взял кусок салфетки, плюнул на  нее,  тщательно  протер  вначале  левый,
затем правый башмак. Выдернул иголку из-под шнурка, помял ее в  пальцах,
превратив в клубочек, брезгливо оттолкнул его от себя,  как  отбрасывают
жвачку, боясь, что она приклеится  к  ногтю.  В  половине  седьмого  его
"Волга" уже стояла за перекрестком напротив булочной.
   Марина Измайлова появилась неожиданно.  Она  шла  понурив  голову,  в
руках несла цветы - восемь пунцовых роз на длинных стеблях. Сегодня  она
даже не накрасилась, под глазами темнели круги, губы кривились,  на  них
виднелись следы покусов. Женщина была в строгом черном  костюме,  голову
прикрывала маленькая аккуратная шляпка. Для полноты картины  не  хватало
вуали. На глазах у Марины траурно поблескивали узкие темные очки.
   Она торопливо подошла к  машине,  взглянула  на  номер  и  не  успела
тронуть дверцу,  как  в  своем  черном  отутюженном  костюме,  в  черном
шелковом траурном галстуке перед ней возник Герман Богатырев.
   -  Здравствуйте,  Марина!  Язык  не  поворачивается  сказать  "добрый
вечер". Это я вам звонил.
   - Я поняла, - глухо ответила женщина. - На всей улице только мы  двое
в черном.
   Герман покосился на черную "Волгу", которую после езды по  бездорожью
он загнал на мойку, и  теперь  та  блестела,  как  полированный  гроб  в
витрине ритуального магазина. Он открыл женщине  заднюю  дверцу,  но  та
покачала головой.
   - Вы не будете против, если я сяду рядом с вами?
   - Нет, что вы, Марина, конечно.
   Герман принял цветы,  и  в  руках  у  женщины  остался  лишь  комочек
носового платка.  Герман  Богатырев  бережно  положил  цветы  на  заднее
сиденье "Волги", так просил его  друг,  сел  за  руль.  Затем  почему-то
перекрестился, хотя Серебров его об этом и не просил.  Это  была  чистая
самодеятельность, он уже и сам начинал верить в то, что происходит.
   Женщину это движение тронуло до глубины души.
   Она всхлипнула и принялась сморкаться.
   - Терпеть не могу похорон, - сказал Герман,  покосившись  на  точеный
профиль Измайловой. Она была невероятно красива, и у  Германа  в  голове
опять шевельнулась мысль: "Ну и идиот же Серебров, такую бабу бросает!"
   На глаза ему уже наворачивались слезы.
   - Извините, Марина, я немного волнуюсь, у Богатырева появился в руках
большой клетчатый носовой платок.
   Он приложил его вначале  к  одному  глазу,  затем  к  другому.  Вытер
ладони, вспотевшие от волнения, поежился, вжимаясь в сиденье, и сказал:
   - Поехали!
   Слово "поехали" прозвучало скорбно,  будто  Богатырев  давал  отмашку
траурному кортежу  и  оркестру  лабухов  с  начищенной  медью  в  руках,
выучившихся играть наизусть, без нот, одну  лишь  мелодию  -  похоронный
марш Шопена. Черная "Волга" медленно и печально покатилась по  улице,  в
сторону кольцевой.
   - Что-то мне дурно, - сказала Марина.
   И Герман тут же затормозил. В его руках появился аптечный стаканчик и
бутылочка с валерьянкой.
   Еще несколько бутылочек лежали в ящике рядом с атласом  автомобильных
дорог. Женщина глотнула валерьянки, в салоне запахло приторно и  сладко,
коты от такого запаха начали бы облизываться  и  урчать.  Облизнулась  и
женщина, чем-то похожая на кошку. А Герман Богатырев лишь сглотнул слюну
и тронул автомобиль с места.
   Минут через тридцать они  съехали  с  трассы  на  гравейку,  а  затем
автомобиль запылил серой пылью, похожей на прах. С неухоженной  гравейки
машина свернула на совсем уж запущенный проселок. Замелькали телеграфные
столбы  с  провисшими  проводами  и  с  черными  ласточками,  потянулись
березовые рощи, поля с картофелем.
   - Скоро приедем? - уже придя в себя, спросила женщина.
   - Да-да, скоро. Это было его желание, - словно продолжая давным-давно
начатый разговор, произнес Герман. - Он  сам  попросил,  чтобы  хоронили
безо всяких почестей, чтобы все было по-простому. Он  никогда  не  любил
торжеств, не любил принимать награды.
   - Да-да, я это знаю, - пробормотала Марина.
   Кладбище находилось на краю березовой рощи - старое,  полузаброшенное
деревенское кладбище с покосившимися крестами, бедными памятниками.
   От поля кладбище отделял неглубокий, заросший  бурьяном  и  колючками
ров. Над ним лежали три свежеструганые доски.
   И Герман подумал, естественно не произнеся мысль вслух: "Хорошо,  что
местные мужики еще не успели доски спереть. А доски  хорошие,  их  можно
приспособить хоть куда  -  и  для  забора  сгодятся,  и  крышу  на  даче
подлатать".
   Поддерживая под локоть женщину, Герман повел ее к неглубокому рву, по
доскам помог перебраться на кладбище. Чирикали птицы,  летали  стрекозы,
жужжали пчелы и шмели. Вокруг было много живых, пряно пахнущих цветов.
   - Где? Где? - озираясь по сторонам, спрашивала Марина.
   - Сейчас.
   По узкой тропинке, сминая гигантские стебли  крапивы,  Герман  провел
женщину между двух старых елей, затем возле серых покосившихся крестов и
поросших мхом гранитных памятников. На этом кладбище никого не  хоронили
уже лет восемь, и люди наведывались сюда редко,  разве  что,  может,  на
Троицу, чтобы помянуть родственников, выпить водки, поговорить за  жизнь
и немного поправить заброшенные могилы.
   Ярким пятном у куста сирени, огромного, как дерево, выделялась свежая
могила с венками и живыми цветами.
   - Вот, - коротко сказал Герман.
   Марина высвободила локоть, прижала ладонь к лицу  и  разрыдалась.  Ее
плечи вздрагивали. Герман отошел  на  несколько  шагов,  остановился  за
спиной женщины и принялся любоваться ее фигурой, скользя взглядом от ног
к шляпке.
   "Какая женщина! Какая женщина!" - произносил он одну и ту  же  фразу.
Его пухлые губы складывались в короткий  хоботок,  словно  он  собирался
броситься на Измайлову и присосаться к ее шее.
   Марина положила  розы  на  светлый  холмик,  встретилась  взглядом  с
фаянсовым медальоном, и из-под темных очков  по  бледным  щекам  потекли
слезы, неподдельные, настоящие, горькие.
   Когда Марина обернулась к Герману, он сделал  глотательное  движение,
словно его душил спазм, словно из горла хотели вырваться  рыдания.  Лицо
Богатырева было бледным, губы кривились, дергались, глаза  полуприкрыты.
Руки он держал перед собой, прижав ладонь к ладони.
   Рядом с рюмкой на тарелочке  чернел  огарок  восковой  свечи.  Герман
покопался в кармане пиджака, вытащил зажигалку  и  присел  на  корточки.
Долго возился, пытаясь зажечь огарок.
   -  Герман,   скажите,   как   все   это   произошло?   Почему   такая
несправедливость, почему смерть забирает самых  лучших,  самых  дорогих?
Почему смерть забирает настоящих мужчин?
   - Это несправедливо, Марина, - сказал Герман. -  Сергей  Владимирович
был настоящим человеком, он умирал у меня на руках. В последние  секунды
я был с ним. И знаете, Марина, он вспоминал вас.
   - Да? Вспоминал? - прошептала женщина.
   - По-моему, даже последним словом, которое слетело с  его  уст,  было
ваше  имя.  И  да,  вот,  еще...  простите,   Марина,   простите   меня,
бессердечного, за похоронами, за всей этой беготней, сутолокой, суетой я
совсем забыл... Простите меня, бессердечного, я даже по  телефону  забыл
вам об этом сказать... -  говоря  это,  Герман  принялся  ощупывать  все
имеющиеся у него карманы.
   Наконец  он  замер,  ощутив  под   ладонью   твердый   параллелепипед
коробочки, извлек ее на свет - черную,  бархатную,  похожую  на  гробик.
Повернулся так, чтобы луч закатного солнца попал вовнутрь, и лишь  затем
бережно толстыми пальцами открыл крышку.
   В коробочке на красном бархате  сиял  изумруд,  вставленный  в  белое
золото.
   - Вот, - на дрожащей  ладони  Герман  протянул  коробочку  с  кольцом
Марине, - это  Сергей  просил  передать  вам,  это  было  его  последней
просьбой.
   Марина такими же дрожащими пальцами приняла бесценный дар. Бесценный,
потому что - последний.
   А Герман быстро врал дальше, проглатывая слова и слоги:
   - Он был такой, понимаете.., это не его дело было лезть туда, за  это
другие отвечали, Марина, другие.
   Но он такой человек, за все чувствовал ответственность... У  летчика,
у испытателя, двое детей и больная жена... Сергей об этом знал и  первым
бросился к пылающей машине.., спас летчика. Представляете, Марина, спас!
И этот человек будет жить, будет летать, а вот Сергея Владимировича нет.
Множественные ожоги, врачи ничего не могли сделать. Он умер в  сознании,
я находился рядом с ним. Он носил подарок с собой всегда, никак  не  мог
решиться отдать кольцо вам. И в тот злополучный  день  он  носил  его  у
самого сердца.
   И тут Герман замолчал, испугавшись, что его  сейчас  могут  спросить,
почему бархатная коробочка словно только-только из магазина,  почему  на
ней нет следов горения? Но взволнованной женщине, слушающей трогательную
историю, завороженной сиянием камня,  даже  не  могло  прийти  в  голову
задать такой кощунственный вопрос лучшему другу покойного.
   Ведь сам покойный уже стал для нее святым.
   - Он жаловался мне на свою  работу.  И  в  последний  раз  его  прямо
вырвали из моих объятий дурацким звонком. Он сказал, что у него  срочная
командировка, но добавил, что скоро вернется. А уж потом, через три дня,
позвонили вы, - и женщина вновь зарыдала,  ее  лицо  из  красивого  вмиг
стало безобразным. Темные очки упали в траву.
   Подняв очки, Герман принялся поправлять цветы  и  черную  ленточку  с
серебряными буквами одного из  скромных  венков.  На  все  это  смотрел,
широко улыбаясь с фаянсового медальона, Сергей Владимирович Серебров.
   Но если  женщина  и  Герман  видели  лишь  фаянсового  Сереброва,  то
настоящий, живой Серебров, такой же улыбчивый, добрый  и  радушный,  уже
битый час наблюдал за деревенским кладбищем из близкой  березовой  рощи,
которую от погоста отделяло картофельное поле. Он  стоял,  прислонившись
плечом к старой толстой березе, и прижимал к  глазам  тяжелый  армейский
бинокль. Он видел даже сверкание зеленого камня в  бархатной  коробочке,
видел, как вспыхивает заходящее солнце в слезах  на  лице  женщины,  как
некрасиво  кривятся  губы  Марины  Измайловой,  скорбящей   по   нем   -
безвременно погибшем. Но когда он переводил бинокль на  Германа,  то  не
мог  удержаться  от  смеха.  Смех  буквально   душил   его.   Он   видел
несоответствие между мыслями и  действиями  друга,  но  в  то  же  время
восхищался талантливой игрой.
   "Я-то его раскусить могу, а она, дура, нет, никогда не раскусит".
   Серебров, как любой мастер своего дела, ценил чужую игру.
   "Талант может быть или от большого ума,  или  от  глупости,  -  думал
Серебров, поглядывая в бинокль.  -  Лишь  бы  не  пережал.  Не  суетись,
Герман! Ну какого черта ты взялся за цветы? Они положены здесь  навечно.
Ты еще возьмись стебли пополам ломать, чтобы бомжи не  украли.  Подумай,
откуда здесь могут взяться бомжи, на деревенском кладбище?"
   Серебров угадал. Герман уже взялся было за один цветок, уже готовился
переломить толстый стебель, но Измайлова остановила его:
   - Не надо. Я долго выбирала его,  Сергею  всегда  нравились  пунцовые
розы. Он дарил мне только их... - и тут же Измайлова  прижала  ладонь  к
губам, понимая, что не имеет права откровенничать с Германом.
   Платочек развернулся, и женщина принялась промокать им лицо. Она  уже
пришла в себя, делала это бережно - так,  словно  снимала  косметическую
маску.
   - Я понимаю, что он занимался чем-то секретным и не  имел  права  мне
рассказывать об этом.
   Но вы-то теперь можете мне сказать, кем он был на самом деле?
   Герман огляделся по сторонам, словно кто-то мог их подслушать,  затем
важно выпятил грудь и отрицательно качнул головой:
   - Нет, я не могу этого сказать.
   - Почему?
   - Он бы мне не простил.
   И когда женщина понурила голову, Герман смилостивился над ней:
   - Единственное, что я вам могу сказать, так это то, что он был далеко
не последним человеком в России, и замену ему найти будет невозможно.
   - Я буду молиться за него, ставить в церкви свечи.

Глава 3

   Бывший советник президента Геннадий Павлович  редко  когда  ошибался.
Ему доставляли информацию трижды  проверенную,  точную,  хоть  клади  на
чашку аптечных весов. Ясное дело, что  не  всю,  а  только  ту,  которую
удавалось раздобыть. А заговорщики между тем умели  хранить  секреты.  И
если он посчитал, что трое не  последних  в  этом  государстве  людей  -
военный, бизнесмен и бывший  депутат  -  затеяли  собственную  игру,  не
посоветовавшись  с  администрацией  президента,  значит,   так   оно   и
случилось.
   Геннадий Павлович мог не знать деталей, мог не видеть  краев  мишени,
концентрических кругов, разбегающихся от яблочка,  но  цепко  фиксировал
взгляд на центре. А когда видишь центр, остальное неважно.
   Главное тогда, чтобы оружие в руках  оказалось  пристрелянным,  чтобы
глаз не туманила слеза, чтобы палец на спусковом  крючке  не  дрожал,  а
сердце сильно не стучало.
   Задержи дыхание, сосчитай  до  трех,  совмести  мушку  с  прорезью  в
прицеле и плавно нажми на курок.
   Серебров, как считал Геннадий Павлович, был именно  таким  оружием  -
точным,  верным,  безотказным,  до  безобразия  надежным,   а   главное,
обладающим  большой  убойной  силой  -   так   пишется   в   технических
характеристиках.
   Любой человек, решивший ввязаться в большую политическую игру, тут же
превращается  в  мишень,  в  жертву.  За   ним   принимаются   охотиться
журналисты, недоброжелатели, конкуренты. С первого взгляда  кажется,  не
позавидуешь ему, но спроси у него  -  кто-нибудь  тащил  его  за  уши  в
Государственную Думу, во власть? Сам пожелал себе такой доли, значит,  и
жалеть его нечего.
   Александр Валерьевич Скворцов, бывший депутат  Государственной  Думы,
выбрался из дому рано, несмотря на то что  был  выходной  день.  Соседи,
видевшие в окно, как он и жена садились в  автомобиль,  могли  подумать,
будто  супруги  собрались  по  грибы,  спешат,  пока  все   мало-мальски
съедобное в лесу не собрали другие грибники.  Не  волновался  бы  бывший
депутат, бывший министр Александр Скворцов, если бы ехал в лес по  грибы
- гори они синим пламенем!
   Захочешь поесть - отправляй жену на базар и без всяких проблем получи
ведерко свеженьких, только что из лесу отборных боровиков.
   За пару лет заседаний в Госдуме и  работы  в  правительстве  Скворцов
предостаточно обжегся, доверяя  тем,  кто,  наверное,  по  недоразумению
называл себя его друзьями, и Александр Валерьевич,  как  человек  умный,
посчитал за лучшее от друзей избавиться окончательно. Нет друга - некому
и предавать.
   Для своих тридцати семи лет жена  его  Раиса  выглядела  еще  ох  как
соблазнительно, разве что кожа рук выдавала ее возраст. Лишь в последние
десять лет у нее появилась автоматическая стиральная машина, машина  для
мытья посуды, а до этого ей все приходилось делать своими руками.
   Да, единственное, что может безошибочно подсказать возраст женщины, -
это ее руки. Сколько ни мажь их восстанавливающими кремами,  сколько  ни
колдуй, делая маникюр, истончившейся, похожей на пергамент коже  уже  не
вернешь прежнюю красоту.
   Скворцов уселся за руль, жена - рядом. Женщина попыталась  улыбнуться
ласково и нежно, но фальшь сквозила в ее взгляде. Скворцова  это  ничуть
не обидело. Как человек трезво мыслящий, он понимал, что невозможно быть
жестким в отношениях со всем остальным миром, но ласковым с  женой  и  с
детьми. Человек - существо цельное; если тебе удается кого-то любить,  а
всех  остальных  ненавидеть,  значит,  началась  настоящая   шизофрения,
раздвоение личности. Бывший депутат умел рассуждать справедливо.
   - Саша, - проговорила женщина, - мне  не  хочется  ехать  сегодня  за
город.
   - Я, по-моему, у тебя и не спрашивал, хочется или  нет,  -  абсолютно
спокойно отвечал ей Скворцов. - Надо ехать.
   - Кому надо? - уточнила жена.
   - Нам.
   - Ты каждый раз повторяешь это слово - "надо".
   Женщина,  привыкшая  сама  водить  машину,  инстинктивно   посмотрела
вправо, когда автомобиль выезжал на улицу.  Этот  еле  заметный  поворот
головы не ускользнул от глаз внимательного ко всему,  что  касалось  его
самого, Скворцова.
   "Не  доверяет,  дура!  -  подумал  он.  -  Будто   что-нибудь   могло
измениться, заметь она грузовик, несущийся на полной скорости. Педали-то
под моей ногой!"
   - Не беспокойся, - сказал он, - я машину веду аккуратно, ведь  в  ней
сидишь ты.
   Жена улыбнулась, понимая фальшь этих слов.
   - Мы уже давно не встречались с друзьями.
   - С друзьями? - переспросил Скворцов. - Кого ты имеешь в виду?
   И тут Раиса поняла, что и назвать-то некого. Оставалась пара человек,
тех, кого они знали еще по учебе в университете, а поругаться с ними  не
успели по одной простой причине - слишком редко виделись, можно сказать,
даже не виделись по-настоящему  после  того,  как  Скворцов  ударился  в
политику.
   Дорога, по которой часто ездишь,  кажется  короче  незнакомой.  Раиса
сумела помолчать лишь до выезда на кольцевую автодорогу:
   - С чего это к нам зачастили Кабанов с  Нестеровым?  -  не  выдержав,
поинтересовалась она.
   - Они тебе не нравятся? - вопросом на вопрос ответил муж. - Не хуже и
не лучше других.
   - Они тебе нужны?
   - Да, это очень нужные люди.
   - Мне не нравятся их жены, особенно Станислава Нестерова.
   "Еще бы! - подумал Скворцов о жене бизнесмена Нестерова. - Десять лет
разницы в возрасте - веская причина для ненависти".
   - Она мила, - сказал Скворцов.
   - Красива, хорошо сложена, - в тон ему отвечала жена. - Уж  не  знаю,
на какой панели подобрал ее Виктор Николаевич, но  с  уверенностью  могу
сказать, выходила замуж она не за него, а за его деньги.
   - Значит, Станислава не  только  красивая,  но  и  умная  женщина,  -
расхохотался Скворцов.
   Раиса обиженно поджала губы. Раз муж  назвал  Станиславу  умной,  то,
значит, ее саму он считает дурой. Сработала безотказная женская логика.
   - Ты поменьше им доверяй, - посоветовала Раиса.  -  Помнишь,  как  ты
радовался, когда близко сошелся с советником президента  -  с  Геннадием
Николаевичем? Он же потом тебя и пробросил.
   - За одного битого двух небитых дают. Теперь я поумнел.
   - Ой ли?
   С шоссе машина свернула на узкую асфальтированную  дорогу.  Казалось,
даже воздух над ней  был  чище,  чем  над  трассой.  Аккуратные  пологие
откосы, густо засеянные газонной травой, столбики и знаки содержались  в
идеальном порядке. Казалось, даже краска не успела на них просохнуть.
   За поворотом блеснула излучина реки и разноцветные  крыши  загородных
домов. Раньше Раиса любила приезжать сюда;  тогда  их  дом,  третьим  по
счету возведенный в  поселке,  сразу  бросался  в  глаза  и  казался  ей
сказочным  дворцом:  синяя  металлочерепица,  белые   дюралевые   панели
облицовки стен, тарелка спутниковой антенны на крыше. Теперь же  поселок
насчитывал сорок пять домов, и недвижимость Скворцова  затерялась  среди
них.
   В общем-то, просторный дом - десять на двенадцать метров, возведенный
в трех уровнях,  выглядел  среди  роскошных  особняков  как  бревенчатая
банька на задворках усадьбы кулака-мироеда. Редкий дом не имел здесь  по
две спутниковые антенны - одну телевизионную, другую для Интернет.
   Деревья на участке Скворцова были посажены раньше, чем у других, но и
они словно  задержались  в  росте,  уязвленные  соседским  великолепием.
Асфальтированная дорога упиралась в полосатый шлагбаум.  Возле  него  на
пластиковом  стуле  у  распахнутой  двери  дощатого  вагончика  восседал
охранник.
   - Петрович сегодня дежурит, - радостно улыбнулся Скворцов.
   Двое других охранников, дежурившие на смену с  Петровичем,  Скворцову
не нравились - молодые мордовороты, не желающие  зарабатывать  на  жизнь
полезным делом. Петрович же свое место, по мнению  Скворцова,  заслужил.
Отставной полковник, еще моложавый, с зычным  голосом,  с  благообразной
сединой.
   Петрович все делал  не  спеша.  Он  чувствовал  расположение  к  себе
Скворцова. Мог бы  просто