ты миллион?
     -- Какой ты, оказывается, Рваный, дурак, а еще намерен задавить всех на
Форштадте.  Зачем тебе  власть, если  ты  даже барыге Шакиру, заплывшему  от
жира, платишь за выпивку?
     -- А  что ты можешь  ему  сделать -- ты ведь не  торговый инспектор, не
мент?
     -- Многое,  -- ответил уклончиво Осман. Потом, хищно  оскалив порченные
цингой зубы, заключил: -- Послать, например, тебя с монтировкой в подсобку и
за две минуты перебить три ящика водки -- ему их никто не спишет.
     Вот  когда  дошло до  Ахметшина, почему наглый  буфетчик  лебезил перед
Османом,  -- видно, знал, что от него можно ожидать. Дефицитное пиво к столу
подал сам Шакир-абзы, и когда  он,  пятясь задом от стола, любезно приглашал
заходить  Османа  в любое  время, Турок  вдруг,  словно вспомнив разговор во
дворе, взвизгнул нервно:
     -- А сдачу?
     И  буфетчик, наверняка  не  предполагавший иного  исхода,  извиняясь за
память, протянул две аккуратно сложенные сторублевки.
     И Закир понял, что на Форштадт вернулся на­стоящий хозяин.
     В тот  пьяный  вечер  неожиданно  для  себя  он  как бы  протрезвел  от
романтики лихой жизни, по­нял, куда она может завести.
     Год спустя после описанного  здесь  вечера вся та компания, гулявшая по
случаю  возвращения  Ос­мана Турка  в "Тополях"  у Шакира-абзы, попалась  на
дерзком вооруженном ограблении  ювелирного ма­газина  в Актюбинске.  Клима и
Федьку Жердя в завязавшейся  пальбе застрелили на крыше  магазина, куда  они
успели прорваться, прикрываемые Осма­ном, а остальные получили новый срок.
     Закир не удивился,  что возле артели золотодо­бытчиков крутились  люди,
подобные   Осману,   или,  как   говорят  нынче,  рэкетиры.  На  работу   он
завер­бовался  на  флоте,  за  год  до  демобилизации.  На  золото  в  тайгу
подписались ехать  они  втроем,  ка­ким-то чутьем найдя друг  друга. Один из
них, Коль­ка Шугаев, уже промышлял драгметаллом до служ­бы. Третьим оказался
Саркис  Овивян из  Карабаха; тому за  годы  службы так и не смогли подобрать
парадную форму -- все оказывалось и  тесным, и ко­ротким, хотя рядом служили
отнюдь не  лилипуты. "Вернусь домой -- сошью  форму  на заказ  в  Одессе  на
память  о  флоте", --  шутил  он и перед списанием  на берег добился-таки  у
интендантов, чтобы выде­лили ему, как офицерам и генералам, материю на руки.
     Удачливая  артель  оказалась немалой -- пятьдесят  два человека, и  все
безропотно платили дань пя­терым бывшим уголовникам, работавшим рядом, бок о
бок, в родном коллективе. О том, что придется  отчислять  "дяде", и  немало,
стало ясно с первой получки  -- за деньгами  пришел к ним в балок сам пахан,
старый  лагерный  волк.  Вряд ли он ожидал, что через пять минут  выскочит в
бешенстве, изрыгая проклятия и угрозы.
     --  А  это  нэ хочешь? --  спросил  Саркис, показы­вая блатарю огромный
кукиш.  -- Да  разве  ты нэ  понимаешь,  что  я  всю жизнь  буду блэвать  от
презрения к сэбе, если стану делиться с тобой заработком?
     Закиру  вспомнился  жирный,  трясущийся  от  стра­ха  буфетчик;  такому
примеру он  уподобиться не  мог  --  да  с  ним  на  Форштадте  не  стал  бы
разгова­ривать ни  один  шкет,  если  бы узнал,  что  Рваный  платил кому-то
"налоги".
     Шугаев держался спокойнее, праведным гневом не пылал.
     --   Здесь  всегда  так,  закон  тайги...  --  сказал  он  бесстрастно,
философски, но не стал  уговаривать  друзей смириться, а  после долгой паузы
добавил: -- Будем держать оборону, блатата бунта не прощает. -- И, отодвинув
доску обшивки балка  над железной кроватью, достал короткий обрез: --  Купил
на всякий случай у  Жорки с вездехода -- говорит, в карты на постоялом дворе
выиграл.
     Шугаев был сибиряк, немногословный, но на­дежный парень:  четыре года в
морском десанте под­твердили это. Они  не сомневались  во флотском братстве,
оттого и держались смело.
     Год не прекращалась ни на один  день борьба не на  жизнь, а на  смерть.
Сгодилось  тут  все:  хлад­нокровие и выдержка  Шугаева,  знание  привычек и
нравов блатных, и отчаянная храбрость Ахметшина, и  чудовищная сила Овивяна,
и, конечно, их  вера друг в  друга. Пытались уголовники  и клин  вбить между
ними. Долго они крутились возле  Шугаева и от  дани клялись освободить, если
отойдет от иноверцев,  и на сибирское происхождение намекали, но  не удалось
ослабить морской узел -- крепкое брат­ство дал флот.
     И из горящего балка ночью не раз выскакивали, и с обрезом охраняли  сон
друг  друга,  а однажды  прямо  за  обеденным  столом  сцепились  в страшной
рукопашной. Чудом  вырвали злобного  механика  с драги из рук  Овивяна -- не
умер,  живучий как собака оказался,  но в  счет больше не шел, отбандитился,
осталось четверо их против троих. Артель открыто не приняла  их стороны,  но
обремененные  большими семьями сибирские мужики сочувствовали моряч­кам: они
часто подавали сигнал тревоги или тайком предупреждали о готовящихся  кознях
блатных. Это  у  них  друзья разжились вторым обрезом и  старым двуствольным
винчестером. Они, наверное, остались бы еще на год -- хорошие деньги шли, но
близилась амнистия,  и они  знали,  что  уголовники  ждут  подкрепления, что
готовы  взять  в долю любых  мер­завцев,  ибо чувствовали, как  уходит из-за
морячков артель из-под контроля.
     Вот с  каким опытом  жизни  вернулся  через  пять  лет  Закир  домой  в
Оренбург. За  пять лет  много воды утекло, изменился  и  Форштадт.  Не стало
таких парней, как Осман Турок и Федька Жердь. Одни отсиживали долгие сроки в
тех  краях,  где он  добывал золото  для  страны, другие напоролись на нож в
пьяной  потасовке  и   успокоились  навек,  третьи  уго­монились,  надорвав,
здоровье в тюрьмах и  драках, а главное, потеряв влияние. Но что-то порочное
и петушиное  сидело,  должно быть, в  генах  молодых  форштадтцев,  и  много
романтических легенд о дав­них  похождениях ребят с родного Форштадта гуляло
среди  них, находя в их сердцах  жгучий отклик.  Воровство,  дерзкий грабеж,
шантаж  не  привлекали  молодых  -- изменилось  время,  а  вот лихой  кураж,
отчаянное  хулиганство  по-прежнему  почиталось   вы­соко.  И  за  пять  лет
отсутствия в этой среде Закира Рваного не потускнело здесь и его имя этакого
широкого, открытого парня, новоявленного Робин Гуда с Форштадта.
     Изнемогая от тяжелого труда на золотых при­исках и в  долгие  бессонные
ночи с винчестером в руках охраняя сон  товарищей,  он меньше всего ду­мал о
своем авторитете в родном городе  и в мыслях не  видел себя таким, как Осман
Турок,   в  окружении  свиты  и  телохранителей,   подобно  президенту,  чьи
приказания обсуждению не подлежат. Нет, такая перспектива его не пьянила.  И
в  Сибири Закир остался,  потому что думал о нормальной жизни, хотел скопить
денег, чтобы купить или построить дом и зажить своей семьей.
     Нет, он не  хотел, чтобы Нора носила ему пе­редачи  в тюрьму, ждала  от
него  писем;  он помнил, как лет десять назад,  когда он еще учился в школе,
повесилась  красавица  Альфия с  соседней улицы  из-за  того, что  кто-то  в
очереди  за  шифоном  сказал ей, что она жена  вора. По юности ее  околдовал
романтический  ореол Османа,  он ей  казался  таким всемогущим, а всемогущий
треть  жизни отдал тюрьмам  да лагерям.  Нет, так  бездарно сжечь свою жизнь
Закир  не  собирался.  Он  видел в  снах свой дом, жену, детей,  и  женой он
представлял только Нору.
     Он  был признателен судьбе за то, что вовремя, пока не засосала трясина
блатной жизни, не наделал непоправимого, увидел истинное лицо  Османа  в тот
вечер в "Тополях", представил свой конец словно воочию: Турок стоял на самой
высшей ступени уго­ловного мира, вор в законе, коих в стране наперечет. Нет,
он  никогда не хотел жить за счет людского  страха.  Пить и  угощать  друзей
Закир считал бла­городным только за свои кровные -- в  этом никто бы его  не
переубедил. Ворованное даже у вора вряд ли доставило бы ему радость. Он шире
чувствовал и шире мыслил.
     За  два  года Нора из  школьницы  превратилась в красивую,  обаятельную
девушку.  В  институт  она не поступала,  как и  Закир,  спешивший в  юности
утвердиться  среди  шпаны, а  торопилась  применить свои способности в моде.
Имела она  тонкий вкус, чутье, интуицию, и руки у  нее оказались золотыми, и
усердием Бог не обделил  --  для модистки все это  очень  важно. Планов, как
выйти замуж, не строила, поклонники и так не давали ей проходу.
     "Стоит мне только  захотеть..." -- говорила  она  шутя  менее удачливым
подружкам, озорно щуря красивые глаза.
     Нравились  ей больше парни образованные: сту­денты, молодые инженеры и,
конечно, ребята из  окружения Раушенбаха,  джазмены. Эти  стиляги по­стоянно
отирались  в  "Люксе":  что-то  шили,  подгоняли,  укорачивали.  О  морячке,
влюбившемся в нее на новогоднем балу, она  скоро забыла, хотя и полу­чила от
него несколько невнятных писем, пахнущих  океаном, на  которые и не подумала
отвечать.  Пе­редавали  дружки Закира  ей и приветы от него;  помнится, даже
угрожали,  говорили: поменьше крути хвостом, не пыли, вот вернется Рваный --
он быстро твоим узкоштанным ухажерам даст окорот, но она по молодости ничего
не принимала всерьез.
     И вот он  вернулся, и  Нора  сразу  почувствовала, что у него серьезные
намерения,  ощутила  и его влияние --  куда-то вмиг подевались ухажеры. Нет,
вокруг нее теперь  не было вакуума,  как на  том новогоднем  балу, когда  он
впервые заявился  с Севера и  подарил прекрасную чернобурку. Она по-прежнему
ходила  в  "Тополя",  ее  приглашали  танцевать,   но  что-то  изменилось  у
окружающих в отношении к ней,  погасли глаза у парней, а ей нравилось, когда
на нее смотрели жадно, не скрывая восхищения, и говорили комплименты.
     Однажды  в  перерыве  игры  оркестра  пожаловалась Раушенбаху  на  свое
нелепое  положение  незамужней  вдовы,  на  что  смешливый,  ироничный Марик
от­ветил не задумываясь:
     -- Нора, милая, что ты  хочешь, на тебе тавро: "Девушка Закира". Ты как
любимая наложница  шаха, за чрезмерное внимание  к твоей особе вмиг  сделают
евнухом  -- с Закиром  шутки  плохи. Хотя  к  нам,  джазменам,  он относится
прекрасно,  отчасти,  на­верное, из-за тебя, но  мы каждый  вечер играем его
любимое "Аргентинское танго", которое, как ви­жу, он танцует только с тобой.
И я честно скажу: вы неплохо смотритесь. Смирись,  девочка, -- и по­спешил к
эстраде, где его уже ждали.
     У нее к Закиру  было двойственное отношение:  ей нравилось,  когда  он,
особенно в  ненастную по­году,  подъезжал к  салону,  где  она работала,  на
чер­ном семиместном  "ЗИМ". Ныряя в  теплое нутро  лакированной  машины,  ей
нравилось ловить зави­стливые  взгляды женщин. Нравилось ощущать на себе его
внимательный  взгляд:  он  всегда  был  готов прийти на выручку, поддержать,
успокоить,  понять.  Нравилась  и та  независимость,  которую  она обрела  в
молодежной среде,  где во  все  времена  самоутвер­ждение давалось  нелегко.
Понимала, что  многим  обязана  своим  неожиданным  положением --  "девуш­ка
Закира". Но она как бы ощущала не только тавро на лбу, но и путы на ногах --
ее свободолю­бивая  душа  противилась  насилию.  Она  пыталась  вырваться из
жесткой  клетки навязанного внимания просто из  чувства  протеста -- ведь ей
исполнилось только девятнадцать!
     Не нравилось ей, когда  он лихо проносился  мимо ее  дома  на трофейном
мотоцикле  "БМВ",  купленном  на  шальные   северные  деньги  у   отставного
интенданта в  чинах.  Он  позволял себе и  в "Тополя"  приезжать  на вонючем
драндулете  -- так  унизительно  называла  она приобретение  Закира,  и даже
предлагал ей прокатиться!
     Прекрасно  сохранившийся "БМВ" -- еще куда  ни шло, хотя она терпеть не
могла ни мотоциклов, ни мотоциклистов. Бесило ее другое. Умудрялся Закир и с
гитарой приходить в парк. Тогда он почти не появлялся на танцплощадке, играя
где-нибудь  на  боковой аллее для  собравшихся  дружков. В  такие вечера она
просто ненавидела его  гитару, а  компа­нию  возле него иначе чем  шпаной не
называла, хотя там  собирались разные  люди. Играл Закир хорошо и голос имел
приятный. Но в  то время, хотя в это сейчас трудно поверить, гитару называли
пошлым   инструментом,   атрибутом   мещанства.   "Иг­рает   на   гитаре..."
Характеристика убивала наповал. Смешно? Конечно. Остается добавить, что в ту
пору  в  этой  среде и  милые  имена  Машенька, Даша, Катя тоже имели дурной
подтекст.
     С  каким  бы  наслаждением  она  расколола  его ненавистную гитару!  Ей
казалось, что он позорит ее перед всем светом, не меньше. Игра на гитаре, по
ее тогдашним понятиям, отбрасывала Закира к категории людей, с которыми даже
общаться уни­зительно,  не то  чтобы любить. Если бы она могла предположить,
что  всего  через пять-шесть лет гитара сделает такой взлет, какой, пожалуй,
не знал ни один музыкальный инструмент...  Гитары просто  сме­тут с  эстрады
всю медь оркестров. А тогда ей так хотелось, чтобы он солировал на саксофоне
или  играл  на  трубе, на  худой  конец,  стучал на  сверка­ющих перламутром
ударных. Говорила она  ему об  этом, предлагала  переучиться  --  ведь Марик
уверял, что у Закира отменный слух. Куда там! Упрямый как бык отвечал:
     -- Ты не понимаешь души гитары.
     --  Душа -- у гитары? У  пошлого, мещанского ин­струмента?! --  как зло
смеялась она в тот вечер.
     А  рваный  шрам на  щеке? В  минуту плохого настроения она только его и
видела. Если  бы  она  знала  о  старинной  бурсацкой  традиции,  до сих пор
сохранившейся  в  Европе, особенно в  Западной  Гер­мании, где наносят  друг
другу  сабельные  шрамы,  чтобы  стать  членом  одного  древнего  рыцарского
ор­дена, и что такая  примета означала принадлежность к избранным, наверное,
она  не  считала бы,  что  шрам портит его лицо. По крайней мере, в  сердцах
перестала бы, наверное, говорить -- бандитский шрам!
     А как  он одевался? Позор, да и только -- почти та же ситуация, что и с
гитарой. Конечно,  после ее уговоров, даже  требований, он изменил кое-что в
своем гардеробе и  теперь разительно  отличался от  закадычных  форштадтских
дружков,  но до  круга  Раушенбаха,  ее  друзей,  ему  было  далеко.  Насчет
тельняшки  он и  слушать ничего не хотел, хотя,  подходя к  ней,  застегивал
пуговицу рубашки повы­ше, а когда она уж особенно сердилась, демонст­ративно
добирался до самой верхней и задушенным голосом спрашивал: "Довольна?"
     В общем, воевали они между собой, как на  зо­лотых приисках, только без
винчестера.
     Нет, не таким видела Нора своего избранника в мечтах, не таким...
     Но  однажды, все в  тех же "Тополях", Раушенбах  познакомил ее с  двумя
москвичами, прибывшими к ним на преддипломную  практику. В те годы ве­ликое,
усиливающееся  и посейчас  с каждым днем  переселение народов не началось --
еще только пред­стояло найти  знаменитый оренбургский газ. Даже  съездить  в
отпуск куда-то  считалось большим со­бытием,  и  появление молодых  людей из
столицы не осталось без внимания. Теми москвичами  ока­зались Пулат Махмудов
со своим неразлучным дру­гом Саней Кондратовым.
     Саня, шустрый арбатский парень, в первый  же вечер завязал знакомство с
ребятами из оркестра, их объединял один интерес -- музыка. Саня расска­зывал
местным  джазменам  об оркестре Олега Лундстрема, о котором в ту пору ходили
невероятные легенды  и слухи, и  Александра Цфасмана. О ле­нинградской школе
джаза,   где  царствовал  тогда  Вайнштейн  и  уже  пробовал  силы  джазовый
аранжи­ровщик  Кальварский. В  общем,  Кондратов знал,  о чем говорил, --  в
институте и  у себя  на  Арбате  он слыл знатоком  и фанатиком  джаза,  имел
неплохую фонотеку, которой пообещал поделиться с новыми друзьями.
     Наверное, приезд двух  практикантов, будущих мостостроителей, никак  не
отразился  бы на судьбе Норы,  если бы Закир в  те же дни не был занаряжен в
подшефный колхоз на сенокос.
     В парке Раушенбах познакомил  их мимолетно, когда  расходились по домам
после танцев; они, пожалуй, и не разглядели друг друга как следует, но через
день,  в  воскресенье, Марик  отмечал  день рождения  --  двадцатипятилетие.
Крупный юбилей,  как шутил  кумир оренбургских  поклонников  джаза.  И  день
рождения  Раушенбаха  явился событием  про­винциального  города.  По  такому
случаю,  чтобы не  отменять в  парке танцы, пригласили в  "Тополя"  на вечер
оркестр  из   пединститута.   Многим   хотелось  попасть  в  компанию,   где
развлекались  весело,  со вкусом, с фантазией. Были в этом кругу свои поэты,
художники,  певцы, актеры, не говоря уже о  музы­кантах, --  короче, молодая
интеллигенция,  искавшая единения своих интересов, но  пропуском сюда все же
служила любовь к джазу. За столом на дне рождения будущие инженеры очутились
рядом с  Норой и ее подружкой. В конце вечера гостепри­имный хозяин заметил,
что  москвичам глянулись соседки, и, отозвав в сторону, рассказал о странном
положении  Норы  и  о  Закире  Рваном  и  советовал  особенно  не  углублять
отношений.
     Может, поздновато предупредил учтивый Ма­рик, а скорее все-таки судьба:
за  долгий вечер успела  пробежать  искра  между молодыми.  Да  и как  ей не
пробежать: девушки юны, очаровательны, по-провинциальному милы, восторженны.
Профес­сия инженера  еще не  склонялась сатириками  и тещами и  не  вызывала
ироническую улыбку  у прекрасного пола,  скорее  -- наоборот. Фантастика? Но
тогда можно было рассчитывать на успех,  если обладал именем Миша  или Жора,
ну,  не   успех,  так  фору  перед  другими  парнями  --  точно.  Такое  вот
удивительное  было время:  гитара -- пошлый  инструмент, Машенька и  Даша --
плохо,  Миша и  Жора -- просто мечта, а инженер -- не смешно.  Уже  оркестры
играли  Дюка  Эллингтона и  Глена Мил­лера,  интеллигенты  читали  Бунина  и
Есенина, Ах­матову и Мандельштама, а в закутке летнего бу­фета, в двух шагах
от эстрады, где владел сердцами молодых Раушенбах, пил пиво хозяин Форштадта
Осман Турок.
     Ребята приняли  к  сведению  сказанное  Мариком:  Кондратов  знал,  как
жестоки  провинциальные  блат­ные, помнил  примеры  из  мира  замоскворецкой
шпа­ны, и особенно с Ордынки, был там среди них и свой Рваный, только  звали
его Шамиль.  Но  про­вожать все  же пошли: неудобно было отступиться  сразу,
веселились, танцевали всю ночь вместе, по­няли бы  девушки, что случилось, а
кому хочется выглядеть трусами.
     В  тот вечер особенно в  ударе оказался  Сани, ухаживавший за подружкой
Норы, Сталиной, -- тут  Марик запретов не налагал. Пулат подозревал, что его
друг, склонный к лидерству повсюду, и в ком­пании хотел очаровать всех, а не
только  Сталину,  подавить своей  эрудицией, знанием, столичностью, что  ли,
мужское окружение Раушенбаха.  К концу  вечера он  видел,  что  Саня  достиг
своего: ему с  восторгом внимал не  только  прекрасный пол, а  уж Сталина не
отрывала от него восхищенных глаз, ловила каждое его слово.
     За семь лет общения с  Кондратовым, и в  армии, и в институте, они, что
называется,  спелись и по­нимали друг друга с полуслова. Оставаясь наедине с
девушками, Саня никогда не пытался принизить Пулата, выехать за его счет, он
тут   ловко  подыг­рывал  товарищу,  как  бы  представляя  и   ему  соло  --
пользовались  они  и в обиходе  джазовой  термино­логией.  Так  что и  Пулат
выглядел  привлекательно  в  глазах окружения,  может,  даже  кому-то больше
нравился  его стиль поведения, более  сдержанный, уравновешенный.  Постоянно
держать  инициативу  в руках  --  не всегда  выигрышная ситуация.  Сказанное
Пулатом попадало  в точку, оказывалось к месту, он четче  контролировал  ход
разговора,  что не  всегда удавалось его экспансивному другу  -- того  порой
заносило  в сторону. Пулат, обладавший  феноменаль­ной памятью, в  тот вечер
прекрасно читал  стихи  -- его чтение часто поражало Кондратова, считавшего,
что поэзия и джаз друг другу сродни.
     Через день  они  вновь  встретились  с девушками в "Тополях",  впрочем,
подружки подошли  сами, ког­да  они в  п