа Пулат решил, что  завтра  же  свя­жется с
Ташкентом,  узнает,  где  сейчас  живет  Ин­килоб  Рахимовна,  --  он  хотел
обязательно найти  ее, привезти в свой  дом,  познакомить  с женой,  детьми,
хотел,  чтобы  остаток дней  она  прожила у  него, хотел обрадовать,  хоть и
запоздало, что оправдал ее надежды.
     Но на другой день накатились  дела, заботы, и он никуда не позвонил,  а
через  полгода в респуб­ликанских газетах наткнулся на некролог, сообщив­ший
о  ее смерти. Помнится, вечером он  очень крепко выпил: он не только поминал
Революцию  Рахимовну,  а  вином  хотел  залить  горечь  от  сознания  своего
предательства. В тот  день свой поступок он  иначе не называл. И сегодня это
воспоминание боль­но отзывается в его сердце.
     -- Предатель, -- вслух произносит Пулат и не­вольно оглядывается.
     Ночная тень могучего  дуба чуть сместилась вле­во, и лунный свет хорошо
освещает  вход в  летнюю кухню, с айвана даже видна газовая плита,  но не до
чая ему сейчас. Ему стыдно, что он  невольно  оглянулся, и потому  с горечью
думает: почему в  нас нет  внутренней  свободы, почему  живем  с  ог­лядкой?
Оглядываемся даже в ночи, наедине с собой, боимся своих мыслей? Давно  Пулат
так не рас­суждал, наверное, в  последний раз это было  с Саней Кондратовым,
когда заканчивал в Москве институт. Куда все подевалось? Ведь без свободного
обсужде­ния  мнений новых идей не  народится. Опять его думы возвращаются  к
Миассар -- она разбередила его душу. Но от этих дум его бросает то в жар, то
в  холод.  Вспомнил бы сегодня Инкилоб Рахи­мовну,  если  бы не  разговор  с
женой? Вряд ли. И вдруг, впервые за  много лет,  он  ясно представляет  свою
учительницу.  Она стоит  у входа в столовую интерната, опершись  на  дверной
косяк, и смотрит в зал. Пулат Муминович  четко различает ее белую, тщательно
выстиранную  кофточку с  небрежно  за­вязанным бантом  на  груди,  видит  ее
большие,  по-восточному  красивые,  бархатные  глаза  --  в  них,  ка­жется,
навсегда  поселилась  печаль.  Она  смотрит  ку­да-то  вдаль,  поверх  голов
обедающих  мальчишек  и  девчонок,  ее  тонкие,  нервные пальцы  то  и  дело
отбрасывают  с  лица  падающие  волосы. О  чем  она думает,  куда  улетел ее
грустный взгляд?  Наверное, думает о том,  какими вырастут эти  мальчишки  и
девчонки с трудной судьбой,  оправдают ли надежды, смогут  ли  построить  то
общество добра и справед­ливости, о котором мечтали они?
     "Сегодня я намного старше той Инкилоб Рахимовны, напутствовавшей меня в
жизнь, и  я  бы очень покривил  душой, если  бы утверждал,  что оправдал  ее
надежды, -- признается он себе. -- Впрочем, навер­ное, она разочаровалась не
во  мне   одном",  --  про­должает   рассуждать   Пулат,  вспоминая   давнюю
те­левизионную  передачу  об открытии  филиала музея  Ленина в Ташкенте.  Не
радовали  старых  большевиков  ни   величественные  залы,  ни  самодовольные
продол­жатели их дел -- это виделось даже неискушенному зрителю. Более того,
словно  пропасть пролегла  между  ними, они  вроде  не понимали друг  друга,
оттого и торжество продолжалось без ветеранов.
     Он   еще  долго   вспоминает  Даниярову,  стоящую   у  двери   столовой
специнтерната,  словно  усилием памяти  хочет привлечь  ее  внимание,  чтобы
заго­ворила с ним, но увы... понимает, что упустил вре­мя, назад хода нет...
     Как ни горько вспоминать давнее, Пулат счаст­лив, что  впервые за много
лет ясно представил образ своей учительницы.
     И прежде чем  обратиться  к семи  последним  годам,  за  которые  Пулат
Муминович чувствовал ви­ну перед учительницей истории, он захотел загля­нуть
дальше, глубже в себя.  Сегодня он  искал корни поступков, приведших к тому,
что  он вынужден испытывать стыд за свои последние годы. Не в  один  же день
это случилось...
     Неожиданно в  памяти  всплывает  имя Норы,  о которой  сегодня  он  уже
вспоминал  под  шум высоких серебристых  тополей  у арыка.  И  краска  стыда
за­ливает лицо Пулата  -- он рад, что никто  этого не видит.  Ему становится
неловко  не оттого, что он забыл ее прекрасное  лицо, а потому,  что сегодня
уже был неискренен  с самим собой.  Нора...  моди­стка, кажется, ныне даже в
обиходе нет такого слова,  но он не ручается за это, просто с тех пор больше
не  слышал...  модистка. Нора... Кстати, по паспорту она значилась Нурия, но
сердилась,  если  он  так  ее  называл.  Однажды  она пригласила  его  домой
познакомить с родителями;  какой  чудный бялиш, татарский  пирог с рисом,  с
мясом, по такому случаю испекла; вот тогда он услышал, как мать  называла ее
-- Нурия. Ему, восточному человеку, имя Нурия было ближе, но ей нравилось --
Нора.  Маленькая прихоть  красивой  девушки  --  впрочем,  "Нора"  ей  очень
подходило.
     Работала она в самом модном салоне  Оренбурга "Люкс" на улице Советской
--  он всегда  проходил  мимо  его  стеклянных  витрин,  на  которых местный
художник, не  особенно терзаясь муками  творчества,  в взятой напрокат чужой
манере крупно, броско,  в  стиле Тулуз-Лотрека,  изобразил  загадочно-томных
женщин под  вуалетками  кокетливых  шляп.  Особенно выделялись  на плакатных
рисунках ярко-красные чувственные губы и тщательно выписанные длинные пальцы
-- казалось, кроваво-красный лак капал с изящных, холеных рук.
     В ночной тиши он вдруг словно слышит цокот  ее каблучков -- Нора ходила
на умопомрачительных высоких  шпильках. Тогда это было модно, как и длинная,
узкая юбка с пикантным разрезом то по бокам, то сзади, то спереди. "Не идет,
а плывет",  --  говорили  в ту  пору о модницах;  такой стиль действи­тельно
диктовал особо элегантную, по-настоящему женственную походку, дававшуюся  не
всякой девуш­ке, тут нужен был талант, как и в любом деле.
     Он  смотрит в  ночной сад, но взгляд его  затерялся в давнем прошлом; в
ушах, словно мелодия, стоит стук каблучков спешащей к нему на свидание Но­ры
-- он никогда не путал этот звук с другими. Он пытается вспомнить еще что-то
приятное, связанное с  нею,  и вдруг грустно улыбается --  из глубин па­мяти
наплывает на него запах сирени.
     Оренбург  долго  для  него  ассоциировался  с  за­пахом  сирени.  В  ту
счастливую  весну  он каждый  день дарил  ей персидскую  сирень  и  ландыши.
Лан­дыши, наверное, тогда у многих девушек вдруг ока­зались любимыми цветами
-- повсюду звучала по­пулярная песня Гелены Великановой "Ландыши". Как давно
это было!
     Пулат видит себя на углу улиц Советской и Кирова, у театральной тумбы с
афишами -- он ждет как всегда  запаздывающую Нору.  Он пытается вспомнить ее
лицо,  нет, даже не вспомнить,  хочет заглянуть ей в лицо, но память его так
же  непослушна, как и сама  Нора; она почему-то, озоруя, то отводит лицо, то
прячет за букет сирени, что он тогда подарил.  Он  слышит ее мягкий, грудной
голос, смех; она так волнующе, с придыханием го­ворила: Пулат... Ему до слез
хочется вернуть ее лицо,  но...  От  бессилия памяти Пулат невольно опускает
мысленный  взгляд к ее ногам и  ясно вспо­минает туфли-лодочки,  остроносые,
лаковые,  видит  высокие стройные  ноги в ажурных черных чулках --  и тогда,
тридцать лет назад, они тоже были в моде,  как и  сейчас. Видит узкую серую,
из тонкого  ки­тайского габардина длинную юбку с высокими шли­цами по бокам,
видит широкий лаковый ремень с огромной, пиратской пряжкой из хромированного
легкого  металла. Точно такой  же ремень он видел на прошлой  неделе у своей
невестки из  Ташкента,  большой  модницы.  Кстати  сказать,  благодаря ей он
как-то в курсе текущей моды. Он мысленно под­нимает взгляд, восстанавливая в
памяти Нору, и вспоминает ярко-алую свободную шелковую коф­точку с плечиками
-- кажется,  такую  носит Миассар. Пулат, отчетливо  помнящий  кофточку Норы
вплоть до перламутровых пуговиц и темного муарового бан­та на груди, разницы
в них не ощущает, разница лишь во времени -- в тридцать лет.
     Словно прыгун перед рекордной высотой, име­ющий последнюю попытку, он с
волнением прино­равливается  вспомнить  лицо: а вдруг снова неудача? Нет, на
месте  ее  лица  не  зияет  провал,  пустота,  как  любят  нынче  изображать
авангардисты, он  видит  ее  лицо, видит  в подвижности,  меняющимся, словно
смазанным на бегу,  но  ему нужно  задержать его  хоть на минуту.  Он  хочет
вглядеться в ее прекрасное  лицо, увидеть небольшую  кокетливую родинку чуть
выше  верхней  губы,  хочет  увидеть смеющиеся  глаза,  крупные,  темные,  с
какой-то дымной поволокой. Осо­бенно они хороши, когда она смеялась, они как
бы лучились, и он заражался смехом именно от  этих радостных искр. А как она
смеялась!
     Он  невольно приближался к  ней в  такие минуты,  чувствовал ее  чистое
дыхание, она слегка  запроки­дывала голову, и он  не мог глаз оторвать от ее
нежного рта, прекрасных, полных  жизни  алых губ; она никогда в  ту  пору не
пользовалась   косметикой.  Порою,  захлебываясь  от  смеха,  она  невольно,
по-детски проводила маленьким влажным язычком по  верхнему ряду удивительной
белизны   зубов,  и   этот  машинальный  жест,  делавший  Нору   беззащитным
подростком, ребенком,  так  трогал, умилял  Пулата, что у  него  захватывало
сердце и  влажнели  глаза.  В  такие  минуты  всякий  раз