а огород, когда Халтаев ужинает у них.
     Хозяйство у соседа крепкое, ухоженное,  поми­дорные грядки  аккуратные,
каждый кустик  подвязан  к колышку,  как на селекционной станции, только без
номерка. И сорт  у  него необычный,  юсуповский,  по  полкило  тянет  каждый
помидор, есть  и  рекорд­ные, по  килограмму и больше,  но  для аччик-чичука
нужны помидоры помельче. Пулат  Муминович  по-женски завернул подол шелковой
пижамы и  скла­дывает,  переходя  от  делянки  к делянке, помидоры,  огурцы,
болгарский перец. Осталось  надергать лишь лучок да непременно травы  райхон
-- что-то сродни русской мяте или чебрецу, без нее салат не салат.
     В это время появляется  хозяин огорода:  в одной руке он держит бутылку
водки, действительно "Зо­лотое кольцо", а в другой глубокую миску для зелени
и овощей. Пулат Муминович перекладывает овощи в протянутую Халтаевым чашу  и
спрашивает: а где же растет райхон?
     Эргаш-ака показывает делянку  у глухого дувала,  где в тени  деревьев и
забора темнее, чем во дворе; вдвоем они идут к делянке с райхоном.
     Райхон растет низко, и  Пулат Муминович на­клоняется над грядкой, чтобы
нарвать  молодые  соч­ные  побеги, и в этот момент мощная пятерня с какой-то
вонючей тряпкой закрывает ему рот, нос и  с силой опрокидывает его на спину.
Он пытается вырваться, но железные руки полковника не остав­ляют ему никаких
шансов,  и  от удушья,  исходящего от тряпки,  он  медленно  начинает терять
сознание, но все еще ясно видит склоненное над собой злобное лицо начальника
милиции; тот, брызгая слюной, шипит:
     --  Перестроиться   захотел,   жить   по-новому  ре­шил?   Не   выйдет.
Обрадовался: ариповский  миллиард отыскался!  И знал бы  --  не сказал!  Зря
тебя, гниду,  Тилляходжаев тогда  в тюрьме  не сгноил, и  я, дурак, на  свою
голову идею подал... -- Халтаев еще долго бормочет что-то в ярости, но Пулат
Муминович уже не слышит его...
     Полковник  ловким жестом  достает из-за  пояса  длинное  шило,  некогда
проходившее  вещественным доказательством по убийству, и, расстегнув пижаму,
прикладывает  ухо  к  груди секретаря райкома,  словно  выискивая  сердце, и
точным  движением  всаживает  шило  под ребро.  Ни вскрика,  ни крови, и  на
во­лосатой  груди,  под  соском,  не  отыскать  следов  спе­циального орудия
убийства.
     Миассар проснулась раньше,  чем обычно,  спала беспокойно, сердце ныло,
но под утро не слышала,  как подъехала машина Усмана. Она не  спеша умы­лась
во  дворе, причесалась и, только  когда напра­вилась к летней кухне, увидела
на айване спящего мужа.  Проспал, передумал  ехать в "Коммунизм",  по­думала
Миассар и  поднялась на айван  будить его.  Обрадовалась, что успеют  еще не
торопясь вдвоем  позавтракать. Едва коснулась губами его щеки,  по­няла, что
случилась беда, и дико закричала.
     -- Что  произошло?  -- раздался из-за дувала голос Халтаева, но Миассар
уже билась в истерике.
     Полковник, голый по пояс,  с полотенцем на шее, вбежал  во двор первым.
Крик  разнесся,  наверное,  по всей  махалле, и к Махмудовым  сбежались даже
соседи из дома через дорогу.
     Халтаев вновь, как и  три часа назад, приложил  ухо к  груди лежащего и
горестно произнес:
     -- Инфаркт. Не выдержал мотор.
     Жестом  хозяина  он  попросил кого-то из  соседей вызвать  "Скорую",  а
женщинам увести Миассар. Все так же с полотенцем на шее он еще долго отдавал
распоряжения: кому звонить в обком, кому заняться могилой, кому организовать
оркестр  -- все требовало спешки, у мусульман покойника обязаны схоронить до
захода солнца.
     Как только  подъехала "Скорая",  Халтаев,  которому  наконец-то  подали
рубашку,  сам бережно перенес Пулата Муминовича в машину и уехал с врачами в
больницу, чтобы  быстрее закончить формальности и  получить  свидетельство о
смерти.  Он  уже  успел  встре­титься  и  с судмедэкспертами  и  прокурором,
дого­ворился твердо, что не  осквернят тело вскрытием и лишними осмотрами, а
поехал скорее на всякий слу­чай, чтобы не прикасались к трупу любопытные.
     Вынос тела  назначили на пять часов  -- должна была подъехать делегация
из области, ждали и взрослых сыновей Пулата Муминовича из Ташкента. Несмотря
на  ограниченность времени, все  делалось  без спешки, суеты,  торжественно;
скорбь  момента  передавалась каждому, входящему во  двор, и  не­мудрено  --
командовал всем  полковник,  облачивший­ся после  обеда  в  летний  парадный
мундир.  Каждые  полчаса то исчезали, то появлялись в доме Яздон-ака и Салим
Хасанович.  С  ними  всякий раз входили  во  двор ловкие,  молчаливые  люди,
бравшие на себя хлопоты, выпавшие на долю Миассар.
     Подъезжали  машины   за  машинами,   груженные   всем  необходимым.  На
задворках, возле осыпавше­гося малинника, резали черных гиссарских  баранов,
кучкаров  и  уже  разводили  огонь  под  огромными  котлами;  лучшие  повара
Яздона-ака собирались еще раз показать свое мастерство и умение.
     За час до начала официальной траурной цере­монии через калитку Халтаева
в  дом  прошмыгнул местный  мулла, Хамракул-ака, тот  самый,  что много  лет
работал  садовником в усадьбе Пулата Мумино­вича. Его  ждали в большом зале,
где  на специальной похоронной  доске  лежал  обряженный секретарь рай­кома.
Вокруг  на ковре, поджав  ноги,  как  в мечети,  сидело  человек  десять  --
двенадцать  наиболее при­ближенных людей Эргаша-ака.  Войдя, мулла сте­пенно
поздоровался с каждым в отдельности  и,  полу­чив от полковника  знак, начал
читать  молитвы  --   ритуал   этот  у   христиан   называется   отпеванием.
Хам­ракул-ака, крупный, костистый старик, имел высо­кий, хорошо поставленный
голос,  набиравший от аята к аяту  силу  и мощь. И вдруг,  когда  отпевание,
казалось, достигло кульминационного момента, слу­чилось непредвиденное.
     В  коридоре послышался  шум, возня, и на пороге резко распахнутой двери
появилась заплаканная Ми­ассар; не успела она сказать и  несколько слов, как
на ней повисли какие-то тетки и стали оттирать из зала.
     -- Прекратите этот балаган, комедию, прогоните муллу, он  был настоящий
коммунист, не то что вы, двурушники. Слышите! -- кричала Миассар, вы­рываясь
и захлебываясь от слез. -- Он был Купыр-Пулат... Купыр-Пулат... коммунист...
     Мулла  на  секунду  сбился, но под взглядом  пол­ковника продолжил  еще
энергичнее.
     --  Уберите  скорее,  вы  же видите,  она  от  горя потеряла разум,  --
прошипел  полковник  сидевшему  с  краю, и тот,  ловко поднявшись,  вытолкал
женщин из комнаты.
     Не успел мужчина вернуться на место, как Халтаев отдал новый приказ:
     --  Пусть  включат похоронную музыку -- кажется, начал народ стекаться,
потом стань за дверью и не пускай сюда никого, пока мулла не закончит обряд.
Я теперь ответчик за его душу на земле, и я  похороню своего лучшего друга и
соседа как на­стоящего мусульманина.
     Мужчина  безропотно  выскользнул  из  зала,  и  че­рез две  минуты  над
махаллей поплыл усиленный  мощными динамиками  "Реквием" Верди -- и об  этом
позаботился  начальник милиции,  а  в  доме  Хамра­кул-ака,  склонившись над
раскрытым Кораном, про­должал свое дело.
     Еще через  два  часа, после панихиды в доме, где было произнесено много
всяких  скорбных  речей и приезжими, и местными руководителями, това­рищами,
соратниками  по партии, тело Пулата Му­миновича вынесли на  той же  доске  и
поместили на  украшенную машину.  Траурная  процессия мед­ленно  двинулась к
кладбищу.  Впереди  всех  нес  крас­ную бархатную  подушечку  с  орденами  и
медалями  скоропостижно  скончавшегося секретаря райкома полковник  Халтаев.
Время от  времени он утирал тыльной стороной мощной ладони слезящиеся глаза,
и всякому становилось ясно, в  каком  безутешном горе этот сильный и волевой
человек. Чуть поодаль, за руководителями из области, соблюдая суборди­нацию,
скорбно шла  халтаевская  рать;  из обрывков разговоров важных  товарищей из
Заркента  они  по­няли,  что лучшей замены Пулату Муминовичу, чем  полковник
Халтаев, не найти.



     [1] Домулла -- учитель (узб.).


     [2] Чакка -- особая кислая творожная масса.