ерерыве  беседовали с оркестрантами.
Наверное,  у них тоже созрели свои  планы. Видя, что Нора увлекает Пулата на
объявленный дамский та­нец, Марик погрозил ей пальцем с эстрады, на что Нора
шутя ответила:
     -- Мне что, теперь из-за твоего дружка пооб­щаться с интересными людьми
нельзя?
     Чувствовалось, что между Саней и  Сталиной намечается бурный роман, она
ни на  минуту  не выпускала  его руки,  и  такое  внимание красивой  девушки
льстило  Кондратову.  Пулат  отметил,  что у того до сих пор не  было  такой
очаровательной  подруги. Не только дух  Закира Рваного, но и его имя  витало
между ними; все словно шутя, без особого нажима прохаживались в адрес Норы и
Пулата.
     -- Не бойся, не дам в обиду, -- подыгрывала Но­ра, слегка  прижимаясь к
Пулату.
     -- С именем такой красавицы на  устах и умереть не  жаль, --  парировал
Пулат и видел, как краснеют щеки Норы.
     В тот вечер  чуть не  произошла  стычка  с друзьями Закира.  В какой-то
момент,  когда  девушки,  увидев в толпе своих давних подруг, отлучились  на
не­сколько  минут в  другой конец  громадной  танцпло­щадки,  группа  парней
оттеснила практикантов к ог­раде. Неизвестно, чем  бы все кончилось, если бы
в разгар выяснения отношений не объявился Раушенбах.
     Марик отвел  кого надо в  сторону  и  объяснил,  что это  его друзья  и
познакомились они с девуш­ками у него на дне рождения и, мол, о Закире они в
курсе, предупреждены,  что  это  просто  чисто приятельские,  интеллигентные
связи со столичными ребятами. Дружки знали, что через Нору Закир об­щается с
джазменами, особенно с Раушенбахом,  по­этому оставили практикантов в покое,
но, уходя, все же пригрозили:
     -- Смотри, Марик, если что -- перед Закиром сам ответ держать будешь. А
за Нору он и брата родного не пощадит.
     В тот вечер, возвращаясь домой, вернее туда,  где  они снимали комнату,
Пулат сказал неожиданно:
     --  Знаешь, Саня, я  очень  понимаю Закира Рва­ного, чей дух  постоянно
витает возле  нас.  Я бы тоже сделал все,  что  в моих силах, чтобы  Нора не
досталась другому.
     -- Ты что, дружище, влюбился? -- спросил удив­ленно Кондратов.
     -- Может быть, но с той  минуты,  как нас пре­дупредили, я держу себя в
узде.  Не  то чтобы испугался:  у нас  в  народе есть поверье  --  чужое  не
приносит счастья. В наших краях, бывает, кому-то невесту определяют  чуть ли
не  с детства, и грех  встревать  между  сужеными.  Никто не  поймет. И  тут
похожая ситуация: Нора же сама говорила, что он давно ее любит, еще с флота,
и замуж за него предполагает.
     --  Ну  что  за  отсталые  взгляды,  прямо особый  вид  толстовства  --
отступиться от любимой, если  она  предназначена другому. По  мне, за любовь
драться, бороться нужно, что, впрочем, и делает неведомый нам Закир.
     -- Наверное, логика в твоих словах есть, но ведь что-то мы  впитываем с
молоком  матери,  получаем  из  генетического кода, --  продолжал гнуть свое
Пулат, как всегда рассудительно.
     -- А  если  бы Нора оказалась  свободной,  как Сталина?  -- нетерпеливо
спросил Саня.
     -- Тогда совсем другое  дело. Я бы не только, как ты, закрутил роман, а
обязательно женился  на  ней. Божественной  красоты  девушка, у меня  голова
кружится, когда  она смотрит на меня, ничего  по­добного я  до сих  пор ни с
одной не испытывал...
     -- Плохи твои дела, Пулат. Если уж равнодуш­ный азиат, как выражаются о
тебе блондинки на­шего института, так заговорил про прекрасный пол...
     -- Наверное, ты прав, -- всерьез ответил тогда  Пулат, -- и я  решил не
искушать судьбу: неделю посижу по  вечерам над дипломом, а ты развлекайся со
Сталиной,  а  там,  глядишь, и вернется  Закир Рваный, и все станет  на свои
места. Если будут интересоваться, куда я подевался, придумаешь что-нибудь...
     Так они и порешили.
     Наверное, история на том и закончилась бы, и сегодня Пулат  не мучился,
принимая на душу еще один грех, если бы через три дня Кондратов не рассказал
о неожиданном ночном разговоре Сталине.  Никаких  целей  он  не преследовал,
просто занесло, как обычно, не  туда  -- случалось с ним такое, хотя он взял
со Сталины слово, что  сказанное останется между ними.  Куда  там,  да разве
можно  держать в себе  тайну,  да такую, что кто-то  готов жениться на твоей
лучшей подруге! Пожалуй,  она  посчитала бы  такой поступок  преступлением и
терзалась  бы до  конца  дней  своих. Но  подобных  тонкостей де­вичьего ума
Кондратов не предполагал. Женщина  может устоять от многих самых невероятных
со­блазнов, но от предложения выйти замуж... Тут их словно подменяют -- куда
девается  их осмотритель­ность, осторожность, взвешенность? И  даже вскользь
сделанное предложение, намек будят в них дремав­шую доныне фантазию -- какие
они  планы начинают строить, какие  замки возводить,  конечно, если ин­терес
совпадает!  Если  бы человеку, опрометчиво сде­лавшему  предложение, удалось
как-нибудь заглянуть в прожекты, которым дал жизнь, толчок, он, воз­можно, в
ужасе бежал бы. И впредь вместо пред­ложения протягивал бы брачный контракт,
в кото­ром четко и  ясно излагались  бледные перспективы на ближайшие десять
лет.
     Что-то  подобное  произошло и  с Норой,  и ее  сердце, до  сих  пор  не
принадлежащее никому, без раздумий  было отдано Пулату,  и  только  ему.  Не
только у ее возлюбленного холодело в груди, когда  она мягко,  с придыханием
говорила  "Пулат"... У нее самой туманилось в голове, когда она произ­носила
его имя, она шептала в день сотни раз: "Пулат"...
     А какой она представляла совместную жизнь! Прежде всего радовалась, что
наконец-то покинет постылый Оренбург, Форштадт с его  шпаной. Видела себя то
в  Москве, то  в Ташкенте,  то  во  Владиво­стоке  -- Кондратов  упоминал  о
возможных местах распределения.  Но чаще  представляла себя в  Москве.  Саня
как-то проронил, что Пулата  могут оставить  на кафедре. Москва мыслилась ей
сплошным домом моделей -- вот уж где  она,  наверное, могла развер­нуться со
своими фантазиями, каким бы знатным дамам и известным актрисам  шила! Москва
для  нее не пустой звук,  не что-то далекое  и  чужеродное -- у  них  в доме
иногда говорили о столице, потому  что дед, занимавшийся  чайным делом, имел
некогда особняк на Ордынке, потерянный в революцию. Она то воображала себя в
театрах Москвы  в вечерних платьях  необычайной  красоты, то видела  себя на
залитой  огнями  и сияющей рекламами улице Горь­кого, которую Пулат  с Саней
называли  небрежно  Бродвеем.  То  представляла свой будущий  дом,  где  она
принимает  гостей,  друзей Пулата и его сослу­живцев, и среди  них Сталину с
Саней, -- что и го­ворить, были у подружек и такие планы.
     Мысли Норы то и дело уносились к Пулату, она строила самые  невероятные
догадки, отчего  он  пе­рестал ходить  на  танцы. Кондратов  и тут  напустил
туману, оттого подружки придумывали одну версию сентиментальнее другой, и во
всех  вариантах,  очень  похожих  на  кино,  хочешь  не  хочешь,  а  счастью
благородных  влюбленных мешал злодей, косивший сено в подшефном  колхозе. Ей
казалось, что дружки Закира застращали Пулата насмерть, да еще  тайком, так,
что даже Кондратов об этом  не ведал.  А о том, что они могут  запугать кого
угодно, и не только студентика из Москвы, Нора,  живя на  Форштадте,  хорошо
знала.  Отталкиваясь  от подобной  версии,  она  фантазировала: как  безумно
влюбленный Пулат, страстно мечтающий, чтобы  она  стала  его женой, не может
одолеть страх перед шпаной.  Однажды на работе она подумала, что он, избитый
хулиганами,  лежит  у себя на  квартире  и,  конечно, в таком виде не  смеет
появляться ей  на  глаза. От  неожиданного  открытия она  чуть не заплакала,
проклинала себя, что до сих пор не могла предположить подобного.
     В тот день с работы она ушла пораньше и по­бежала на базар -- как бы ни
унижал ее визит, она решила обязательно проведать  Пулата. Ведь она счи­тала
во всем виноватой себя и больше не хотела полагаться на случай, считала, что
пришла  пора действовать, защищать свою любовь. Дома она  от­варила  курицу,
напекла  с  помощью бабушки  беля­шей, наложила в  банки домашних солений  и
ва­рений;  после  долгих  раздумий  даже достала из  бу­фета бутылку  вина и
вечером вместо танцев отпра­вилась наносить визит. Она настолько уверилась в
своей  версии, что испытывала  такое  небывалое волнение,  такую искреннюю и
глубокую печаль, сме­шанную с жалостью и нежностью  к своему воз­любленному,
что, когда увидела Пулата живым и здоровым, невольно заплакала и долго-долго
не мог­ла успокоиться.
     Пулат принялся  успокаивать неожиданную,  но желанную гостью: он гладил
ее  волнистые,  шелковые  волосы,  разбросанные  по тонким  плечам,  пытался
вытереть слезы. Обнимая содрогающееся от рыданий тело, пьянел от ее близости
и чуть не  плакал сам,  растроганный вниманием, от жалости к  ней и к  себе.
Наконец,   улыбаясь  сквозь   слезы,  Нора  рас­сказала,   что  пережила  за
сегодняшний день и каким она боялась его застать.
     Пулат,  не  избалованный  девичьем  вниманием  и  оказавшийся  в  такой
ситуации впервые, и сам  вол­новался не меньше Норы. Продолжая  обнимать ее,
шептал какие-то горячие слова, давно вызревшие в  его душе, -- наверное, это
и было признанием, которое так жаждала услышать Нора.
     Поздно вечером  вернувшийся с танцев  Кондратов  застал  молодых  людей
мирно  беседующими  на ве­ранде за  хозяйским самоваром  и  по  глазам понял
сразу,  что между ними произошло  что-то важное.  Так оно и было: они успели
обменяться признанием в любви, клятвами в верности и теперь не сомне­вались,
что их  в жизни ждет только  счастье. Они и о  Закире не  думали, по крайней
мере в тот вечер. Нора сказала, что все берет на себя.
     Закир должен  был  объявиться  в городе  со  дня на  день  --  об  этом
поступили  к  Норе свежие све­дения. Расставаясь,  она  попросила  Пулата не
при­ходить в "Тополя",  пока не уладит отношения  с Закиром. Ей не  хотелось
подвергать  любимого  бес­смысленному  риску, от одних предчувствий беды она
извелась,  изревелась. Нет,  теперь, когда  все,  казалось, решено, дразнить
Рваного  не следовало  -- в гневе тот  становился непредсказуем. Она  видела
девочкой-подростком однажды, что было, когда он бушевал в парке.
     "Коня  на  скаку остановит, в  горящую избу  вой­дет"  --  сказано  это
русским поэтом о женщине, и нет для нее преград, нет страха ни перед чем, ни
перед кем, если в сердце ее огонь любви. Не  могла Нора и часа ждать Закира,
не хотела томить свою душу, созревшую для любви, попросила друзей его, чтобы
немедленно  вернулся  в  город, и  на  другой  вечер  Ахметшин  объявился  в
"Тополях".  Обрадо­ванная, кинулась  она ему  навстречу  и  тут же  увела  с
танцев. Три часа говорили они в парке и до утра у ее  дома на Форштадте. Все
было:  слезы,  мольбы,  унижения, уговоры,  угрозы,  шепот  и  крик, и  даже
поцелуи.
     "Если не судьба нам быть  вместе, стань  братом моим!" -- просила  она,
упав на  колени, и как  брата обещала любить всю жизнь. Перед таким напором,
страстной мольбой,  любовью, готовой на  любые жер­твы, так знакомой  самому
Закиру,  устоять он  не мог, и под  утро сломленный  Ахметшин  поклялся быть
братом и как брат обещал беречь ее.
     Через день,  глубокой ночью,  в  окно  веранды,  где  жили практиканты,
громко   постучали.   Поздними  гостями  оказались  Ахметшин   и  Раушенбах;
чувст­вовалось,  что  они  уже где-то  долго и  основательно беседовали.  По
виноватому лицу Марика  можно  бы­ло понять,  что  пришел  он сюда отнюдь не
добро­вольно.   Гости,  видимо,  разгорячились   не  одним  толь­ко   крутым
разговором, и сейчас каждый из них держал в руках по две бутылки водки.
     --  Пришел  познакомиться с  человеком,  влюб­ленным  в  мою сестру, --
сказал Закир, войдя, и по­ставил на стол бутылки.
     Марик за  его спиной  подавал какие-то знаки, гримасничал.  Смысл  этих
жестов и ужимок означал одно: не бойтесь.
     Закир, словно чувствуя, что  творится у него  за спиной,  вдруг  сказал
устало:
     --  Да, да, не  бойтесь,  любовь, оказывается,  ку­лаками не  удержишь.
Давайте стаканы и поговорим о любви. Марик уверял, что вы очень образованные
и интеллигентные парни.
     Какая неожиданная выпала ночь  -- не  всякому дано  и  за долгую  жизнь
пережить такое! Могучая, за­путавшаяся  душа Закира жаждала исповеди, словно
искала  место и  время, и  отыскала его вдруг на веранде старого купеческого
дома.
     Исповедь -- шла ли речь о горящем в ночи балке на Севере, или об Османе
Турке,  мечтавшем,  чтобы  его  преемником  на Форштадте стал Закир,  или  о
чернобурке, что подарил таежный  охотник, зная, что  невесту спасителя зовут
Нора, или о тесном кубрике в океане, где над головой отчаянного мат­роса  по
кличке  Скорцени висела фотография их  общей знакомой, или о гитаре, которая
вызывала раздражение той же девушки, -- все было  гимном большой безответной
любви.
     Никакой не дипломат Рваный: ни  разу напрямую не обратился к Пулату, но
все адресовалось ему. Человек отрывал  от сердца самое дорогое  -- люби­мую,
вынужденный из-за клятвы называть ее се­строй.
     Ночь пролетела мгновением, бутылки были опу­стошены, но никого водка не
брала   --  сила  слова,  сила  чувства   оказались  сильнее   вина,  только
сен­тиментальный  Марик в  какие-то минуты,  не таясь, вытирал  повлажневшие
глаза и, нервно вскакивая,  поднимал стакан и провозглашал тост, многократно
повторяемый в тот вечер:
     -- За любовь!
     --  ...За  любовь...  --  устало повторяет вслух  Пулат.  Раушенбах  со
стаканом в руке так ясно стоит перед глазами, словно это случилось  вчера, а
ведь прошло уже тридцать лет...
     "Неужели генетически во  мне  заложено  преда­тельство?"  --  ужасается
вдруг Махмудов, подумав об отце:  ведь его расстреляли за  предательство, за
из­мену, как рассказывала Инкилоб Рахимовна.
     Он пытается разобраться с отцом и быстро ус­покаивается: о генетическом
коде  не может быть  и  речи -- отца  расстреляли за  веру, за убеждения, за
преданность,  но другим идеям и  идеалам,  новой  власти он  не  присягал на
верность, не служил ей,  чтобы считать свой поступок предательством, а Саиду
Алимхану наверняка давал клятву на Коране.
     Нет, он не хотел так легко найти оправдание своим  поступкам, тем более
сегодня.
     "Подлец... Предатель... -- думает  он горестно вто­рой раз за вечер. --
Живешь себе спокойно, спишь,  вершишь судьбами людей, точнее -- масс, потому
что, выходит, людей и не видел... не видел..."
     И  вдруг откуда-то всплывает  в  сознании  редко встречающееся  ныне  в
обиходе слово "благородство", словно выдернул лист из Красной книги на букву
"Б". Утекло, словно вода в решете, ушло в песок благородство из нашей жизни,
и не  спешат его  отыскать,  восстановить  в правах  -- так  удобнее всем, и
гонимым, и гонителям, ибо, имея благородство  в душе, нельзя быть ни тем, ни
другим.
     Не  случайно, наверное, утерянное слово сверлит его мозг  -- иные слова
обладают  магией  вмиг  об­ретать  зримые  очертания,  проявляться   как  на
фо­тографии,  и возникает  конкретный  образ.  Всю свою  сознательную  жизнь
Пулат,  кажется,  провел  среди  достойных  и уважаемых  людей  при званиях,
дол­жностях и орденах,  но сегодня ко многим  их ти­тулам и наградам он вряд
ли  мог  бы  добавить редко употребляемый  эпитет "благородный"  -- язык  не
поворачивался и душа смущалась. Если бы  ему выпало право  отметить  кого-то
высоким знаком ис­тинного Благородства,  то ими, без сомнения, ока­зались бы
Инкилоб  Рахимовна, Закир  Рваный,  па­рень,  выросший  на  ложной,  блатной
романтике  Форштадта.  Для них  понятия "клятва", "долг", "слово",  "честь",
"достоинство" означали только то, что оз­начают, они принимали их без скидок
и оговорок.
     -- Бла-го-род-ный, --  произнес нараспев Пулат Муминович и отметил, что
даже  на слух оно звучит  красиво, гордо -- Благородный! И вдруг понял, что,
предложи сегодня  кто-нибудь  обменять  все  его  зва­ния и награды  на  эту
приставку к  своему имени, не  дающую  ни льгот, ни особых прав и положения,
раздумывать он не стал бы.
     "Ну, положим, обменял бы  звания, должность,  не  пожалел, стал бы я от
этого благороднее?" -- возник новый  вопрос, и рассуждать  дальше нет смысла
-- вспоминается ему библейское "единожды солгавший...".
     О  каком благородстве  может  идти  речь,  если он предал  свою  первую
любовь, Нору,  загубил ей жизнь,  от этого не уйти, не отмахнуться, -- какие
письма писал из Москвы!
     А как назвать его поступок по отношению к Закиру? Ведь если откровенно,
он сломал и ему жизнь и повинен в его гибели.
     Да  и за судьбу Норы он в ответе, если по-бла­городному. Он уже работал
инструктором  в  райкоме, еще не был  женат  -- Зухра  заканчивала в  Москве
институт,  когда  неожиданно  получил  приглашение  на  свадьбу  Кондратова.
Женился  его лучший  друг, с которым  они прожили  рядом восемь  лет, делили
пополам и  радости и горести,  Кондратов сыграл  в  его судьбе немалую роль.
Саня женился на Сталине. Легко начатый роман перерос в серьезный брак.
     Пулат, конечно, сразу догадался, что встретит на свадьбе и Нору; старый
друг,  казалось, давал ему еще один  шанс поступить  благородно -- Саня знал
Зухру...
     Нет,  не воспользовался  последним  шансом  и  на  свадьбу  не  поехал,
отделался телеграммой,  ссылаясь на занятость,  здоровье, --  смалодушничал,
струсил. По высоким требованиям сегодняшнего суда совести  выходит -- предал
и друга молодости. Да, именно так, потому что два года спустя он получил еще
одну весточку от Кондратова, последнюю.
     Впрочем, письмо адресовалось Сане, и написала его Сталина из Оренбурга,
где она зимовала с ма­леньким сынишкой, а Кондратов  строил  на Ангаре  свой
третий мост, сделавший его знаменитым.
     Хотя Пулат в письме не упоминался, больше всего оно касалось его.
     Рассказывала  Сталина  мужу,  что  Осман Турок, отбыв семилетний  срок,
освободился из тюрьмы по амнистии.  На свободе  он принялся за старое, вновь
сколотил на Форштадте банду из молодых ребят и старых дружков. Однажды Осман
разработал план ограбления банка в районе, и ему  понадобилась машина. Лучше
всего  для  операции подходило  такси,  и  он  обратился  к Закиру. Ахметшин
отказался,  тогда Турок с дружками предложили:  мол, давай  свяжем  тебя,  а
машину  отберем,  а  после налета бросим в городе  --  и новый вариант Закир
отверг, хотя по­обещали ему десять тысяч.
     Налет отложить не  могли: наводчик  из района дал знать,  что деньги  в
банк  поступили, и банда спешила, не хотела упускать куш. Не сговорившись  с
Закиром, Осман, уходя, зло бросил, что придется добывать машину силой.
     Закиру и без пояснения становилось ясно, что они совершат угон такси и,
возможно, кто-то из его товарищей поплатится жизнью. Догнав банду, отошедшую
далеко, Закир отозвал Османа в сторону и сказал:
     -- Если сегодня  ночью  погибнет таксист, считай, что и ты  не жилец на
этом свете...
     -- Успокойся, Рваный, зачем нам мокрое  дело,  -- ответил нервно Турок.
-- Иди  работай да ментам не  настучи, слишком  уж  праведно  жить хочешь...
бла­городно...
     --  Живу как могу, а что сказал -- попомни, я  тоже  слов на  ветер  не
бросаю. -- И, повернувшись, пошел к машине.
     Не успел он  сделать и двух  шагов, как  Осман по-кошачьи мягко прыгнул
вслед и ударил ножом в спину, под лопатку, в самое сердце.
     Через час случайно на  Форштадте машина За­кира с бандитами попалась на
глаза  Норе, возвра­щавшейся из кино, и  она,  почуяв неладное, побе­жала  к
участковому. По  тревоге подняли всю ми­лицию в  области:  знали, что  может
натворить Ос­ман Турок, и на рассвете на въезде в город взяли их с добычей.
     Хоронил  Закира весь  Оренбург  --  оба городских  таксопарка в  полном
составе,  с вычищенными, отдраенными машинами, с включенными сирена­ми вышли
проводить в последний путь своего товарища.
     Стали