оды никто и помыслить не  мог,  чтобы  железный Иноятов
общался с  торгашами,  -- такое и врагам  на  ум бы не пришло. В  чем бы  ни
обвиняли  высшие  партийные  власти,  но только не  в  воровстве, коррупции,
нравственном разложе­нии.
     А если  уж хозяин области надумал нажить мил­лионы, тут ему  и  карты в
руки.  Кто  посмеет  чинить  препятствия?  Обо  всем  этом  догадался  Пулат
Му­минович потом,  когда  арестовали и  самого  Тилляходжаева и ряд  крупных
должностных лиц в ап­парате обкома и на местах, в районах.
     Только  у  начальника областного  потребсоюза  Ягофарова,  шефа  Салима
Хасановича,  реквизирова­ли  на  дому   одних  денег  и  ценностей  на  пять
мил­лионов  рублей,   не  говоря   о   стоимости  недвижимого   имущества  и
собственного парка личных  автомо­билей. Если уж у подчиненных брали по пять
мил­лионов, то у самого Наполеона в могиле его отца откопали сто  шестьдесят
семь   килограммов  золота  и  ювелирных  изделий,  представляющих  огромную
антикварную  ценность.  Прав, значит, оказался  Халтаев,  когда  уверял, что
хозяин берет нынче только золотом.
     Собрать  за пять-шесть лет  десять пудов золота непросто  --  этим надо
заниматься день и  ночь,  а ведь находил  время  еще руководить областью, по
площади равной Франции. Не  дремал  и свояк На­полеона,  полковник Нурматов;
его взяли в области  первым,  с поличным, при  получении ежедневной дани. За
пять лет он успел наносить домой взяток в портфелях и "дипломатах" на  сумму
свыше двух миллионов рублей.
     Читая  судебную  хронику,  Пулат Муминович  по­нял, почему склады  базы
ювелирторга  оказались у него в районе и почему здесь открыли самый боль­шой
в  области  ювелирный  магазин "Гранат",  ди­ректором  которого  стал Махкам
Юлдашев, третий  человек,  обедавший  тогда с  ними и внесший  не­дрогнувшей
рукой  двадцать  пять  тысяч,  чтобы  Халтаев откупил у Наполеона  район, на
который  по­зарился Раимбаев.  И  только тогда,  опять же с за­позданием, он
понял, почему четвертый из компа­нии Яздона-ака, Сибгат Хакимович Сафиуллин,
за­нял вроде никчемную должность  директора район­ного  банка, где через год
почти полностью сменился  коллектив.  В районе так и прозвали его: татарский
банк и  потешались, что же это татары на сторуб­левые зарплаты  польстились?
Оказывается,  дейст­вительно, смеется тот,  кто  смеется последним. Се­годня
Пулат  Муминович  с горечью понимал,  что  Яздон-ака  не  всегда доставал из
тайников свои  мил­лионы, чтобы выкупить перед очередным повыше­нием золото,
хрусталь,  ковры,  мебель,   кожу,  водку,  --  имея  в   банке  хитроумного
Сафиуллина, они играючи околпачивали государство, не вкладывая ни рубля.
     Теперь, когда прошло время, никакая комиссия не установит хищений -- их
просто не было, все кругом сойдется до копейки, на все найдутся  пра­вильные
документы.  Мозговой  трест  клана  -- Яздон-ака и  Сафиуллин  --  следов не
оставлял, работал  чи­сто, так  чисто, что Пулат Муминович  у  них под боком
ходил  в дураках.  Как, наверное, они  измы­вались над ним, смеялись над его
простотой.
     После ареста Тилляходжаева Халтаев и его друж­ки несколько приуныли, но
заметного страха не испытывали: знали, что у них  все шито-крыто, за руки не
схватишь -- поздно. Халтаев много раз по ночам, в форме, уезжал в Заркент --
видимо,  помогал  семье,  родственникам  бывшего секретаря  обкома, а может,
спасал  уцелевшие  от конфискации остатки; не так был  прост Наполеон, чтобы
отдать  все  сразу,  -- ошеломил  с  ходу  десятью  пудами  золота  и  отвел
подозрение, а резервная доля, может, как раз у них в районе хранится.
     Из окружения  Яздона-ака пропал  лишь Сафиул­лин;  через год после ряда
крупных арестов в области он не спеша, без  суеты,  оформил пенсию и исчез в
неизвестном  направлении.  Полномочия  свои  он  сдавал  по  строгим  нормам
перестроечного  времени,  и  тем не менее  к работе  банка не предъявили  ни
одного  замечания, а  проверяла  комиссия из  области.  Нао­борот,  отметили
высокопрофессиональный  уровень, не  характерный для районных масштабов.  Не
исключено, что, состоя  в одной  корпорации  с  Халтаевым, Са­фиуллин теперь
проживал  где-нибудь в  пригороде  крупной  столицы  в  скромном,  со вкусом
отстроенном   особняке,  но   под   другой   фамилией  --   очень   он   был
предусмотрительным, дальновидным человеком. Пу­лат Муминович  с  ним  больше
никогда не встречался после того памятного обеда, когда  он попал  в двойной
капкан  Яздона-ака  и Тилляходжаева, смутно пред­ставлял  его облик.  Сибгат
Хакимович даже семью  свою не  переселил  в район  из  Заркента, каждое утро
привозил его зять в банк  на собственной "Волге" -- ни одного  опоздания  за
все время службы.
     Три  года как рухнула империя, созданная На­полеоном, и, судя по всему,
навсегда.
     "Теперь-то  кто тебя держит  за горло, кто мешает жить,  сообразуясь  с
партийной совестью?" -- задает Пулат Муминович себе вопрос.
     Что сделал, чтобы восстановить  свое  доброе имя, почему  не  разгонишь
халтаевых, юлдашевых, юсуповых, обложивших тебя со всех сторон?
     "Да  что там разогнать... -- грустно признался  он  себе.  -- Испугался
поехать  в печально  знаменитый  Аксай, прогремевший на  всю  страну,  когда
аресто­вали  друга  Тилляходжаева, Акмаля Арипова,  люби­теля  чистопородных
лошадей".
     Скакунов  своих, кровных,  выросших  на  глазах,  как  дети,  не  пошел
выручать --  опять опутал  душу страх,  боялся  -- спросят: а сколько он вам
отвалил за государственных лошадей?
     "Доколе будешь  жить в страхе?" --  спрашивал  се­бя Пулат  Муминович и
ответа не находил. Вспомнил  он и председателя  каракулеводческого  колхоза,
Сарвара-ака, человека преклонных лет, своего друга, умершего в прошлом году.
Приехал он  однажды  к нему в колхоз, а того на месте  нет,  говорят, болен,
дома лежит, и Пулат Муминович отправился наве­стить старого товарища.
     Старик  действительно оказался болен -- избит,  весь  в синяках. Увидев
Пулата Муминовича, аксакал заплакал, не от боли -- от обиды; говорит,  какой
позор,  унижение  --  избили  на  старости  лет как  со­баку, седин  моих не
пожалели.
     Оказывается, Сарвар-ака,  уставший  от  набегов  людей Тилляходжаева --
Халтаева  на  каракуль,  пред­назначенный для  экспорта,  припрятал  большую
пар­тию дивных шкурок -- стыдился аксакал поставлять на аукцион второсортный
товар. Кто-то  донес, и его жестоко избили,  чтобы впредь  так не  делал, --
видимо, они думали грабить народ вечно.
     Хоть с этим  разберись  в память о своем  друге, лучшем председателе, с
кем создавали  мощь района: ведь Сарвар-ака рассказал, кто  избивал, кто был
свидетелем и кто подло донес на него.
     Чем больше он задает вопросов, тем ниже кло­нится седая голова. Не ищет
сегодня он  оправданий, ибо их  нет, но всегда есть шанс остаться челове­ком
-- для этого  надо иметь  волю,  совесть,  мужество, убеждения, принципы. Не
утверждает  он  сегодня:  человек слаб,  бес попутал,  не приводит и  прочие
удобные формулировки и отговорки.
     "Помнишь, -- говорит  он себе мысленно, -- однаж­ды тебя даже рвало  от
общения с ними, а теперь? Если и не  пустил в душу, не погряз в воровстве  и
взятках, все же делишь с ними дастархан, терпишь  их рядом, твоя  позиция --
"Ничего  не  вижу,  ничего  не  знаю" --  дала им возможность  без  зазрения
со­вести грабить район, наживать миллионы".
     А сколько страна потеряла валюты на  каракуле, который раздавали налево
и  направо   женам,  до­черям,  любовницам  нужных  людей  и  всяким  да­мам
сомнительной репутации, а  твоих элитных скакунов  Наполеон  дарил  ведь  не
только Арипову, не один любитель  скаковых лошадей оказался в  стране, много
их  завелось -- партийных боссов с графскими замашками. С одного конезавода,
с таким трудом созданного, считай, миллион долларов украли.
     Он смотрит на высокий дувал, красиво опле­тенный мелкими чайными розами
и цветущей лоницерой, взгляд скользит дальше, в глубь хорошо спланированного
и ухоженного Хамракулом-ака са­да. Какая  красота, оказывается,  открывается
глубо­кой  ночью при  яркой луне.  Высокое  небо, кажется,  струит покой  на
усталую землю, но нет покоя в душе Махмудова.
     Пулат  Муминович понимает, что если сейчас, сию минуту он что-нибудь не
предпримет, не  ре­шится разорвать путы и паутину,  то так трусливо и гадко,
ощущая себя предателем, проживет всю оставшуюся жизнь.
     Вдруг какая-то сила  срывает его с айвана, и он решительно направляется
к  хорошо освещенной калитке, ведущей  во двор Халтаевых. Хотя они и соседи,
Пулат Муминович не  бывал  у  него ни  разу.  На  просторной  веранде  горит
вполнакала слабая лампочка, и Махмудов  стучит в первое  же  окошко.  Сон  у
полковника  чуток --  тотчас  распахивается  дальнее  окно,  и  высовывается
лохматая голова хо­зяина особняка; он сразу узнает Пулата Муминовича и молча
исчезает в  темноте комнаты,  а  через несколько  минут выходит  уже одетый,
причесанный, собранный.
     "Наверняка что-то  случилось  -- не станет  же сек­ретарь  райкома  зря
поднимать из постели", -- поду­мал он, увидев на веранде соседа.
     --  Что   случилось?   --   спрашивает  тревожно   на­чальник  милиции,
вглядываясь в бледное лицо Пу­лата Муминовича.
     Две недели назад Халтаев провернул одну  опе­рацию,  дерзости которой и
сам удивлялся. Пришли к нему родственники  Раимбаева и предложили сто тысяч,
если  он выкрадет  того из тюрьмы и  снабдит подложными паспортами семью. Не
все,  значит, вытрясли  из  подпольного миллионера  бандиты. Братья и сестры
Раимбаева  не сидели сложа руки  --  успели купить  дом в глубинке соседнего
Таджики­стана.  Многое  продумали, учли, но вырвать брата из  тюрьмы сами не
могли,  потому  и  пришли  к  полковнику.  За  паспорта  полковник  попросил
от­дельно  --  двадцать  пять тысяч  --  и  деньги потребовал наперед, знал:
получится не получится -- назад не вернет. Имел он крепкие связи в Верховном
суде республики, туда и направился, захватив с собой пятьдесят тысяч.
     Быстро вышел  на  нужного  человека и предложил  тому  вставить фамилию
Раимбаева в список поми­лованных по разным причинам людей.  Такие  гу­манные
постановления  по  ходатайству  прокуратуры  Верховный  суд   готовил  почти
ежемесячно -- многих виноватых, но раскаявшихся вернули семьям.
     Но так легко добиться помилования не удалось --  бумага проходила через
несколько  рук, и второй  раз испытывать шанс  казалось  рискованно: могли и
запомнить  фамилию  Раимбаева.  Тогда  решили пойти на откровенный подлог  и
подкупили жен­щину, имевшую доступ к бланкам и печатям. За­получив фальшивое
постановление об  освобождении  Раимбаева,  полковник с  братом заключенного
лично отправились вызволять бывшего миллионера из не­воли.
     Прибыли в  исправительно-трудовую колонию в воскресенье  поутру,  когда
меньше начальства. По­началу все шло как по маслу,  даже  побежали в зону за
Раимбаевым, но в  последний  момент слу­чайно  заявился какой-то молоденький
лейтенант  ка­раульной  службы и, ознакомившись  с бумагой,  решил  съездить
домой к начальству, получить визу. Как-никак Раимбаева осудили на пятнадцать
лет, и на таких помилования приходили редко.
     Как только офицер  отбыл с постановлением, рва­нули с места и Халтаев с
Раимбаевым-младшим. Помощника полковник довез только до ближайшей остановки,
а  сам прямиком махнул в Ташкент, вы­жимая из "Волги" невозможное: знал, что
завтра же могут  выйти на  него.  Приятель из Верховного суда оказался дома,
полковник  объяснил, что к чему, и вдвоем они поспешили к  молодой  женщине,
снаб­дившей  бланками и печатями. Повод для  визита имелся -- обмыть удачную
операцию и вручить ос­тавшуюся часть  оговоренной суммы -- пять тысяч. Чтобы
усыпить  бдительность соучастницы,  банков­скую упаковку  пятидесятирублевок
вручили сразу и уехали пировать за город.  Там, на природе, после выпивки ее
и убили, а  труп сожгли. Не оставили никаких следов -- что и говорить, опыта
полковнику  не занимать, да и человек  из  Верховного суда раньше преподавал
криминалистику будущим следователям.
     "Может, столь ранний  визит  из-за  Раимбаева и  исчезнувшей женщины из
Верховного суда?" -- про­бегает у Халтаева лихорадочная мысль.
     Махмудов окончательно освободился от страха и сомнений и поэтому сказал
спокойно, как обычно:
     --  Я  думаю,  полковник,  вам   известно,  что  след­ственная  группа,
работающая в республике из Мо­сквы, предупредила: кто добровольно и искренне
вернет  неправедным  путем нажитые  деньги,  будет  избавлен  от  уголовного
преследования.
     -- Значит,  и до  нас добираются, -- глухо роняет Эргаш-ака и  мысленно
радуется, что не с Раимбаевым связан приход Пулата Муминовича.
     Секретарь  райкома, занятый своими думами,  пропускает  слова  Халтаева
мимо ушей.
     Начальник милиции не выносит долгого и тя­гостного молчания собеседника
и спрашивает вдруг:
     -- Что, вас наши старые друзья из прокуратуры предупредили?
     Пулату   Муминовичу,   наверное,  следовало   смол­чать   или  ответить
неопределенно,  слукавить, но се­годня он  не  хочет  ни  врать, ни  юлить и
поэтому отвечает прямо:
     -- Нет, никто не предупреждал. Мои друзья, к сожалению, не знают, что я
живу  двойной жизнью, иначе бы давно перестали подавать руку. Просто  я  сам
решил, что жить так дальше нельзя. Я виноват, что потворствовал вам, я и даю
вам  шанс избавиться от позора и  тюрьмы. Рано  или поздно все равно  правда
выплывет наружу.
     Халтаев вмиг преобразился -- куда сонливость и страх подевались.
     -- Пулат-ака, возьмите  себя  в руки, не губите ни себя, ни друзей.  Мы
ведь тоже, считайте, вас из петли вытащили, не будь нас, наверное, валили бы
сейчас,  в  эпоху гласности, лес  где-нибудь  в  Коми  АССР или еще  в какой
тмутаракани...  Пулат  Муминович,  вы  же умный  человек, в Москве учи­лись,
столько  лет в партии, поймите:  пройдет пять, от силы -- десять лет, и  все
вернется  на круги своя.  Поверьте  мне, мы еще будем с вами со  слезами  на
глазах возлагать венки, как жертвам  реакции,  к  памятникам  Тилляходжаева,
аксайского хана Акмаля и  хана из Каратепе, а уж "отца  нации"  будем  чтить
вечно,  как не менее святого, чем  для  Индии Ганди. Успокойтесь, Пулат-ака,
давно  прошел первый  шок и повальное  признание своей  вины  за  украденные
хлопковые миллиарды.
     Теперь умные люди разработали программу: во всем винить центр, мол, это
они  заставляли  нас  губить  землю и для них, мол, старались  воровать наши
бедные секретари ЦК  и секретари обкомов и  горкомов. А если и нашли у наших
на  дому  мил­лионы  и по  нескольку  пудов золота, так  это  они,  выходит,
старались для нации, для  узбекского  на­рода, только не  успели  пустить  в
дело:  построить больницы, школы,  опять же  рука  Москвы  помешала.  Вы  же
видите,  дорогой Пулат  Муминович,  как  грибы  после дождя плодятся  разные
неформальные   орга­низации,  объединения,  и   все   те,   кем   еще  могут
заинтересоваться следователи прокуратуры, дружно повалили с крупными паями в
эти общества. Теперь попробуй их тронь! Они  радетели национальных интересов
народа!
     Я вот тоже в три самых видных общества вступил и в каждом не поскупился
-- вручил на расходы лидерам не меньше, чем  раньше давал  московским гостям
по  указанию  Анвара Абидовича.  Нынче  я  тоже  среди  активистов народного
движения за пе­рестройку, попробуй меня взять -- скажут, народных борцов  за
справедливость  прячут  за  решетку. Поли­тика  сама по  себе  вещь  тонкая,
деликатная,  а  за­мешенная на национальном вопросе, она что  ди­намит; надо
осторожно действовать, не так-то просто  взять  нас за жабры. Не  только мы,
коррумпиро­ванный элемент, как нас называют в  газетах,  но даже  преступный
мир, уголовники,  среагировали, ухватились  за  эту палочку-выручалочку. Все
кину­лись разыгрывать национальную карту.
     У вас  расшалились  нервы,  давайте  выпьем, по­сидим  до  рассвета  за
бутылкой, а утром поговорим о чем угодно, и о покаянии тоже. Не так уж плохи
наши дела: мы ведь  не безмозглые люди, два года прошло, все следы замели, а
если  боитесь,  что сам  Тилляходжаев  дрогнет,  выкиньте  из  головы  -- на
ин­тересе его  язык завязан, не скажет больше  того, что  надо. Помните,  он
говорил  часто:  ваш район --  за­поведная зона! Нет, сюда он прокуратуру не
наведет. Прокуратуре без нас  дел хватает, мы что  -- мелкота. Они с верхним
эшелоном  разобраться  никак не могут:  не хватает ни  времени, ни  сил,  ни
кадров.  Да и  борьба идет  в Ташкенте  и Москве не  на жизнь, а на  смерть.
Прокуратуре самой впору  о помощи про­сить -- у  многих ретивых там жизнь на
волоске, а у  других от бессилия и руки уже опустились. Как ни крути, а суды
все-таки в наших руках. Я ведь  знаю, что и  сам прокурор  республики  и его
заме­ститель чудом остались живы, когда после отравления попали в  больницу.
Одного успели  вирусным  гепа­титом  наградить  зараженными  шприцами,  хотя
ко­лоли  и того  и  другого.  Главные уколы  были впереди,  да  почувствовал
неладное  их  товарищ, милицейский генерал, привез своих  врачей, лекарства,
шприцы,  стерилизаторы,  и  охрану поставил  у  палаты, и  пе­реговорил  как
следует со всем персоналом больницы, вплоть до  кухни. Тоже, видимо, смотрят
фильмы про мафию, разгадали наш замысел. Так  что не бойтесь -- не до нас им
сейчас.
     -- Я не этого боюсь. Боюсь жене, детям, людям в глаза глядеть. Впрочем,
я  не  пришел  к  вам  об­суждать, что  мне  делать. Я  решил  твердо  и вас
предупредил: после обеда поеду в обком, покаюсь, будь что будет.
     Чувствуя  непреклонность  секретаря райкома,  Халтаев  вдруг  пошел  на
попятную:
     -- Я ведь тоже не железный человек, весь из­велся, ночей не сплю, боюсь
-- то ли прокуратура подъедет, то ли бандиты, как  к  Раимбаеву, нагрянут, у
них со  мной счеты  особые.  Не успели  вы  на  веранду  подняться, как  я с
пистолетом к окну.  Но если уж вы решили покаяться, и я с вами в  ком­панию:
небось пронесет, помилуют,  людей не уби­вал... Впрочем,  я знал одну тайну,
за которую мне наверняка снисхождение выйдет...
     Пулат Муминович  не проявляет ни интереса, ни страха, думает, что опять
его происхождением шантажировать собираются, и потому молчит.
     Полковник, вновь теряя самообладание, спешит:
     --  Уже три года  на Лубянке Арипов не выдает тайны, где  у него деньги
спрятаны.  А я  знаю, слу­чайно  дознался, когда  доставлял Цыганку из ваших
племенных конюшен в Аксай. Коня сутки по про­хладе гнали с одним  доверенным
Акмаля-ака, по пьянке он мне проболтался.
     --  Да,  пожалуй,  за  такое   сообщение  действитель­но  многое  могут
простить,  --  оживляется  Пулат  Му­минович  --  он  ведь  знает,  о  какой
астрономической сумме идет речь.
     -- У меня от  вашего решения, Пулат-ака, сначала все похолодело внутри,
а теперь огнем горит --  не шуточное  дело вы затеяли, вот будет шум на  всю
республику, давайте выпьем, нам  сейчас не поме­шает. У меня  в холодильнике
как раз бутылка "Зо­лотого кольца" есть --  Салим Хасанович личными запасами
поделился.
     -- Наверное, ты прав, Эргаш, выпить нам не мешает, непростая  мне  ночь
выпала, и день пред­стоит не легче... Мужчина должен быть верен слову и хотя
бы к старости понять, что выше чести ничего нет, даже свобода, жизнь...
     -- Да,  да, верно, -- поддакивает рассеянно  Халта­ев. -- Так я  пойду,
вынесу  бутылочку, а  вы  на  огороде сорвите  помидоры,  огурцы, болгарский
перец, лучка,  райхона, быстренько салат  аччик-чичук организу­ем -- к водке
лучшей закуски не знаю.
     Полковник  исчезает  в  темном  провале   распах­нутой  настежь   двери
прихожей, а Пулат Муминович направляется на зады, в огород. Он знает причуды
Халтаева -- тот ест зелень, овощи,  только что со­рванные с грядки, впрочем,
за годы общения с ним и  Махмудов  привык к этому; Миассар тоже направляется
сразу н