щие домой прохожие, парочки, часов  не
наблюдающие, и загулявшие компании, а чуть в сторону -- и никого...
     Они  торопливо   шли  по  Надеждинской.  Звонко  стучали   по  мостовой
Лизаветины каблучки. Она пыталась подстроиться под широкий и размашистый шаг
Маневича. А Саша несся вперед, самозабвенно и решительно.
     -- Ты  напрасно  так бежишь...  Вот он,  этот дом,  вернее, дома...  --
кинула ему в спину Лизавета.
     Маневич оглянулся,  схватил ее  за  руку  и  потащил  дальше.  Впрочем,
скорость несколько снизил.
     Но Лизавета не успокаивалась:
     -- Мы уже прошли вход в школу телохранителей.
     --  Не  важно... -- Саша крепко  сжал ее ладонь. Они  свернули на Малую
Итальянскую. Только тут Маневич остановился. -- Это здесь?
     -- Что?
     Лизавета  оглянулась. Слепые, чуть  ли  не  герметично заделанные  дома
занимали   целый  квартал,  образовав   сплошной   монолит.   Торец   такого
закупоренного  "дома"  выходил  на  Малую  Итальянскую.  Напротив него они и
остановились. Возле магазина со странной витриной.
     В  Петербурге  конца  двадцатого  века  подобных магазинов  немало. Они
бросаются в глаза, поскольку занимают прекрасно отремонтированные помещения:
темные  зеркальные  витрины, дубовые рамы  и двери,  мрамор на  ступеньках у
входа,  нарядный  шелк маркиз и бронза затейливой вывески.  И при этом в них
круглосуточно  ничем  не  торгуют.  То  есть  кое-какие товары  там  есть --
например,  причудливой формы бутылки  с  папуасскими  этикетками и неведомым
зельем,  ценой  не  менее  чем  в  пятьсот  рублей,  такие   же  по-дикарски
оформленные   плитки  шоколада  и  коробки  конфет,   диковинные   консервы,
какая-нибудь  косметика  и  парфюмерия   --   все   непременно  не   слишком
качественное и очень  дорогое. Еще  в них  есть продавцы с надменными лицами
завсегдатаев  светских   салонов.  В  общем,  есть   все,   за   исключением
покупателей.
     Закрадывается  подозрение,  что  здесь специально  устроено так,  чтобы
покупатели никогда не появились в магазине,  а хозяева даже боятся оживления
в торговле --  ведь  тогда придется опять заполнять чем-то полки, возиться с
выручкой, обновлять ассортимент... Нет уж, магазины этого сорта предпочитают
не связываться со столь низменными материями.
     На мраморных ступеньках такого квазилабаза и стояли журналисты.
     -- Кажется, Савву угостили пепси-колой именно здесь!
     -- Отравленная  водичка... --  Лизавета покачала головой. -- Ты всерьез
полагаешь, что кто-то пустил в ход бактериологическое оружие? -- Она  до сих
пор так и не смогла всерьез воспринять версию об отраве, подсунутой коллеге.
Почему-то была не в состоянии это сделать,  хотя люди, которые разобрались с
Дедуковым и Леночкой, просто не могли быть "несерьезными".
     --  Если у них, -- Маневич голосом и глазами показал, что "их"  много и
относиться к нем следует с опаской, -- есть  таблеточки,  способные  вызвать
искусственный  инсульт,  то  почему  бы не быть  снадобью, действующему  как
забодяженная водка?  Я верю, что Савва пил  только пепси,  и  именно  в этом
магазине. Он же по твоему совету следил за школой "Роланд"?
     -- Ничего подобного я ему не советовала!
     -- Говорила-говорила! Я все подробности выпытал!
     Лизавета нахмурилась и отвернулась. Действительно, она  порекомендовала
Савве  выяснить побольше про  эту школу телохранителей. Получается, что  она
чуть ли не лично подсыпала яду в Саввин стакан.
     -- Ладно, не переживай... -- дотронулся до ее плеча Маневич.
     Лизавета  сделала вид, что не обратила внимания на  дружеский жест. Она
по-прежнему  смотрела в сторону. И правильно делала  -- именно  она заметила
высокую тень  возле слепого, запечатанного  дома. Кто-то  шел  вдоль здания,
причем старался передвигаться очень незаметно, но не сделал поправку на свет
фонаря. Электроэнергию в Петербурге, как и везде в  России, теперь экономят,
уличные  фонари горят  через  один или  вообще как попало. Однако  в  данном
случае именно "как попало" и сработало.
     Человек словно почувствовал, что его заметили,  -- он замер, прижавшись
к  стальным  воротам,  закрывавшим  подворотню дома. Тем  не  менее Лизавета
сумела уловить походку и силуэт.
     -- По-моему, опять объявился твой человек со шрамом.
     -- Кто? -- встрепенулся Маневич.
     --  Тот,  вчерашний. Как он  мог нас выследить?  Не  понимаю... В метро
никого не было, и вообще...
     -- Ты уверена, что он здесь?
     -- Да сам посмотри -- вон там, у ворот. Видишь, кто-то прячется?..
     -- Слушай, давай с ним побеседуем!
     Лизавета  посмотрела  на  журналиста  Маневича,  словно  на   умственно
неполноценного. И почувствовала, как  по спине пробежал  холодный ветерок --
так,  вероятно,  чувствует  себя   человек,   оставшийся  один  на   один  с
буйнопомешанным. Саша угадал ее мысли.
     -- Что, считаешь, я с глузду съехал? С роликов скатился?
     -- Честно говоря, да... Я уже давно жалею, что пошла с тобой сюда... Я,
конечно,  готова петь песни безумству  храбрых, но именно  песни,  не  более
того...
     -- Да ты  сама  посуди!  --  Маневич  явно загорелся своей  сумасшедшей
идеей.  -- Никакого риска! Он здесь один, нас двое.  Подходим и  спрашиваем,
что  ему  нужно.  Даже  если  он  каратист-перекаратист,  с  двумя   ему  не
справиться.  В  случае  чего  я  его  задержу,  а  ты  успеешь  добежать  до
Маяковской, там в метро милицейский пикет, позовешь на помощь.
     -- Метро закрыто. И бегать на каблуках я не умею.
     -- Здесь даже медленным шагом -- минут пять.  Если пикет  закрыт, то до
отделения  тоже  недалеко. Которое  на  Лиговке. А  я продержусь! Ты  вообще
можешь  остаться  здесь. И  действовать по обстановке.  -- Саша сжал кулаки,
словно комиссар перед расстрелом, и шагнул на мостовую.
     -- Ну уж нет!
     Лизавета последовала за ним, чувствуя себя вовсе  не декабристкой и  не
героиней, а идиоткой.  Мало  того, что она сама  не  умеет прислушиваться  к
голосу разума, так еще игнорирует мудрые советы  ближних. Ведь  предупреждал
ее другой Саша, любимый ее оператор Байков! Лизавета ему даже  слово дала --
пообещала,  что  не  будет  впутываться в авантюры. И вот  результат: глухая
ночь,  безлюдная  улица, крайне  подозрительный  дом,  возле него еще  более
подозрительный человек, и они, два репортера,  безоружных и наивных,  идут к
нему, дабы  задать  дурацкий вопрос. Спросить  тоненьким  голосочком: вы  не
знаете, как пройти в библиотеку?
     Неизвестный,  притаившийся у ворот,  их  явно  заметил. Когда  до шпика
оставалось  метров  десять,  он отодвинулся  от ворот,  словно разрешая себя
разглядеть. Это действительно  был тот  самый человек со шрамом и усами и --
что удивительно! --  в  том  же  самом белом пальто.  Обе руки он  держал  в
карманах.
     -- Мы давно вас заметили. -- Саша Маневич  явно хотел сразу  расставить
точки над i,  чтобы  не было  никаких неясностей. -- Вы за  мной  уже неделю
следите.
     -- Предположим,  -- усмехнулся человек, похожий на  генерала Китченера.
Усмехнулся  доверительно и  открыто,  как и  положено  тому, на чьей стороне
сила.
     -- Так вот... -- Продолжать разговор в агрессивной манере  Маневич  уже
не  мог,  и  его  следующая фраза  прозвучала  как-то  совсем по-детски:  --
Объясните, пожалуйста, зачем вы это делаете?
     -- Хороший вопрос!  -- одобрительно отозвался Фельдмаршал. --  Я и  сам
давно собирался это сделать. -- Он сделал еще один шаг навстречу журналистам
и протянул  Саше руку. А  вот  рассказать, что  именно он собирался сделать,
объяснить,  почему  он  следит за  корреспондентами "Новостей",  мужчина  со
шрамом не успел.
     Лизавета толком не сообразила, что произошло.  Она видела, как бесшумно
отворилась  небольшая  дверь  в  стальных  глухих  воротах. Видела,  как над
головой человека со шрамом  мелькнула  черная толстая палка. Видела,  что он
успел  обернуться и даже вытащил  из кармана  пальто  левую руку, в ней  был
зажат пистолет. Выстрела Лизавета не слышала.  Человек со шрамом мягко  осел
на асфальт. Саша отпрыгнул назад, схватить Лизавету за руку и потащил прочь.
Молча. Ничего не объясняя.  Как и следовало полагать, далеко убежать  они не
успели.  Их догнали какие-то  люди в  черной одежде с палками в руках. Людей
было четверо.  Двое уронили Лизавету в снег. Она так  растерялась,  что даже
забыла о том,  что можно кусаться  и царапаться. Ведь она  ожидала всяческих
неприятностей от  человека со шрамом, а  тут  беда  пришла  совсем с  другой
стороны  --  вернее,  из-за другой  двери.  Пока  двое  пластиковой  удавкой
стягивали Лизавете  руки  и залепляли  ей рот  клейкой  лентой,  двое других
занимались  Сашей  Маневичем.  Разумеется,  он  сдался  не  так  легко,  как
Лизавета. Одного  нападающего  Саша  ударил  локтем  в солнечное  сплетение,
ребром ладони попытался дотянутся до шеи другого. Драться Маневич умел. Чуть
подвыпив,  он  любил рассказывать,  как служил в  спецназе.  Но спецназ  для
Маневича остался в  прошлом,  в боевых искусствах он не  практиковался очень
давно, а  те,  кто  на  них  напал,  занимались  этим,  по  всей  видимости,
ежедневно.  Они действовали очень профессионально.  Без лишних телодвижений.
Поваленная на асфальт Лизавета краем глаза видела,  что  удары  Маневича  не
произвели на них  никакого впечатления. Ни один даже не дернулся, они просто
остановились  на мгновение, а потом  произошло что-то  неуловимое, и вот уже
Сашины руки заломлены за спину и он скрипит зубами от боли.
     Лизавета,  миллион раз записывавшая  на пленку милицейские рекомендации
тем,  кто  подвергся  нападению,  не  успела  ни закричать,  чтобы  привлечь
внимание окружающих, ни  постучать в  ближайшие двери  и окна. Да и не  было
никаких  окружающих, как не имелось никаких окон  и  дверей,  за исключением
наглухо  замурованных.  И  была еще  одна  дверь  -- железная серая дверь  в
стальных  серых же воротах, -- именно туда их и потащили.  В подворотне было
темнее  темного.  Лизавета  слышала,  как  лязгнул  замок  --  безнадежно  и
бесповоротно. И еще успела удивиться,  почему  они  не слышали этого  звука,
когда дверь открывалась.


ЛАБОРАТОРНАЯ РАБОТА

     Есть темнота и -- темнота.
     Лизавета  мучительно  пыталась  выкарабкаться из мрака  обморока. Через
жуткую головную боль, через оглушающий звон в ушах она пробовала перешагнуть
порог, отделяющий ее от реального мира. Раз! Ей удалось на секунду разлепить
глаза -- вокруг темно и тихо, только где-то гремят колокола. И опять падение
в бессознательное. Два! Лизавета смогла не только открыть глаза, но и слегка
повернуть голову --  она вроде бы лежит на полу в углу какой-то неосвещенной
комнаты, без окон,  без дверей.  Звон усилился. И снова  -- назад, туда, где
нет  боли  и  страха. Три! Лизавета  сумела оторвать  голову  от  холодного,
жесткого пола, на большее сил не было, и она со стоном закрыла глаза.
     Кто-то схватил ее за плечи, тряхнул.
     -- Ты пришла в себя! Наконец-то! -- глухой голос, абсолютно незнакомый.
Да  и слышно плохо, все заглушают колокола. Откуда этот навязчивый  звон? --
Давай, давай, я же вижу, что ты очнулась!
     Теперь слышно гораздо лучше -- то ли неизвестный говорит громче, то  ли
колокольный звон стихает.  Чьи-то  жесткие  пальцы на  ее  плечах --  словно
чугунные скобы:  больно,  и могут  остаться синяки.  При мысли о синяках она
окончательно пришла в себя. Головная боль и шум никуда не делись, они просто
стали слабее  и  не  мешали  соображать. А  думать следовало  быстро  -- она
моментально вспомнила,  что произошло возле школы  телохранителей, вспомнила
человека со шрамом, его  терпеливую  улыбку,  его странные  слова, вспомнила
нападение со  спины, пистолет,  выхваченный  из кармана, предпринятую  Сашей
Маневичем  попытку убежать,  безуспешную попытку,  вспомнила и лязг железной
двери, когда их с Сашей втаскивали во двор запечатанного  дома. И вот теперь
она в темноте лежит на холодном полу и кто-то трясет ее, словно дикую грушу.
Лизавета решила быть осторожной  и  на всякий случай не показывать,  что она
вполне пришла в себя, так можно выиграть время. Время для размышлений.
     Но  лежать с  закрытыми глазами --  значит ничего не видеть. Как только
железная хватка неизвестного немного ослабла, Лизавета приоткрыла глаза. Она
рассчитывала, что в темноте этот  человек не заметит дрогнувшие веки, а  она
из-под  ресниц  сможет   разглядеть,   что  происходит  вокруг.  В   комнате
действительно было темно, но это была не  чернильная темень. В верхней части
одной из стен имелся ряд отверстий -- то ли кто-то по дурости выбил кирпичи,
то ли, наоборот, некий умник решил устроить  вентиляцию да  и  забросил  это
дело,   --  и   оттуда   вливался   слабый   рассеянный   свет  неизвестного
происхождения. Когда  глаза  привыкли,  можно было даже разглядеть в комнате
некоторые подробности.
     Рядом с  Лизаветой сидел  давешний человек со шрамом.  Именно благодаря
белеющему во мраке пальто и характерным усам она его и распознала.
     --  Прекрати  щуриться,  как кошка на солнышке.  Можешь сколько  угодно
делать вид, что валяешься без чувств. Меня не проведешь. -- Голос у человека
со шрамом был приятный. То ли баритон, то ли баритональный бас. Очень мягкий
и  глубокий,   будто   норвежская  перина,   и   одновременно   беспредельно
мужественный. За такими голосами охотятся расплодившиеся в  последнее  время
радиостанции -- частот множество, а красивых голосов мало.
     -- Так и будешь валяться? -- Его  грубые слова звучали почти ласково, и
все благодаря нежным  раскатам баритона. -- Вставай, здесь  с тобой возиться
не будут! Ты меня прекрасно слышишь!
     Он говорил уверенно. Даже убежденно. Лизавета  почла за  лучшее открыть
глаза.
     -- Вот и умница, -- немедленно похвалил ее незнакомец.
     Она  попробовала  приподняться.  Шея  была  совершенно   деревянной   и
бесчувственной,  руки  болели,  словно  Лизавета  часа  четыре  печатала  на
поставленной   прямо  на  пол  пишущей  машинке,  к  ногам  кто-то  привязал
многопудовые гири, а поясницу этот же "кто-то" сковал стальной броней, чтобы
Лизавета и пошевелиться не могла.
     -- Что, больно?
     Она решила не отвечать на бестактные вопросы. Опустилась  на пол,  чуть
отдохнула  и снова, опираясь о стену  головой, попыталась сесть. Как  это ни
странно, получилось. Лизавета замерла в крайне неудобной позе: ноги вытянуты
вдоль стены, а перекрученное туловище напоминает букву "зю".
     -- Давай,  давай помогу. --  Человек в пальто  снова взял ее за  плечи,
повернул и подтянул повыше.
     Боль  стрелой  пронзила все тело, от шеи до пяток и кончиков пальцев на
руках. Лизавета непременно закричала бы от боли, но усатый разозлил ее своей
грубостью, а потому она, скрипнув зубами, сдержалась.
     -- Хорошо держишься, умница!
     --  Где  Саша?  --  Лизавета с  усилием  разлепила губы, язык  наждаком
царапал щеки и небо.
     -- Пить хочешь? -- участливо поинтересовался незнакомец в пальто.
     -- Саша где? -- Лизавета решила игнорировать его псевдозаботу.  (Почему
"псевдо", она не смогла бы объяснить.)
     -- Здесь! Куда ему деться? Только ему  по голове хорошо приложили.  Еще
не очухался.
     Лизавета проследила  за взглядом усатого, увидела темную  груду  в углу
комнаты, груду, которая была телом Саши Маневича, и инстинктивно рванулась в
ту сторону. Гири  не позволили  двинуться  с  места,  а  боль опять чуть  не
заставила кричать. Лизавета сжала кулаки так, что ногти впились  в ладони, и
повторила попытку.
     --  Я уложил  его  поудобнее,  больше мы ничего не  можем... --  сказал
усатый, наблюдая за ее усилиями.
     -- Вас не спрашивают, Китченер!
     -- Как? -- Он искренне удивился.
     -- Китченер...  Горацио Китченер, британский фельдмаршал,  завоевал для
родины Судан, а до этого был героем англо-бурской войны...
     -- При чем же тут я? -- еще больше удивился усатый.
     -- Не морочьте мне голову. Лучше помогите встать.  --  Лизавета  твердо
решила добраться до Саши.
     -- При условии, что объяснишь, при чем тут этот англичанин.
     --  Вы в  своем уме? --  Лизавета дотянулась  до кончика длинного уса и
слегка дернула. -- Если не знаете, кто такой  Китченер,  то  зачем отрастили
себе это? Или они сами по себе выросли?
     --  А что такое? -- Незнакомец опасливо отодвинулся и погладил обвисший
под Лизаветиными пальцами ус.
     -- Такое украшение носил именно Китченер.  Я не верю,  что вы отрастили
эти  усы  без  всякой задней  мысли.  Они абсолютно  специфичны.  Скажем,  у
Буденного или Руцкого тоже роскошные  усы, но они совсем другие, и по форме,
и по содержанию.
     -- Усы как усы, такие выросли.
     Лизавета почти расхохоталась -- шпик со  шрамом  вдруг  стал невероятно
похож на большого обиженного младенца. Все же мужчины  ведут себя совершенно
по-детски, когда  речь заходит  о  тщательно возделываемой растительности на
лице.  Она  смеялась бы долго  и  весело,  но  когда  у тебя  язык  сухой  и
царапучий, будто рашпиль, смеяться довольно трудно.
     Неожиданно послышалось  тихое шипение. Лизавета  вздрогнула.  Человек в
белом  пальто замер  на мгновение, напрягся,  соображая,  что происходит, но
сразу же расслабился.
     -- Ваш спутник, кажется, приходит в себя!
     -- Так помогите мне встать!
     С помощью человека, совершенно самостоятельно и независимо отрастившего
усы, давно ставшие символом британского империализма, Лизавета доковыляла до
того угла, где лежал Саша Маневич. Подойдя ближе, она поняла, что испугавший
ее скрежет -- это не шипение, а смех.
     -- Ты что? Обезумел?
     --  Нет, старуха, это  не я,  это --  ты...  -- Саша буквально  давился
хохотом, захлебывался и не мог остановиться.
     --  Ты даже говорить  разучился, -- холодно  произнесла  Лизавета. -- И
похож черт знает на кого...
     Даже во  мгле было  видно, как  серьезно  бандиты  обработали Маневича.
Голова  рассечена, волосы слиплись от  крови, на  лбу тоже темнеет  засохшая
кровь. Левый глаз заплыл и толком не открывается, нос распух, губы разбиты.
     --  Про  тебя   тоже  не  скажешь,   будто   ты  перенеслась  сюда   из
косметического салона.
     -- Я, по  крайней мере, не  хохочу,  словно буйнопомешанная, распугивая
окружающих.
     -- Ну, испугать здесь присутствующих --  задачка не из легких. А вот ты
ведешь себя куда более странно. -- Саша привстал, опираясь на локти. -- Сама
посуди, ободранная, исцарапанная, в  темном  подвале, рассказываешь филеру о
фельдмаршале Китченере!
     -- Нет ничего  плохого в том, что я веду  себя уравновешенно в  трудных
обстоятельствах.
     -- Интересные вы ребята!  -- вмешался в их  беседу  неизвестный. -- Мне
кто-то говорил, что только англосаксы умеют шутить непосредственно во  время
опасности, а русские шутят только потом, когда бояться больше нечего.
     -- Это придумали американские психологи, никогда не слышавшие ни одного
русского  политического  анекдота,  --  немедленно  отреагировала  Лизавета,
которой надоело выслушивать поощрительные замечания усача.
     -- Да, кажется, это была американская теория, -- согласился незнакомец.
     --  Я вообще не знал, что  ищейки интересуются  чем-либо,  кроме  своей
грязной работы!
     -- Вы меня назвали ищейкой? -- спокойно переспросил человек в пальто.
     -- Именно!  --  Саша  старался говорить  отчетливо  и  с  достоинством.
Получалось  на  четыре  с  плюсом  --  поработать  на "отлично"  мешали  еле
двигающиеся  губы. --  Именно вас! -- Последнюю  фразу  Саша  бросил в  лицо
Китченеру,  как  благородный кабальеро  бросает перчатку в  лицо  подлецу  и
негодяю.
     Незнакомец   подбирать  перчатку  не   стал.  Он   порылся  в  карманах
просторного пальто и извлек блестящую плоскую фляжку.
     -- Пить не хотите?
     У Саши и Лизаветы  непроизвольно дрогнули  скулы, оба смертельно хотели
пить, хотя за пикировкой и позабыли об этом.
     -- Спасибо, нет, -- пр