я
себе в подобном, но сегодня он честно признал этот факт.
     Почему  так  случилось  --  вопрос   иной,  хотя   и  тут  напрашивался
однозначный  ответ:  впервые  по-на­стоящему  глубоко  он   глотнул  страха,
почувствовал угрозу своему благополучию, жизни,  наконец. Не­ожиданно в  его
невеселых  размышлениях  мелькнул  и  образ   старой   учительницы   Инкилоб
Рахимовны. Она так же печально посмотрела на него, как смот­рела на открытии
помпезного  филиала музея  Ленина на  преемников своего  дела, среди которых
присут­ствовал  и человек, к  которому вечером он с  Халтаевым  собирался  в
гости.  Проницательный взгляд  старой  большевички  уже тогда  заметил,  что
после­дователи не чисты на  руку, циничны и фальшивы. Может быть, в душе она
называла президиум того собрания  жуликоватыми поводырями. Как бы сейчас она
назвала его, чью  судьбу направила сама, рискуя собственной жизнью, передала
эстафету  идеалов,  --  перерожденцем, конформистом, просто  трусом, жал­ким
обывателем? Единственной отрадой  служило то, что она  не могла считать  его
жуликом -- этим он себя не запятнал.
     Шло время,  и сохранялся шанс навсегда остаться в народе Купыр-Пулатом,
что  бы с ним ни слу­чилось. Но желания предпринять какой-нибудь  иной  шаг,
чем тот, что рассчитал за него полковник Халтаев, почему-то не возникало.
     Снова  в  сомнениях, страхах, надеждах, раскаяниях,  колебаниях  прошло
послеобеденное  время, и опять сумерки застали его  в  кресле.  Чтобы меньше
думать, он  встал и включил  телевизор -- какая-то другая, правильная жизнь,
совсем не  похожая  на то, с  чем  он  вплотную столкнулся  в последние дни,
ворвалась в комнату; контраст оказался столь разителен, что Махмудов впервые
за последние два дня рассмеялся. Ирония судьбы: на экране как раз действовал
подобный  треугольник  --  энергичный,  весь правильный  и  умный  секретарь
райкома, еще более умный и  справедливый,  но крутой  секретарь обкома и  не
ведающий  сомнения и  страха,  кри­стально честный, бессребреник,  полковник
мили­ции,  постоянно  напоминающий своим подчинен­ным слова  Дзержинского  о
чистых руках и горячем сердце.
     Фильм  досмотреть ему не удалось, а жаль: дей­ствовала  там и компания,
похожая  на  Яздона-ака  и  его товарищей,  правда,  тут они четко стояли по
другую  сторону баррикады.  Интересно, чем бы все это  закончилось?  Помешал
телефонный звонок. Зво­нил Халтаев. В знакомом голосе произошли реши­тельные
перемены: он чуть ли не приказал через десять минут спуститься вниз, в гости
они все-таки были приглашены -- полковник уже не удивлял сек­ретаря райкома.
     Приехали к  Анвару  Абидовичу  затемно, когда прошла  не только местная
информационная  про­грамма  "Ахборот",  но и закончилось  "Время" из Москвы.
Халтаев  объяснил,  что  шеф  задержался  на  работе.  Встречал  сам хозяин,
радушно, с улыб­кой -- вроде и не было у них позавчера долгого и изнуряющего
обоих разговора. В таких особня­ках, отстроенных для партийной элиты области
при Иноятове, Махмудов бывал часто  и  хорошо знал расположение комнат  -- в
них и заблудиться нетрудно.
     Комната, в  которую  провели их первоначально, отличалась  скромностью,
можно  даже сказать -- аскетичностью. Видимо,  Тилляходжаев  любил пора­жать
гостей  -- слишком уж  заготовленной показалась фраза "Коммунист должен жить
скромно",  хотя  они с  Халтаевым никак  не  выразили отношения к уб­ранству
комнаты. Напомнив для  начала  о  скром­ности,  Анвар  Абидович  извинился и
сказал, что должен оставить их на время, помочь жене накрыть на стол.
     Едва закрылась дверь, Халтаев заговорщицки улыбнулся: мол, знаем и твою
скромность, и твой демократизм... "помочь жене на кухне"... Потом  же­стом и
мимикой показал, что их беседу наедине могут  записывать и даже наблюдать за
ними  ка­ким-то образом,  что,  впрочем, не  явилось для сек­ретаря  райкома
неожиданностью,  все оказывалось вполне в духе хозяина особняка: даже прежде
чем  пригласить за  стол, непременно выдерживал в при­хожей, мол, знай  свое
место, знай, к кому пришел...
     Нет,  они не сидели  молча.  Полковник,  дав  понять  обстановку, вдруг
оживленно начал рассказывать ве­селую байку, которую вроде прервал на пороге
дома,  причем  делал это  с таким  блеском, артистизмом,  юмором, что  Пулат
Муминович уже в который раз за день подивился разносторонним талантам своего
мрачного соседа.
     Не зря хвалился вчера Халтаев, что готов  по­биться о любой заклад, что
секретарь обкома пойдет на попятную в  его вопросе, -- видимо, действительно
крепко сидел тот у полковника на крючке.
     Слушая Халтаева, Пулат Муминович  вдруг  за­гадочно улыбнулся, вспомнив
расположение  ком­нат, -- эта никак не  могла  быть  для  приема  насто­ящих
гостей, должно быть,  предназначалась для про­сителей, для визитов, подобных
их визиту, для ка­муфляжа -- коммунист должен жить скромно...
     Полковник,  вчера  и сегодня  днем  ходивший  в  штатском,  вырядился в
парадный  мундир, обвешан­ный всякими значками и  двумя ромбиками о на­личии
высшего образования. В кругу  близких людей, под настроение, он рассказывал,
как все годы, пока учился  на заочном,  преподаватели бегали за его шофером,
чтобы тот  в срок  привез зачетку шефа.  Шустрый  шофер догадался на третьем
году поста­вить условие: хотите вовремя -- и мне диплом. Дали.
     В том же  кругу он хвалился,  что, как  и один из руководителей страны,
почти  в  пятидесятилетнем  возрасте  он   тоже  закончил  заочно  факультет
пед­института.
     Только здесь, в  комнате, оглядывая  ладно  сши­тый  мундир полковника,
Пулат  Муминович  обратил внимание,  что  в  руках  у  него  нет  вчерашнего
по­лиэтиленового  пакета  с деньгами, -- то ли рассовал пачки сторублевок по
многочисленным  карманам,  то  ли  передал  днем, то  ли  вообще блефовал  с
деньгами,  набивал  себе  цену  -- допускал  Махмудов  и такой  вариант,  но
додумать об этом не успел: появился хозяин дома  и широким жестом пригла­сил
к столу.
     Стол  накрыли  в  зале, и  по  убранству  он  рази­тельно  отличался от
комнаты,  из  которой они  только  что  вышли, -- здесь  фраза  о скромности
показалась бы неуместной.
     Большой,  ручной  работы  обеденный  стол  из  арабского  гарнитура  на
двенадцать  персон  был бо­гато  сервирован  --  чувствовалась  рука  хорошо
вы­школенного официанта. Накрыли только на троих, во главе стола сел  хозяин
дома, а слева и справа от него гости; расположились просторно, как на важных
официальных  приемах. Пулат  Муминович  успел  заметить, что ножки  дубового
стула хозяина заметно  нарастили, и выходило, что  он слегка воз­вышался над
сотрапезниками. По  тому, как щедро накрыли  стол  и  не больше десяти минут
томили  их в  ожидании,  Махмудов  понял,  что Халтаев дей­ствительно что-то
значил в судьбе первого, вряд ли  иначе, при его амбициях, он так  быстро бы
расстарался.
     Впрочем, своего  отношения к  полковнику  он  и  не скрывал. Говорил он
сегодня мягко,  по-отечески, изменились даже обертоны  речи -- в нем умирал,
оказывается, не только писатель, но и прекрасный актер.
     -- Я редко меняю свои решения, -- говорил он, как бы раздумывая, грея в
руке  низкий  пузатый  бокал с  коньяком  на  донышке,  -- и  ваши  дни  как
партийного работника,  конечно,  были  сочтены. Но в дело  вмешался  случай,
провидение  --  я  имею  в  виду  Эргаша-ака.  Это  судьба,  ваша  удача,  я
затруд­няюсь,  как бы точнее  назвать. В  принципиальных вопросах  я  тверд.
Спроси  меня накануне,  есть  ли  человек,  могущий  повлиять  на  вопрос  о
Махмудове, я бы  рассмеялся, сказал бы: такого человека нет, ибо  я поступал
по  партийной  совести. И вот  ока­залось:  есть  такой человек -- полковник
Халтаев. Вче­ра  я говорил так  не  потому, что  забыл  своего со­ратника  и
друга,  а потому,  что не  думал, что он будет  ходатайствовать, ручаться за
вас. А я его знаю как верного и испытанного ленинца и  не могу отказать ему,
и  вы  должны  запомнить:  не  могу  отказать  ему,  а  не  вам  --  в  этом
принципи­альная  причина  моего  неожиданного  решения.  Вам  еще  предстоит
заслужить доверие, хотя  отныне, при­гласив  в  дом, считаю вас  другом, ибо
Эргаш-ака хочет, чтобы я протянул вам руку помощи.
     Но плохим бы я оказался партийным вожаком, если руководствовался только
эмоциями, личными привязанностями, -- нам, коммунистам, такой подход претит.
Положение с вами настолько  серьезно, что все-таки  буду держать ваше личное
дело  у  себя  в сейфе, а  вам  даю шанс искупить вину перед  това­рищами по
партии активной работой, чтобы  и  впредь район был  передовым в области. На
днях я с турецкой делегацией наведаюсь к вам в район -- не  ударьте  в грязь
лицом.  В  хозяйственных  делах вы  все-таки  мастак -- чувствуется  хорошее
инженер­ное  образование,  а вот в вопросах идеологии, кад­ровой политики...
отныне до полного  прощения, так сказать,  реабилитации, я  хотел бы,  чтобы
подобные  вопросы  решали  с  Эргашем-ака  -- у  него  верный глаз,  хорошая
идеологическая  закалка,  он  не  под­ведет.  Надеюсь  я  и на  жизненный  и
партийный опыт,  такт полковника, чтобы он  откровенно не  подменял вас,  не
дискредитировал авторитет  секре­таря райкома в глазах людей...  в общем,  я
даю вам шанс сработаться.
     Сидели  за  столом  они еще долго,  но только  первый  большой  монолог
Тилляходжаева  оказался внятным,  ясным,  без  обиняков,  и  Пулат Муминович
понял, что  сохранил пост,  уцелел, помилован, хотя и попадал  под  контроль
Халтаева.  Все остальное  время,  а  говорил  только  хозяин дома, опять шла
невнятица, абстрактные  разговоры, сплошь состоя­щие из аллегорий, непонятно
к кому  относящихся, --  к полковнику  или  секретарю  райкома  с урезанными
полномочиями. Пулат Муминович  видел, что на­чальник милиции, силясь  понять
старого  друга,  от  натуги  взмок, то и дело вытирал  платочком пот со лба.
Чувствовалось, что Анвар Абидович ушел так далеко не только по должности, --
бывший  со­ратник с двумя  дипломами  никак не поспевал за ходом его мыслей.
Откровенно говоря, ничего не понимал и Махмудов; хорошо, что  ситуация с ним
прояснилась  с  самого  начала, ибо  в  "комнате  скром­ности"  страх  вновь
заполнил его душу  почти до  обморочного состояния, и сейчас, когда сомнения
рассеялись и  все  стало на свои  места, он ощущал  такую  духовную пустоту,
апатию, что уже плохо соображал. Единственно, чего ему хотелось, -- остаться
одному  и хорошенько выспаться. Ему  не хотелось сегодня даже анализировать,
что же он  на самом деле потерял, чем  поступился, а что  приобрел  вза­мен.
Слушать первого  приходилось  из вежливости,  хотя, наверное, следовало  все
мотать на ус, но Пулат Муминович устал, размяк, понимал туго, а  здесь нужна
была игра живого ума, соперничество мыслей.
     Уловил Махмудов нечто  вроде  намека на  то, что отныне хозяин  дома  в
расчете с полковником и что цена, по которой он  рассчитался,  якобы слишком
велика,   ибо   ради  старого  друга   приходится  посту­паться   партийными
принципами,  хотя за точность выводов секретарь райкома  не поручился  бы --
слишком  уж за густой  вуалью подавались туманные мыс­ли. Застолье  катилось
мерно, без эмоциональных всплесков и очень походило на вялую игру в футбол в
одни  ворота,  как  вдруг,  впервые за вечер, не­ожиданно вошла жена  --  та
самая, которую Наполеон лично принял в  партию, а она узнала  об этом, когда
он  принес ей  домой  партбилет,  --  очень  кра­сивая,  милая  женщина,  и,
извинившись за вторже­ние в мужскую компанию, сказала,  что хозяина просят к
телефону из Москвы. По растерянному лицу супруги  можно было догадаться, что
звонили не простые люди. По  тому,  как  сорвался первый,  чуть  не  смахнув
тарелку со стола, Пулат Муминович понял, что тот ждал звонка или, по крайней
мере, знал, кто вызывает  его, -- на случайный звонок, даже из Москвы, он не
кинулся  бы  сломя голову.  Что  и  говорить, собой  он  владел  и  держался
прекрасно.
     Вернулся он в зал минут через десять  веселый, взволнованный, а точнее,
просто  ошалелый  от ра­дости  --  куда  солидность делась, довольно потирал
руки, даже велел жене сесть за стол, обмыть столь важное событие.
     Оказалось,  звонила  Галя,  дочь Самого-Самого,  --  Тилляходжаев гордо
задрал  в потолок короткий  пух­лый  пальчик. В прошлом  году  она  с мужем,
со­вершавшим  инспекционную поездку  по  Узбекистану по линии  МВД, посетила
Заркент,  и  он,  конечно,  лично показал им достопримечательности, старые и
новые, а прием организовал в летней резиденции бывшего эмира, закрыв по этой
причине  музей, чтобы  высокие гости почувствовали время и прошлый размах. И
вот частный звонок  по личному делу --  значит,  не забыла,  помнит  ханский
прием. Галя  со своими близкими друзьями из Союз­госцирка зимой собиралась в
Париж, и  ее личный модельер предлагал  сшить  каракулевое  манто,  ко­торое
скрывало  бы, мягко говоря,  ее  мощные про­порции -- дочь  пошла  фигурой и
характером  в   отца,   требовался   особый  каракуль,   редчайших   цветов,
золотисто-розовый  с  кремовым  оттенком, ей даже  под­сказали  название  --
антик.  Видела  она,  оказывается,  подобное  манто  на  одной  американской
миллио­нерше и с тех пор, мол, потеряла покой.
     -- Я ее успокоил, -- говорил весело хозяин дома, -- пообещал, что у нее
будет манто  лучше, чем  у миллионерши, тот  каракуль  американцы  наверняка
купили на  пушном аукционе, а  он, как ни крути, из Заркента  --  такой сорт
большей частью поступает  за границу  от нас. Кстати, -- быстро переключился
он,  -- Эргаш-ака, не будем откладывать просьбу  Га­лины Леонидовны в долгий
ящик, я знаю,  вы из семьи известных  чабанов и понимаете толк в  ка­ракуле.
Помнится,  рассказывали в молодости, что ваш  отец некогда  отбирал  голубой
каракуль на па­паху Сталину для парадного мундира генералисси­муса.
     -- Да, было дело, -- ответил растерянно полков­ник -- он еще не понимал
до конца, то ли его разы­грывают, то ли действительно звонила дочь Самого.
     -- Вот  вам и карты в  руки:  пересмотрите во всех хозяйствах каракуль,
приготовленный на  экс­порт и  на аукцион в Ленинград, и  отберите лучшее из
лучшего, завиток  к завитку, чтобы советская женщина  не  краснела в  Париже
перед какими-то американскими миллионершами, а Пулат Муминович даст  команду
совхозам.  -- Хозяин  дома,  даже не взглянув  в сторону секретаря  райкома,
продол­жил: -- В конце недели я приеду к вам вместе с турецкими бизнесменами
-- к  этому  сроку подготовь­те. А в понедельник лечу  на сессию  Верховного
Совета в Москву, сам и доставлю, узнаю заодно, понравилось ли?
     С этой  минуты,  можно считать,  застолье  и  на­чалось.  Если  вначале
Махмудов думал, что, слава Богу,  вернется в  гостиницу  трезвым, то  теперь
надежды его  улетучились. Хозяина  словно  подменили:  о том,  что он  такой
заводной,  Пулат Муминович  не мог и  подумать. Наполеон  произносил тост за
тостом,  да за таких людей, что не  выпить было просто рискованно, тем более
ему, Махмудову,  с порочной родословной.  Выпили прежде  всего  за Ста­лина,
носившего папаху  из этих  мест,  потом  выпили  за мужа Галины  Леонидовны,
генерала МВД, осо­бенно любившего  Узбекистан, выпили с  особым вол­нением и
за ее отца. Здравицу в его честь Анвар Абидович произнес цветистую и длинную
-- жаль,  не слышал сам адресат,  если это,  конечно, не было  репетицией. А
вдруг,  чем  черт  не шутит,  вдруг придется  за одним  столом  посидеть  --
говорят,  ничто человеческое  генеральному  не чуждо,  особенно  за­столье с
друзьями, ведь удалось же пить с его зятем и любимой дочерью на брудершафт.
     Бокалы   с   шампанским   за   здоровье  великих  лю­дей,  с  которыми,
оказывается, знаком хозяин дома, поднимались один за другим. Пулат Муминович
потерял им счет. В перерыве между здравицами Тилляходжаев рассказал  о своих
знаменитых  друзь­ях-приятелях, называл  их  небрежно  по  именам, от­крывал
такие  подробности  их личной жизни, что Махмудов подумал, не  провокация ли
это, совсем непонятная ему,  --  ведь речь шла  о  людях  таких  вы­сочайших
званий и должностей, что жуть брала. Видимо, было страшно  не ему  одному --
перестал  неожиданно потеть и  полковник, он  словно бы по­терял ориентиры и
несколько раз смеялся невпопад; пожалуй, для Халтаева сегодня Наполеон  тоже
от­крывался совсем с неведомой стороны.
     Хозяин  дома  пьянел  на  глазах  --  коньяк,  шам­панское,  да  еще  в
невероятных дозах, делали свое  дело.  Это и успокаивало  Пулата Муминовича,
исчезла  мысль о преднамеренной провокации. От изощрен­ного ума  и коварства
первого  он теперь  ожидал  чего  угодно.  Среди  ночи  Тилляходжаеву  вдруг
за­хотелось  танцевать,  и  он  решил  вызвать  на  дом  ансамбль, но  гости
отговорили, сказали, что и  япон­ский стереокомплекс  устроит -- он как раз,
сияя хро­мом и никелем,  стоял в углу.  Включили кассетную деку "Кенвуд",  и
Анвар  Абидович  потащил всех  в  пляс --  оргия достигла апогея.  Пьян  был
хозяин, пьяны гости, чуть трезвее выглядел Халтаев; жена, ви­димо, привыкшая
к выходкам  мужа,  незаметно,  еще  до танцев,  исчезла  из-за  стола --  ее
отсутствие На­полеон не заметил.
     Во время национального танца "Лязги", испол­нявшегося все-таки ловко, с
вывертами,  вскриками,   он   вдруг   вспомнил   про   еще   одного   своего
прияте­ля-покровителя  и  потащил  всех  снова к  столу.  Но последний  тост
сказать Анвару  Абидовичу  не уда­лось: фамилия  всесильного товарища тяжело
дава­лась  и на трезвую голову, а  заплетавшемуся пьяному языку она и  вовсе
оказалась  не  под силу.  Он  упрямо  пытался  преодолеть труднопроизносимый
звуковой  ряд  и вдруг как-то мягко осел, отставив  бокал в сторону, и уютно
упал грудью на белоснежную ска­терть.
     Тут же из боковой комнаты появился дюжий молодец и сказал:
     -- Все,  отгулялись  на  сегодня, ребята, ступайте по домам да поменьше
болтайте --  недолго  и языка лишиться, -- и неожиданно протянул удивленному
Пулату  Муминовичу коробку,  где  лежали две  бу­тылки "Посольской"  водки и
закуска, и прокоммен­тировал: --  Я знаю, вы в гостинице живете, чтобы утром
искать не пришлось. Шеф не  любит, когда у его друзей голова болит. Традиция
в доме такая.
     На  улице стояла кромешная  тьма,  они  пересекли  улицу чуть наискосок
туда,  где  под  фонарем стояла  белая  "Волга". Щеголь,  опустив  сиденье и
подложив  под  голову  чапан, сладко спал  -- видимо,  чувствовал, что гости
могут загулять и до утра.
     В машине Халтаев вдруг совершенно трезвым голосом сказал:
     -- Да, повезло нам с вами, Пулат Муминович, крепко повезло...
     Секретарь райкома подумал,  что полковник имеет  в виду удачное решение
его проблемы и что он теперь  в дружбе с самим Тилляходжаевым, поэтому легко
согласился.
     -- Конечно, Эргаш-ака, повезло. Спасибо.
     Халтаев вдруг нервно рассмеялся.
     --  Я не  это имел в виду: повезло  вам, что я  не знал, как мой старый
друг высоко взлетел, с какими людьми  общается-знается, с кем дружбу водит и
кто ему так запросто домой звонит. Если бы я знал, разве сунулся предъявлять
старые век­селя, пропади  они пропадом, -- при нынешних связях он бы и меня,
как и вас, в  порошок стер,  в тюрьме сгноил.  Повезло, нарвались на хорошее
настроение,  не забыл, выходит, моей  старой услуги, хотя  мне не резон было
нынче  ради вас  напоминать  о  ней...  Да  уж ладно, Аллах  велик,  сегодня
пронесло... Я ведь года три-четыре не видел его,  а как  вознесся человек --
подумать страшно...
     Пулат Муминович,  делая  вид,  что  задремал, не ответил,  не поддержал
разговора. Он понял теперь  многое из туманного разглагольствования первого:
тот откровенно запугивал  и  ставил  на место  не  только  его, но  и своего
старого   друга,  некогда,   ви­димо,   спасшего  его   самого  от   крупной
неприятности. Теперь он знал, что  тайну, связывавшую их, не  узнать никогда
--  полковни