вят на тебя
надеть чапан или халат, а  уж  начальника ОБХСС области порою в  день в  три
халата облачают.
     Наполеон завязал пояс  с кистями, оглядел вни­мательно, как  и Шарофат,
свое изображение в трель­яже и, довольный, засунул руки в  карманы и  тут же
моментально  вынул  их -- в каждой руке у него поблескивала  золотая монета,
царский червонец;  он знал, что по нынешнему  курсу цена  монетки -- ты­сяча
рублей.
     --  Хитер свояк, и  он,  значит,  золото  решил  со­лить,  --  и тут же
неожиданно вспыхнул.  -- А что же он мне, своему родственнику и покровителю,
носит грязные бумажки? Приедет, разберусь...
     Секунду  он  раздумывал, как  поступить  с  моне­тами, --  о том, чтобы
оставить их  в  кармане, он и не помыслил. И вдруг, улыбнувшись, по дороге в
ванную заглянул на кухню, где Шарофат уже на­чинала хлопотать насчет обеда.
     Он подошел к ней тихо и, ласково погладив по спине, сказал:
     -- Вот тебе, голубушка, от меня подарок, -- и  раз­жал перед ничего  не
понимающей Шарофат пухлую ладошку.
     У Шарофат  руки оказались в  масле, и он  опустил монеты ей в карман, а
сам,  насвистывая  песенку,  довольный,  что  отделался  за  счет  ее  мужа,
напра­вился принимать душ.
     Мылся он долго и с  наслаждением, и все время  не шел у него из  головы
муж Шарофат, Хаким Нурматов.
     "Как  же он  тайком от меня  начал собирать зо­лото?  --  думал  он. --
Почему   посмел  так  своевольни­чать,   не  поставил  в   известность,   не
согласовал?"
     И вспомнил, как поднял,  возвысил безродного  и  нищего пса, ничтожного
лейтенантика районной милиции, сделал своим родственником, доверенным лицом.
Теперь этот мерзавец, заполучив полков­ничьи погоны, тайком от  него собирал
золото, ко­торое по праву должно принадлежать только ему.
     Учиться  в  Москве  они  с  Шарофат  закончили одновременно,  но  Анвар
Абидович  настоял, чтобы  она  задержалась  еще  на  два  года  в столице --
ос­тавляли  ее  на  кафедре, и  появилась  возможность защитить кандидатскую
диссертацию  по  творчеству поэтессы прошлого  века  Надиры Бегим. Так надо,
сказал Анвар Абидович, и Шарофат перечить не стала.
     Вернувшись домой и вновь возглавив  район, Ан­вар Абидович не забывал о
Шарофат, о том, что следует как-то определить ее судьбу  и сохранить  на нее
права.
     Однажды  в  застолье  у начальника  районной  ми­лиции,  с  которым  он
сдружился  за  время учебы в  академии,  пришла  ему  спасительная идея.  Он
спро­сил  у полковника,  нет  ли среди  его подчиненных заметного жениха,  с
одним  ярко  выраженным  ка­чеством  --  жадностью.   Полковник  рассмеялся,
поду­мал,  секретарь шутит, и ответил: что-что, а жад­ность -- главная черта
всех его сотрудников, и старых и молодых. Посмеялись они тогда от  души, но,
сообразив, что гость не шутит, он тоже всерьез сказал:  надо подумать. Через
три  дня  он показал ему одного парня  и, характеризуя  его, сказал: этот за
деньги мать родную продаст, а отца удавит. Пар­нем оказался Хаким Нурматов.
     С месяц  приглядывался к нему Наполеон  и по­нял, что  парень неглупый,
беспринципен  до  предела  и  действительно патологически жаден. Когда  план
окончательно  созрел,  секретарь вызвал  Нурматова  к  себе  и без  обиняков
спросил: не хочешь ли ты со мной породниться? Безродный лейтенант опешил, он
знал: у  Анвара Абидовича незамужних сестер  нет, все  они  давно состояли в
браке и имели детей, и о разводах он ничего не слышал, в ближайшей его родне
ни  одной хромоножки, --  на  иную  девушку из рода ходжа он рассчитывать не
мог.
     Видя его растерянность, хозяин кабинета пояс­нил:  мол, в Москве у него
учится в аспирантуре свояченица,  Шарофат Касымова, сестра  его  жены, и  на
каникулах она вроде видела его, и он ей понравился, и на правах родственника
он решил поговорить с ним. Мол, есть и ему возможность  поехать в Москву  на
полуторагодичные курсы  ра­ботников  ОБХСС,  а там  он  может  встретиться с
Шарофат.
     Лейтенант был неглуп, он знал, как покрывают свои шалости большие люди,
выдавая  своих любовниц  и  блудливых дочерей  замуж  за покладистых  людей,
обещая им свое покровительство. Здесь он сразу почувствовал подобное.
     Конечно, лейтенант знал Шарофат,  учился с  ней в школе, в параллельном
классе, видел летом, какая она красивая и важная стала, пожив  столько лет в
Москве; прямо француженка,  как  сказал кто-то из  его сослуживцев. Видя его
колебания, Наполеон об­ронил как  бы  случайно: если будешь хорошо учить­ся,
сразу после окончания станешь начальником ОБХСС  района. Нурматов на меньшее
и не рас­считывал -- через неделю он уехал  на  курсы. Из Москвы он вернулся
капитаном и с женой.
     С  тех  пор  Анвар Абидович и опекал мужа  Ша­рофат, держал его рядом с
собой, а став секретарем обкома, доверил ему пост начальника ОБХСС об­ласти.
Надо отдать должное,  проблем с Нурматовым у него не возникало: он знал свое
место  и  понимал, за что  ему  выпала  величайшая милость, догадывался, что
любое его  ослушание  будет стоить ему  не только  выгодной  должности,  без
которой он себя уже не мыслил, но и жизни -- при желании на полковника можно
было каждый день по три дела заводить.
     Но  вот  золото в карманах его  халата  не давало покоя -- Наполеон сам
любил золото именно в мо­нетах. Сколько же он смог уже накопить червонцев, и
не означает ли сей факт, что Хаким вышел из-под контроля?
     "Ну монеты-то я  у  него все до одной отберу -- золота в области не так
много, чтобы  я мог терпеть  еще  одного  конкурента",  --  решил он вдруг и
пове­селел.
     Распаренный после  горячего  душа,  надушенный  парфюмерией полковника,
Анвар Абидович появился в столовой.
     -- Ну и нагулял я аппетит, милая, где моя боль­шая ложка? -- сказал он,
озоруя, с порога.
     Шарофат, поджидавшая его за накрытым столом, всплеснула руками.
     --  Ну настоящий китайский  мандарин, только  тонких обвислых  усов  не
хватает. Вон посмотри -- на вазе изображен твой двойник.
     В  углу  столовой  стояла  высокая  трехведерная  напольная ваза-кувшин
старинного  фарфора;  с  нее  почти  в  полный  рост  Анвара  Абидовича  был
изо­бражен  улыбающийся  китаец  с  бритой головой и  в  таком же  халате  с
золотыми драконами  на черном атласе. Шарофат тонко понимала  антиквариат --
не зря семь лет прожила в Москве.
     Анвар Абидович с улыбкой рассматривал двой­ника,  затем встал в обнимку
с кувшином, словно позируя для  фотографа,  и Шарофат ничего не ос­тавалось,
как  сбегать в  соседнюю  комнату  за  "Полароидом"  и сделать  моментальный
цветной снимок. Сходство с моделью художника так поразило сек­ретаря обкома,
что он долго не выпускал фотогра­фию из рук, любовался, спрашивал:
     --  Как  ты  думаешь, это  император? -- И  сам  же  подтвердил: -- Да,
похоже, очень похоже, но только мне не нравится мандарин, уж лучше китайский
богдыхан, верно?
     И оба весело рассмеялись.
     -- А  где же выпивка? -- спросил  затем строго Анвар  Абидович, оглядев
стол.
     -- Ты разве не пойдешь на работу? -- обрадова­лась Шарофат.
     -- Нет, золотая, не пойду и вообще сегодня ос­таюсь у тебя на всю ночь.
Имею я право загулять, как поступают мои верноподданные?
     У Наполеона  начинался кураж -- Шарофат чув­ствовала это  и поспешила к
домашнему  бару,  и  тут же подкатила к  столу звенящую  дорогими бу­тылками
тележку с напитками. Анвар Абидович чи­тал редко, только газеты, да и то без
чего нельзя было обойтись, занимая такой пост. Но когда-то, во время учебы в
академии, он наткнулся то ли в поваренной книге, то ли в  романе из светской
жизни на  указание, что  к малосольной семге хороша ох­лажденная  водочка, к
севрюге горячего копчения и вообще  к рыбе -- белое вино, к мясу  и  дичи --
крас­ное, а к кофе требуются ликер и коньяк, -- это он запомнил на всю жизнь
и  требовал  на  всех  застольях  соблюдать  этикет.  Из-за  стола,  где  он
оказывался тамадой, редко кто выходил трезвым.
     Сегодня  в обкомовском буфете  была семга, неж­ная, розовая, жирная,  и
обед начали с водочки. Выпив, неспешно закусив, Анвар Абидович, как бы между
прочим,  спросил Шарофат в надежде, что потянется ниточка к золотым монетам,
к которым пристрастился ее муж:
     -- Как, Хаким не обижает?
     Никогда прежде он о нем  не расспрашивал, не интересовался, словно того
и  не  существовало,  и  вдруг  такая забота.  Простой  человеческий  вопрос
несколько смутил Шарофат, и она ответила вполне искренне:
     -- Нет,  не обижает. Но мне кажется, ему сле­довало бы бросить нынешнюю
работу -- он плохо кончит.
     -- Ну, ты не преувеличивай, он мне родственник все-таки, и, пока я жив,
ни один волос с его головы не упадет.
     -- Я  не  о том,  -- настойчиво перебила  его  Ша­рофат.  -- Его срочно
следует показать хорошему пси­хиатру -- мне кажется, деньги  уже свели его с
ума.
     -- Почему? -- с  заметным любопытством пото­ропил он Шарофат. Золото не
шло у него из головы.
     Но Шарофат имела  в виду другое:  ее действи­тельно не  интересовали ни
деньги, ни золото,  сте­кавшееся в  дом, обилие  того и другого и  поведение
мужа  вызывали  в  ней порой  отвращение  -- оттого  она искала уединения  в
надуманной,   отвлеченной   от   жизни   поэзии   и   неожиданном  увлечении
анти­квариатом.
     -- Ты  ведь знаешь,  я не  вмешиваюсь ни в твои дела,  ни в  его -- так
воспитали дома, так вымуш­тровал меня ты. Раньше я не замечала, как и с  чем
он уходит  на работу и с чем возвращается, мое дело женское: чтобы он  ходил
аккуратным, был сыт и в доме был уют, комфорт. Но вот года два назад я стала
замечать,  что  почти  каждый день он приходит  домой  то с портфелем,  то с
"дипло­матом",  а  уходит  на  службу  с пустыми  руками. Такое не  могло не
броситься в глаза, хотя, повто­ряюсь, я не ставила целью шпионить  за мужем,
вмешиваться в его дела -- это я на тот случай, чтобы ты  не подумал обо  мне
плохо.  Когда  в  доме скопилось портфелей и  "дипломатов"  сотни четыре,  я
сказала  шутя: Хаким, не пора ли нам  открыть галантерейный магазин? Если бы
ты  видел,  как обрадовался он моей идее! На другой  день он  привез завмага
галантерейного магазина  с  крытого базара,  и  все вывезли,  почистили,  на
радость мне, все углы в доме.
     Но  он  опять  продолжал  каждый  день  приходить  с  "дипломатом"  или
портфелем, один мощнее дру­гого и, конечно, с новехоньким. Сначала я думала:
может,  специфика  работы такая --  важные  документы  каждый день к  вечеру
поступают,  потом  отбросила  эту  версию  --  не  такое уж  у  нас  богатое
государство,  чтобы  респектабельными "дипломатами" разбрасы­ваться.  К тому
же, если бы они принадлежали МВД, значит, были бы похожи один на другой.
     Потом я решила, что это -- подарки: и портфель, и "дипломат" до сих пор
в дефиците да  и модны. Но  зачем же начальнику  ОБХСС тысяча "дипло­матов"?
Абсурд  какой-то! Мое женское  любопытство взяло верх, и, ты уж меня извини,
стала  я  под­глядывать, когда он по  вечерам, поужинав, скры­вался у себя в
кабинете с очередным  "дипломатом" и, запершись,  проводил там  долгие часы.
Порою я, не дождавшись его,  одна  засыпала в нашей ро­скошной спальне или в
глубоком кресле у телеви­зора.
     И  что  ты думаешь --  оказывается, он приносил деньги... Когда меньше,
когда больше,  и  целыми вечерами  он  перебирал,  сортировал,  пересчитывал
купюры.  Приносил он всякие деньги: от замусо­ленных рублевок  до новеньких,
хрустящих  сотен­ных --  эти ему были очень по  душе, я  видела. Если  бы ты
знал, с каким  наслаждением он предавался своим ежедневным  тайным делам! Он
постоянно вел какие-то записи, что-то  фиксировал в толстых амбарных книгах.
На мой вопрос, чем он  занима­ется по ночам, он неизменно с улыбкой  вежливо
говорил:  служба,  служба,   дорогая,  тайна,   ты   же  зна­ешь,  твой  муж
государственный  человек,  полковник.  Поначалу  меня это  смешило,  я  даже
развлекалась, представляя, чему он предается в единственные сво­бодные часы:
ведь он  тоже, как и ты, уходит  на работу спозаранку, возвращается затемно,
ни суб­бот, ни воскресений.
     Мне  казалось,  что,  появись  ты  в те вечера,  когда он  приезжает  с
"дипломатом", и займись мы лю­бовью при открытых настежь дверях, он бы этого
не заметил -- так он бывает поглощен деньгами.
     Через  год  все углы дома,  кладовки, антресоли, шкафы вновь  оказались
забиты портфелями и "дип­ломатами", но тут уж выручил ты...
     Анвар  Абидович вспомнил, какой гениальный ход он  придумал  в  прошлом
году  на  похоронах отца.  По  мусульманским  обычаям  людям,  пришед­шим на
похороны,  дарят  платок  или  дешевую  тю­бетейку,  полотенце или  рубашку.
Наполеон вспом­нил о чапанах и халатах,  скопившихся у него дома и у свояка,
начальника ОБХСС, и о портфелях и "дипломатах", о которых он, конечно, знал;
не мень­шее  количество  находилось  у  него  самого  и  дома,  и  в  шкафах
просторного  кабинета в  обкоме;  правда, до  галантерейного  магазина он не
додумался. И на каждого  пришедшего  на похороны был надет чапан,  и каждому
вручался "дипломат"  или портфель, но и тут  делали  подарки по  рангу: кому
парчовый халат и  кожаный "дипломат" с цифровым кодом, а кому попроще. Таких
роскошных подарков  в этом краю не делал никто -- даже эмир  бухарский,  так
уверяли аксакалы, и  молва  о щедрости  Анвара Абидовича, об уважении  его к
памяти отца еще долго жила в народе.
     Не  исключено,  что  среди восьмисот шестидесяти  человек, посетивших в
скорбный  день  дом Тилляходжаевых, а учет  велся строго,  кто-то  и получил
обратно  именно  тот  чапан, что сам некогда дарил секретарю обкома или  его
свояку, полковнику Нурматову, или тот "дипломат", в котором приносил взятку.
     Надо отметить, что с похорон не только воз­вращаются с подарками, но  и
приходят туда с тугими конвертами -- должностных лиц и свадьба и похороны не
оставляют внакладе, и  день  скорби превращается в  официальный  сбор дани и
взяток  --  везут  и  несут  не  таясь,  прикрываясь  народными  обычаями  и
традицией.
     Анвар  Абидович  только  принимал  соболезнова­ния  и   конверты  и  до
подсчета,  как свояк, не сни­зошел, не располагал на такие пустяки временем,
но жена доложила, что собрали чуть более ста тысяч.
     Кто скажет, что нынче похороны разорительны?
     -- Я, конечно,  не призналась, что знаю его тайну,  только просила  его
почаще бывать со мной, читать, смотреть телевизор, но он упрямо говорил: нет
уж, читай сама за нас двоих, а у меня дела. Но вот  странно: уже скоро почти
год, как он стал приходить без портфеля или "дипломата",  но  по-прежнему по
вечерам  запирается в кабинете  и вновь пересчиты­вает деньги  --  наверное,
поменял те трешки  и рубли,  что собирал годами; мне кажется, он свихнулся и
переписывает в бухгалтерские книги номера своих любимых купюр...
     Вот теперь-то для Наполеона все стало ясно:  он понял, когда свояк, как
и он, перешел  на золото, оттого и перестал таскать  домой "дипломаты". Нет,
не зря он задал в начале обеда невинный вопрос. А вслух он сказал спокойно:
     --   Зря   ты   волнуешься,   милая,   работа  у   него   действительно
государственной важности, трудовая, и тайн в ней  много, даже от тебя, -- он
давал подпис­ку. А  то, что  он  по ночам считает деньги, так у него  служба
такая:  знаешь, сколько  они  изымают нетрудовых  доходов у всяких  хапуг  и
дельцов и  вообще у людей нечистоплотных. Видимо, в управ­лении не успевает,
потому и трудится дома -- тут у вас все условия, никто его не отвлекает. А с
"дипломатами", портфелями  выходит сущий  беспо­рядок, безобразие,  если  не
сказать жестче, -- я ему укажу. Инвентарь и имущество беречь следует --  тут
ты права, умница...
     -- Нет, я по глазам вижу, его надо показать психиатру,  -- упрямо гнула
свое Шарофат.
     Тема  Анвара Абидовича уже не интересовала: все, что надо, он вызнал, и
потому, чтобы свернуть разговор, как бы смирясь, сказал:
     -- Ну, если ты настаиваешь -- покажем, есть  хо­рошие психиатры, и даже
у  нас  в местной лечеб­нице...  --  Когда  он  произнес  "у  нас  в местной
ле­чебнице", у него в голове мелькнул зловещий план, и  от радости он чуть в
ладоши не захлопал, но вовремя сдержался.
     Хотелось Шарофат рассказать еще об одном слу­чае, даже двух, наверняка,
требующих вмешательства  психиатра, но  раздумала  --  боялась  окончательно
ис­портить настроение любовнику.
     Проснулась  она однажды среди  ночи и услышала, как муж бормотал  перед
сном  молитву;  опять  засиделся почти  до рассвета в кабинете,  считал, как
обычно,  деньги.  Странная  молитва...  Он  всегда  буб­нил  себе  под  нос,
укладываясь  среди  ночи  рядом  с  женой,  и  Шарофат  никогда  не обращала
внимания,  считая,  что это обычные  суры,  знакомые  каждому мусульманину с
детства, а в этот раз услышала -- то ли молитва  оказалась более внятной, то
ли лучше прислушалась.
     --  О  Аллах великий, -- шептал начальник ОБХСС в ночной тиши роскошной
спальни, -- пусть в крае,  мне подвластном, множатся магазины, склады, базы,
гостиницы, кемпинги, кафе, рестораны, рюмочные, пивные, забегаловки, базары,
толкучки, станции тех­нического обслуживания.  Пусть  с  каждым  днем  будет
больше  спекулянтов,  перекупщиков,  фарцовщиков,   валютчиков,  наркоманов,
зубных техников,  воров, проституток, растратчиков, рэкетиров, людей жадных,
нечестных, всяких шустрил, гастролеров, посредни­ков, маклеров, взяточников.
Пусть все они в корысти и жадности потеряют контроль над собой и станут моей
добычей -- пусть воруют и грабят для меня!
     Пусть в моих владениях  поселятся самые дорогие проститутки и откроются
известные  катраны,  где  играют   на  сотни  тысяч,  пусть  центр  торговли
нар­котиками  и  золотом переместится ко мне. Пусть раззявы-туристы запрудят
мой край на радость щипачам  и кооператорам. Пусть обвешивают, обкра­дывают,
обманывают,  недодают сдачи,  недомерива­ют,  прячут  товар,  торгуют из-под
прилавка  и из-под полы. Пусть  процветает  усушка, утряска, недолив,  пусть
разбавляют пиво, вино, молоко, сметану, пусть мешают в колбасу что хотят, от
бумаги  до кирзовых сапог --  я ее  не  ем.  Пусть ломают электронные  весы,
подпиливают гири, пусть торгуют левой продукцией, начиная от водки до ковров
и  мебели.  Пусть  обман  процветает  в  ювелирных  магазинах, пусть  вместо
бриллиантов продают фальшивые стекляшки, пусть платина в изделиях наполовину
состоит из  серебра. Пусть строятся люди и  ремонтируют квартиры, что­бы я в
любой момент мог зайти и спросить: а этот  гвоздь откуда, где  справка, даже
если он и николаевских времен.
     Пусть день ото дня набирает силу дефицит, пусть все станет дефицитом --
от мыла до трусов!  Пусть вечно сидят  на  должностях и процветают товарищи,
создающие  дефицит,  пусть здравствуют воры  и ха­пуги  и  люди, выпускающие
горе-товары, пусть рас­тет импорт, особенно из капиталистических стран!
     Второй раз заклинание мужа Шарофат услышала через  полгода; он повторил
его  слово  в слово, не исказив ни одной строки, -- поистине  оно  стало его
молитвой. Как тут обойтись без психиатра?
     Разговор о начальнике  ОБХСС несколько при­глушил настроение за столом,
и  Шарофат, чувствуя вину за  неожиданную  откровенность, оказавшуюся  вроде
некстати,  предложила  очень цветистый тост за здоровье  Анвара Абидовича --
тут уж она вставила и полюбившегося ему "богдыхана" и не преминула напомнить
о его сходстве с китайским императором, улыбавшимся  в углу.  Здесь  Шарофат
сознательно брала грех на  душу, потому что китаец  держал в  руках книгу, и
люди,  рекомендовавшие  приобрести  редкую  вазу,  большие   специалисты  по
антикварному фарфору, объяснили, что это придворный  поэт, а император  тоже
присутствовал  в сюжете  картины,  но его изображение упиралось в угол; она,
конечно, могла развернуть вазу и показать истинного им­ператора,  богдыхана,
но тогда ни о каком сходстве  не возникало бы и  речи.  И, во