к не рассказал бы ее  ни­кому даже  под страхом смерти, ибо цена
тайны равнялась его жизни.
     Вот  как,  оказывается  расшифровывалась  одна  двусмысленная  притча с
аллегориями, что расска­зывал хозяин дома в начале вечера. Что ж, в бу­дущем
придется   держать  ухо  востро:  не  прост,   не  прост  секретарь  обкома,
по-восточному хитер и ко­варен.
     У  гостиницы договорились, что  щеголь  заедет за  ними  утром попозже,
часам к десяти, и они в одной машине поедут домой.
     Халтаев напоследок достал из покинутой "Волги"  забытую соседом коробку
и предложил:
     --  Давайте зайдем  ко  мне,  выпьем  по-человече­ски.  Я  окончательно
протрезвел после звонка из Москвы, да и  от всех его речей натерпелся страху
-- самое время пропустить по рюмочке "Посольской".
     Но Пулат Муминович отказался; распрощавшись, поспешил к себе в номер --
ему  не  терпелось  ос­таться  одному.  Несмотря  на  позднее  время,  сразу
направился в душ:  он  просто  физически ощущал, что  вывалялся  в  какой-то
липкой, зловонной жиже, и ему не терпелось отмыться.  Чувство гадливости  не
покидало даже после душевой,  и  вдруг его начало мутить  -- он  едва  успел
вбежать в туалет. Рвало его долго, но он знал, что это не от выпивки и не от
переедания,  -- тошнило от  брезгливости,  организм не принимал его падения,
унижений, компромиссов, конформизма, душа жила все еще в иных измере­ниях.
     Ослабевший,  зеленый  от  судорог  и  спазм, он добрался  до  телефона,
позвонил  ночному  диспетчеру таксопарка  и,  назвавшись, попросил  машину в
рай­он.  Минут  через  двадцать  подъехало  такси,  и  Пулат  Муминович,  не
дожидаясь утра, отправился домой, --  ему  не хотелось возвращаться в  одной
машине с полковником.



             Часть II

     --  Слава Аллаху,  кончился саратан, и  жара как  по  волшебству спала,
ветерок  появился. Я,  пожалуй, сегодня  тут, на  айване,  и спать  буду, --
сказал, об­ращаясь в темноту сада Пулат Муминович.
     -- Можно подумать,  жара тебя  замучила,  -- тихо засмеялась  за спиной
женщина. -- В  кабинете два кондиционера,  дома тоже в каждой комнате и даже
на веранде, не успеваю выключать, холод -- хоть шу­бу  надевай. А теперь и в
машине японский авто­кондиционер. Этот лизоблюд Халтаев похвалился, говорит,
добыл  для  Пулата  Муминовича,  мол,  у  секретаря  обкома пока  нет  такой
новинки... забыла, как фирма называется...
     -- "Хитачи",  --  напомнил  Махмудов,  но разговора жены не  поддержал,
только  отметил  про  себя,  что  прежняя его  супруга,  Зухра,  никогда  не
позволила бы себе так разговаривать с мужем и  называть начальника отделения
милиции, соседа, лизоблю­дом. Он легко поднялся и пересел на другую сто­рону
большого айвана, чтобы лучше  видеть суе­тившуюся возле самовара Миассар, --
он любил на­блюдать за ней со  стороны. Ловкая, стройная, вряд ли  кто давал
ей тридцать пять -- так молодо она выглядела.
     Тучный  по  сравнению  с  женой,  он  обладал  по­разительной энергией,
легкостью  движений,  стре­мительностью  походки,  а  жесты  его  отличались
чет­костью  и  изяществом. В его манерах  было  что-то артистическое, оттого
кое-кто за глаза называл его Дирижером. Круг  приближенных, позволявших себе
называть  Пулата Муминовича  Дирижером, оказался столь мал,  что  кличка  не
прижилась, за глаза его величали просто и ясно -- Хозяин.
     Давно,  почти тридцать  лет назад, Махмудова, тогда молодого  инженера,
неожиданно  взяли  на  пар­тийную  работу.  Он  помнил,  как расстроился  от
сва­лившегося  на  него  предложения, зная,  что  в таких  случаях  согласия
особенно не спрашивают. Честно говоря,  он хотел работать по специальности и
мечтал стать  известным  мостостроителем;  в районе он и  возводил первый  в
своей жизни мост.
     Работа  в  райкоме  пугала неопределенностью,  ему  казалось,  что  там
какие-то особые люди, наделенные  высоким призванием, по-иному мыслящие.  Он
ис­кренне думал,  что  не подходит  им в компанию,  и считал:  его  дело  --
строить мосты.
     Накануне первого появления на новой работе он тщательно чистил и гладил
свой единственный ко­стюм. В тесной комнате коммуналки,  где он жил,  стояло
щербатое зеркало,  оставшееся  от прежних хозяев, и  он  то  и дело невольно
видел свое рас­терянное лицо.
     "И с таким-то жалким лицом в райком", -- не­ожиданно подумал он и вдруг
понял, чем отличается его новая работа от прежней. В мостост­роении не имело
значения,  как  выглядишь,  держишься,  какие  у  тебя манеры,  каким  тоном
от­даешь   распоряжения,   важно    другое,   единственное   --   инженерная
компетентность, знания, без которых моста не построишь.
     Нет, он и тогда не считал, что только в этом основа его новой работы; в
ней,  как  и во  всякой  другой,  наверное, полно  своих  премудростей, даже
таинств, ведь связана  она с живыми людьми. Его природный, цепкий ум ухватил
что-то важное, он это чувствовал, хотя и не понимал до конца. Всю оставшуюся
часть дня, отложив заботу  о вещах, про­вел в раздумьях  у зеркала и уяснил,
что  ему  следует выработать  свое  "лицо", манеру,  походку. Утром,  ког­да
Махмудов впервые распахнул парадные двери  рай­кома, он уже не был растерян,
как накануне, вошел  твердым, уверенным  шагом, с гордо поднятой го­ловой, в
жестах  чувствовалась  правота,  сила, убежденность.  Со  стороны  казалось:
такому человеку лю­бые дела по плечу, он весь излучал энергию.
     Пулат Муминович вглядывается в  слабо  осве­щенный  сад, где у самовара
копошится  Миассар.  Длинные  языки  пламени  вырываются из трубы,  и  огонь
по-особенному  высвечивает  жену,  делает  ее выше,  стройнее;  хан-атласное
платье, отражая  блики огня, переливается немыслимыми  красками,  созда­ется
ощущение, что оно колышется, как озеро в непогоду.
     Волшебство! Ночь, тишина,  большой ухоженный  сад и красивая женщина  в
сверкающем  в отсветах  огня платье. Самовар  должен  вот-вот  закипеть,  но
Пулату Муминовичу хочется, чтобы миг ожидания продлился.
     Задумавшись, он отводит глаза и слышит, как  упала на землю  самоварная
труба.
     --  Не обожглась?  --  невольно  вырывается  у  него  участливо,  и  он
смущается  за  минутную  слабость.  Мужчина  не  должен  открыто высказывать
симпатии  женщине  --  так  учили его,  так и он воспитывал сы­новей,  давно
живущих отдельно, своими семьями.
     Два  важных   сообщения  получил  Пулат   Муми­нович  сегодня.  Срочная
телеграмма  из  Внешторга  уведомляла:   аукцион  в   Страсбурге  приглашает
ко­незавод Заркентской  области на  юбилейный смотр-распродажу чистопородных
лошадей.
     Другая депеша, секретная,  из  ЦК партии  ре­спублики, гласила,  что на
следующей неделе он должен прибыть в Ташкент на собеседование  к  сек­ретарю
ЦК по идеологии.
     Аукцион  в  Страсбурге  был  лишь  третьим  в  ис­тории  конезавода,  и
персональное приглашение французов Пулат Муминович оценил: значит, за­метили
в Европе его ахалтекинцев  и арабских  ска­кунов. Догадался он  и  о причине
вызова в ЦК партии.  Прошло  уже больше  трех  месяцев, как вер­нулась с XIX
партконференции делегация Узбеки­стана, и  все три месяца  в  республике  на
всех  уровнях  коммунисты  задают  вопрос:   кто  эти   четверо  деле­гатов,
обвиняющихся прессой в коррупции?
     Официальных ответов  пока нет, но  всеведущий сосед, полковник Халтаев,
неделю назад сказал  ему:  одного  знаю точно -- наш новый секретарь обкома,
сменивший три года назад Анвара Абидовича, пре­следуется  законом за то  же,
что и Тилляходжаев, хотя масштабы, конечно, уже не те.
     И сегодня,  получив  депешу,  он  понял,  что ему,  наверное, предложат
возглавить партийную органи­зацию  области. Но догадка не обрадовала  Пулата
Муминовича.  "Вот если бы семь лет назад..." -- с грустью  подумал он, пряча
бумагу  в сейф.  И  весь  день мысль  его  не возвращалась  к  сообщению  из
Ташкента,  хотя оно и  сулило вновь  круто изменить  жизнь.  Не  хотелось  и
сейчас,  в  ожидании  самовара, думать о  новом назначении, не беспокоила  и
пред­стоящая  поездка  в Страсбург. И  вдруг, казалось  бы,  совсем некстати
вспомнил он первую коман­дировку в  Западную Германию:  аукцион проводился в
местечке  Висбаден,  в  разгар курортного сезона, куда на  минеральные  воды
приезжают  толстосумы  со всего света. Вспомнился не знаменитый  Висбаден, а
всего лишь перелет из Ташкента в Москву.
     Вылетал  он в конце недели и, наверное,  оттого оказался  в депутатском
зале один. Но через полчаса,  когда он коротал  время за  телевизором, вдруг
по­явились  бойкие  молодые  ребята,  быстро  заставив­шие  просторный  холл
большими,  хорошо упако­ванными коробками, ящиками, тюками, связками дынь. В
довершение всего они бережно  внесли ка­кие-то огромные  предметы, обернутые
бумагой, -- судя по осторожности, в них находилось что-то хрупкое, бьющееся.
Доставили и  с  десяток  открытых коробок с дивными розами. Аромат  роз вмиг
на­полнил зал.
     Пулат  Муминович  спросил у дежурной, не де­легация ли какая отбывает в
Москву?  Хозяйка  ком­наты  ухмыльнулась, ответила  не без  иронии:  мол, не
делегация  и, назвав  фамилию  одного  из членов  правительства  республики,
добавила, что он всегда в Москву с таким багажом отбывает.
     Подошло время  посадки, но хозяин  богатого ба­гажа так  и не появился,
хотя те же шустрые молодцы быстро загрузили его хозяйство  в самолет.  Пулат
Муминович, занятый  мыслями о первом в  своей жизни аукционе, забыл о  члене
правительства. По­явился он в самолете  в самый последний момент, когда  уже
убирали трап. Как только он занял свое кресло в первом ряду, самолет вырулил
на старт. Через  полчаса он храпел на  весь  салон, мешая  Пулату Муминовичу
собраться  с  мыслями;  неприятно  раздражал  и  тяжелый  водочный  перегар,
исходив­ший от  высокого  сановного лица,  с  которым Пулат Муминович не был
знаком, хотя знал многих членов правительства.
     Едва  шасси лайнера коснулись  бетонного  покры­тия взлетной  полосы  в
Домодедово, важный чин тут же проснулся  и, когда самолет начал выруливать к
зданию аэропорта,  направился  в  кабину  корабля. О  чем  он  договорился с
командиром "ИЛ-86", Пулату Муминовичу стало ясно через несколько минут.
     Махмудов сидел у окошка и видел,  что подру­ливающий  к  зданию самолет
встречала  группа  лю­дей,  человек  десять  --  двенадцать. Некоторые  лица
показались Пулату Муминовичу знакомыми, и он тут  же  припомнил служащих  из
постоянного  пред­ставительства   Узбекистана  в  Москве,   где  он   как-то
останавливался в гостинице. Чуть поодаль от встре­чающих он увидел с десяток
правительственных "Ча­ек" и  даже один "Мерседес" и каким-то  чутьем уловил,
что машины имеют отношение к ташкен­тскому рейсу.
     Не  многовато ли  машин для одного  члена пра­вительства, подумал Пулат
Муминович,  но вскоре его сомнения разрешились неожиданным образом. Первым с
трапа сошел  член  правительства, и  встре­чающие  кинулись к  нему,  но  он
поздоровался  с  кем-то  одним, другим  показал  на  грузовой отсек, откуда,
видимо, уже  подавали  коробки,  тюки,  ящики и тут же у  трапа  их  ставили
отдельно -- размеще­нием руководил хозяин багажа.
     Появились и странные  предметы, также бережно отставленные в сторону. И
вдруг  Пулат  Муминович увидел,  что оберточная бумага  с одной таинственной
упаковки сползла, и обнажилась высокая напольная ваза. Но не сама фарфоровая
ваза  удивила Пулата Муминовича,  а то,  что на ней был  изображен зна­комый
всем один из руководителей страны.
     Хозяин багажа тут  же  обратил  внимание на оп­лошность,  и  вазу вновь
запеленали. Но  теперь  Пу­лату Муминовичу многое  стало ясно.  На коробках,
ящиках,  тюках  и  вазах белели  квадраты,  издали очень похожие на почтовые
конверты,  и Пулат  Му­минович  думал,  что  там  какие-то  сопроводительные
документы, но ошибся.
     Важный  чин, видимо, десятки раз проделывавший эту операцию, действовал
молниеносно. Как только вынесли  коробки с цветами, он  сорвал  с  какого-то
ящика  белый  квадрат,  и  под  ним обозначилась фа­милия  адресата  -- он и
выкрикнул  ее.  Одна  из черных  "Чаек"  мгновенно  подрулила к  сотрудникам
пред­ставительства, и те ловко загрузили машину, а вазу аккуратно передали в
салон. Быстро срывались белые квадраты, выкрикивалась очередная  фамилия,  и
машины  тут же  подъезжали  к  щедрой  раздаче.  Вся  операция заняла  минут
семь-восемь -- чувствовался давно отработанный процесс. С последней "Чайкой"
отбыл  и  сам член правительства; в салон ему пе­редали  последнюю  вазу, и,
видимо, ему пришлось ехать с ней в обнимку до самого адресата.
     Вся эта четко организованная раздача щедрых подарков просматривалась из
самолета  еще  в три-четыре окошка в том ряду, где сидел Пулат Муминович, но
вряд  ли  кто-нибудь  обратил на это внимание, ибо  все ждали приглашения на
выход.
     Пулат  Муминович  ошибся еще  раз  --  этого рейса из Ташкента ждали не
только персональные шоферы  высоких чиновников. Если  бы он хоть  на секунду
поднял глаза  на второй этаж аэропорта Домодедово, то, наверное, заметил бы,
что  два человека  из де­путатского  зала  аккуратно фотографировали  каждую
подъезжавшую  к раздаче машину,  успевая запечат­леть тот  самый миг,  когда
срывался  белый  квадрат  и  обозначалась  фамилия высокопоставленного лица,
которому адресовались  щедрые дары. Не упустили они и момента с вазой, когда
она  на   время   явила   знакомый  лик,   --   что  и  говорить,   работали
профес­сионально.
     Вспомнив историю шестилетней  давности, Пу­лат Муминович  улыбнулся. Он
представил, что ка­кой-нибудь наш музей, на манер музея восковых фигур мадам
Тюссо, догадается собрать все эти вазы, бюсты, помпезные портреты "бывших" в
од­ном зале,  -- эффект был бы  потрясающий. "Зал мел­ких тщеславных  людей,
руководивших  большим  государством",  --  видимо,   так  следовало  назвать
экс­позицию...
     Махмудов вспоминает о депеше из ЦК и радуется, что у него еще есть срок
-- целая неделя.  Ему  давно хочется разобраться  в своей жизни, особенно  в
последних ее годах.
     Миассар осторожно подносит кипящий самовар к айвану.
     -- Подожди, я помогу, -- говорит Пулат  Муминович и, быстро спустившись
с невысокого айвана, под которым журча протекает полноводный арык, поднимает
самовар к дастархану.
     -- Что-то я вас сегодня не  узнаю, -- говорит, озорно улыбаясь, Миассар
-- в  узбекских семьях  к мужу обращаются на "вы", -- перестройка, что ли, в
наши края дошла? Если  она так сильно  преоб­ражает  сильный  пол, я за  нее
двумя руками го­лосую...
     -- Ласточка моя,  оставь политику мужчинам. Лучше  налей чаю,  в  горле
пересохло, -- отвечает хо­зяин дома, подлаживаясь под шутливый тон жены. Ему
нравится подобная форма разговора. С первой женой у него так не  получалось.
Но  у той были свои качества, особенно ценимые на  Востоке: Зухра никогда не
перечила,  не  возражала, вообще не вме­шивалась в его дела. Он и  с ней жил
хорошо, в ладу. Жалко, неожиданно умерла от рака.  В месяц скрутила  болезнь
здоровую женщину, никакие врачи не помогли,  хотя возил Пулат Муминович ее к
самым знаменитым и в Ташкенте, и в Москве.
     Пулат берет  из рук  жены пиалу с  ароматным чаем -- прекрасная хозяйка
Миассар,  все  у  нее  вокруг  сверкает, блестит,  а  уж  чай  заваривает...
наверное, хваленые китаянки и японки позавидовали бы! Как бы ни уставала,  в
доме  заведено: последний,  ве­черний чай всегда  из  самовара. За  чаем они
про­должают  перебрасываться  шутливыми  репликами. Пулату  хочется  сказать
что-то ласковое, трогательное и без шуток, но он опять сдерживает себя. Жену
надо любить, а не баловать -- помнит он давние заветы старших.
     И вдруг вспоминается ему, как женился на Ми­ассар двенадцать лет назад,
неожиданно, когда  уже  второй год ходил  вдовцом. Сыновья, все трое, к тому
времени  учились в Ташкенте, но хлопот  хва­тало --  и по дому,  и  по саду;
привыкший к  комфорту,  уюту, он остро  чувствовал  потерю жены.  На Востоке
жизнь  одинокого мужчины не одобряется, здесь  практически нет вдовцов,  тем
более среди  мужчин  зрелого возраста,  и  его  частная жизнь оказалась  под
пристальным вниманием общественности -- сек­ретарь райкома все-таки. Тут  на
многое могут  за­крыть  глаза,  но за моралью, нравственностью,  тра­дициями
следят строго...
     Конечно, он  чувствовал к себе затаенный интерес женщин, и даже  совсем
молодых,  но все  казалось не то, не лежала  душа. Однажды пригласили его на
свадьбу;  приехал он туда с большим опозданием, когда привезли невесту.  Был
красочный  момент: подружки новобрачной,  сменяя друг дружку, тан­цуют перед
гостями. Переполох царит  в доме же­ниха с приездом невесты и сопровождающих
ее  гостей, и Пулата  не сразу  заметили, да  и  он,  осоз­навая момент,  не
особенно старался  попасться  на  глаза  хозяевам.  Пробившись к  кругу,  он
азартно  поддерживал  старавшихся  танцоров.  Особенно  изящно, с  озорством
танцевала одна,  одетая на  городской  манер,  -- она больше всех  и сорвала
ап­лодисментов.
     --  Удивительно  красивая,  грациозная и  как тонко чувствует  народную
мелодию! -- машинально обра­тился Пулат к человеку, стоявшему рядом.
     -- Что ж сватов не засылаете, раз понравилась? -- ответил вдруг человек
вполне серьезно и доброже­лательно.
     Пулат так растерялся, что не сразу нашелся,  что  ответить, а тут его и
хозяева приметили. Восточные свадьбы длятся до  зари,  и Пулат веселился  от
души  до  самого утра  и,  уходя,  уже знал, что  девушку  зовут Миассар,  а
человек, предложивший присылать  сватов, приходится ей родным дядей по отцу.
Впрочем, днем, на работе, он вспомнил, что уже однажды слышал о ней.
     Курьезный  случай. Она  пришла  в  райком,  в отдел культуры, в брючном
костюме,  а дежуривший  внизу милиционер не  пустил ее, говорил: иди  домой,
пе­реоденься  по-женски, потом приходи. Но  девушка оказалась  с характером,
наделала шуму, чуть ли не весь райком собрала внизу у вахтера. Этой девушкой
и была Миассар, выпускница  ташкентского универ­ситета. Конечно, в глубинном
районе  Заркентской  области  девушка,  демонстративно  ходившая в  брюч­ном
костюме, в мини-юбках,  с  независимым  ха­рактером, по  убеждению родителей
женихов, вряд ли годилась  в жены.  У них  в местечке гораздо  выше ценились
невестки  без  университетского  диплома,  а  еще  лучше  --  без  школьного
аттестата. Впро­чем,  за  всякого Миассар и не пошла бы --  сватались  к ней
после десятилетки дважды, но она твердо решила учиться в столице.
     Замуж выходят  тут  рано, в семнадцать-восем­надцать, и двадцать четыре
года Миассар, по  ме­стным понятиям, выглядели чуть ли не  старушечь­ими для
невесты. Конечно, и  родители Миассар и родня переживали за  судьбу всеобщей
любимицы: годы бежали,  а женихов не предвиделось -- в районе  каждый парень
на виду, и, может быть, у дяди ее от отчаянья вырвалось насчет сватов?
     Женитьба  на  Востоке --  дело тонкое. Пулат не кинулся сломя голову на
предложение --  а вдруг отказ, какой удар  по  авторитету! -- но прибегать к
чужой помощи  не стал. Побывал два-три  раза  в  Доме культуры, где работала
Миассар, и,  хотя ни  о  чем  личном они не  говорили, девушка по­няла,  что
неспроста стал наведываться  секретарь райкома и не очаг культуры -- главный
объект его забот.
     -- Здорово выиграл  наш Дом культуры, когда вы стали за мной ухаживать,
-- шутила  потом не раз жена,  хотя, по европейским понятиям,  редкие наезды
вряд ли можно считать ухаживанием, но в ее памяти это осталось именно так.
     Неизвестно, как долго  длилось бы такое  ухажи­вание, если  бы  Миассар
однажды  не пришлось  сроч­но позвонить Пулату Муминовичу. Готовила она  зал
для партийной конференции,  и  потребовалось срочное вмешательство  райкома.
Вопрос она решила  быстро,  и,  когда уже  собиралась положить трубку, Пулат
Муминович вдруг, волнуясь, спросил:
     -- Миассар, вы пошли бы