ть  по
кабинету. Он всегда  ходил слегка косолапя и размахивая  руками, а сейчас от
волнения  и   вовсе  стал  похожим  на  озабоченного  бурого  медвежонка  --
плотненький, угрюмый, озабоченный. -- Смотрите. Помощник депутата Поливанова
умирает от инсульта, причем, как мне сказал  врач в ЦКБ, картина инсульта --
классическая...
     -- Атония, арефлексия, плавающие зрачки, -- подхватила Лизавета. -- Нам
врач сказал то же самое, когда мы о Леночке расспрашивали...
     -- Вот и я об этом. Умирает, сказав про школу двойников...
     -- А  Леночку пригласили куда-то поработать,  когда выяснилось, что она
умеет делать портретный грим...
     -- И тоже инсульт. А приятель Поливанова Зотов сначала дает интервью, в
котором предполагает, что  помощник  этот умер  не  своей  смертью, а  потом
страшно пугается  и уже ни  про свое интервью, ни про что другое  слышать не
может и не хочет. Он был на самом деле напуган до полусмерти. Я-то видел!
     --  И  этот  напуганный  до  полусмерти  человек  вдруг  ввязывается  в
контрабанду и попадает в тюрьму. Бред, конечно, -- вздохнула Лизавета.
     Все  помолчали.  Потом  Савва, самый из них нетерпеливый,  несмотря  на
внешнюю солидность и серьезность, произнес:
     --  Надо  что-то  делать.  Может,  мне в  Новгород  съездить?  К  этому
Поливанову?
     -- Я, как из  Москвы  приехал, сразу  позвонил коллегам в  новгородскую
компанию "Вече". В Новгороде  Поливанов не появлялся. А  в те дни, когда его
секретарь  вежливо  посылала  всех  интересующихся  к месту  избрания  думца
Поливанова,  тот и не думал общаться с избирателями... В  Москве  он тоже не
появился. По крайней мере, официально!
     -- Тогда надо снова  поговорить с  этим продюсером Новоситцева. Как там
его фамилия? Целуев? Спросить, зачем нанимал Леночку, зачем ему  понадобился
портретный грим... для каких таких двойников... А то у нас вокруг этой школы
двойников слишком много покойников, арестованных и запуганных!
     Не успел Савва договорить, как  Лизавета ойкнула и опрометью кинулась к
своему столу. Судорожно выдвинула верхний ящик и принялась выкидывать оттуда
записные книжки и визитницы.
     У каждого журналиста накапливается невиданное и  неслыханное количество
телефонов  и визитных карточек.  Причем,  как правило, на них  зафиксированы
телефоны   и  адреса  совершенно  незнакомых  людей.   Не  то  чтобы  совсем
незнакомых,  а посторонних.  Кого-то когда-то  снимал или интервьюировал,  с
кем-то   встретился  на  митинге,   с   кем-то  разговорился   на  заседании
правительства, кого-то узнал в ходе забастовки.  Журналистика --  это прежде
всего общение, причем общение чаще всего с незнакомыми людьми.
     Многие журналисты легко теряются в этих адресно-телефонных Кордильерах.
Есть,  разумеется,  педанты,  еженедельно или  ежемесячно проводящие строгую
ревизию, у них каждое имя и каждый  номер телефона тщательно пронумерованы и
классифицированы. А есть  безалаберные особы,  которые хранят  все или почти
все. Кто-то  -- от лени,  кто-то  -- на  всякий  случай. Лизавета была из их
числа. Она иногда бралась за  разбор телефонного архива и тут же бросала это
занятие, поскольку  никак  не могла решить, какую визитку можно отправить  в
мусорную корзину, а какую лучше приберечь. Ей казалось, что, выбросив адрес,
она обидит кого-то, кто рассчитывал на нее, на ее журналистское внимание.
     Конечно, у нее  имелось  нечто  вроде личной записной книжки, в которой
были  собраны  координаты  родственников, друзей и  приятелей.  Остальные же
телефоны копились в левом  верхнем ящике рабочего стола. И именно эти завалы
она принялась разбирать.
     Карточки  летели во все  стороны, шуршали  страницы блокнотов.  Молодые
люди  с  любопытством наблюдали  за  столь  странным  рвением.  Лизавета  же
приговаривала:
     --  Надо  же быть  такой  идиоткой!  Нет, дурой!  Надо  же  быть  такой
кретинкой, набитой и надутой!
     -- Нет, не  надо,  -- попытался остановить  ее Саша  Маневич.  -- Лучше
скажи, что ты ищешь.
     --  Телефон главного конкурента Целуева. Мне его дала наша социологиня.
И вот  -- либо я его  потеряла, либо он  дома остался... Боже! Идиотка, ведь
все лежало на поверхности, он мне прямо сказал про учителя по сценодвижению,
а я ушами хлопала, как бассет-недоросток! И что теперь делать?
     -- Позвони домой. -- Саша Маневич умел быть рассудительным.
     -- Думаешь, в ее бумажках бабушка разберется?
     -- Бабушка  в  Москве,  --  машинально  ответила Лизавета.  Ее  строгая
бабушка  разрывалась  между  любимой  дочкой, переехавшей в столицу к новому
мужу, и любимой внучкой.
     -- Тогда лучше сразу звонить Людмиле.  У меня где-то был ее телефон. --
Савва  достал свою  пухлую  записную книжку и  вскоре  продиктовал  Лизавете
номер. Она тут же начала щелкать кнопками.
     -- Алло, добрый вечер, Людмилу Андреевну будьте добры... Добрый вечер и
извините за поздний звонок.  Просто я потеряла  телефон вашего однокурсника,
Игоря Кокошкина... Что...  В  больнице?...  Какой ужас...  Нет,  конечно, не
знаю... А где? Спасибо, и еще раз извините за беспокойство.
     -- Что, инсульт? -- спросил Савва, едва девушка повесила трубку.
     -- Не юродствуй.  Его  кто-то  избил  до  полусмерти. Сотрясение мозга,
изуродовано лицо, поврежден глаз, он в Георгиевской больнице.
     -- А кто? Что?
     -- Неизвестно. -- Лизавета посмотрела на пригорюнившегося Маневича.  --
Меня Людмила спросила, не знаю ли я, кто мог на него напасть... Я не знаю...
Хотя...
     -- А что ты хотела у него узнать? Из-за чего весь сыр-бор?
     --  Когда мы беседовали, он рассказал о странных "темных" заказах этого
Целуева.  Мол,  приглашает  специалистов, неизвестно  зачем,  неизвестно для
кого.  В частности,  хозяин  фирмы "Перигор" рассказал,  что знает  какую-то
тетку,  преподавателя сценодвижения  -- ее  обычно нанимают для  того, чтобы
научить  будущего политического  деятеля не сморкаться в  рукав  и грациозно
скользить по  паркету, --  так вот,  господин Целуев пригласил ее для  очень
странной работы:  тетке  показали  видеозапись, где  неизвестный  ей человек
ходит, сидит,  говорит,  и спросили, может  ли она научить другого  человека
двигаться так же, как этот.
     -- И что...
     -- Вроде научила... -- Лизавета  помолчала. -- Просто мы стали говорить
про двойников, про портретный грим, а ведь эту сценодвиженку тоже приглашали
на  своего  рода портретный  грим! Ведь  похожие  черты лица -- это  еще  не
портрет,  мы  часто  опознаем  людей по походке,  по  манере держать  ручку,
садиться  в  автомобиль. Это  немаловажные  элементы  "копии".  Вот если  бы
отыскать ту тетку...
     -- И как ее зовут?
     -- В том-то и дело, что я тогда на этот рассказ Кокошкина и внимания не
обратила... Даже не спросила ничего... А теперь...
     -- А теперь он в больнице, с сотрясением мозга. К нему хоть пускают?
     Лизавета кивнула.
     -- Хорошо, тогда ты сходишь к нему, можешь  даже завтра,  -- решительно
произнес Саша. -- Я -- понятное дело -- опять  направлюсь  к  Целуеву. Благо
дорогу знаю...
     -- А я? -- надулся Савва.
     --  А  ты пока возись со своими телохранителями.  Можешь  с Лизаветой в
больницу... Не  нравится мне этот мор. То инсульты,  то  аресты,  теперь вот
побои...
     Они в  тишине  допили шампанское и стали  собираться по домам.  Куда-то
улетучился  победный  хмель.  Не  было  упоения  в  том бою,  в который  они
ввязались.


ЗВОНОК НА ПЕРЕМЕНУ

     На следующее утро Лизавета вместе с Саввой  навестила израненного Игоря
Кокошкина. Психолог вел  себя очень странно -- все  смеялся, шутил.  Правда,
комментировать инцидент отказался. Зато весело рассказал, как два дня  назад
неизвестные бандюганы подкараулили его в подъезде его же собственного дома.
     -- И как только  код  разузнали, черти!  -- едва шевеля  губами,  шутил
психолог. -- Разведчики!
     -- Кодовые замки неэффективны, да и соседи могут впустить  кого угодно!
-- мрачно  отозвался Савва. Ему категорически не нравился  владелец компании
"Перигор", причем неизвестно почему. Может быть, из-за того, что тот общался
исключительно  с  Лизаветой,  а  на  искусно составленные вопросы  репортера
Савельева не обращал внимания.
     --  Наши не впустят. Солидные  люди, ведут себя с опаской!  Так что эти
пробрались без посторонней помощи.  И знатно меня  отметелили.  --  Кокошкин
осторожно дотронулся  целой,  незагипсованной левой  рукой до забинтованного
лба.
     -- А с чем это нападение может быть связано?
     -- Бог  весть... -- Избитый и  не глянул  в Саввину сторону. -- Но я не
ожидал вас увидеть. Приятно удивлен, приятно.
     -- Кто же вас так? -- продолжал настаивать Савва.
     --  Не  знаю  и, не  поверите,  даже узнавать  нет никакого желания, --
Кокошкин приложил левую руку к сердцу.
     Лизавета  была  удивлена  --  здоровый  и  целый имиджмейкер походил на
печального  Пьеро,  а  больной  и  несчастный  веселился,  как расшалившийся
Буратино.  Его веселье словно освещало больничную палату,  играло солнечными
зайчиками на  белых стенах. Хозяин фирмы "Перигор" лежал в отдельной палате,
вполне,  по  нынешним  временам, комфортабельной  --  высокая  хирургическая
кровать, стойка для капельниц, раковина,  столик с лекарствами,  еще один --
для  цветов  и  гостинцев.  Напротив  кровати два  кресла,  для посетителей.
Видимо, больше двух посетителей к раненому психологу не пускали.
     -- Я хотела спросить...
     -- Вот  вы и испортили мне все  удовольствие. Я-то думал, что вы просто
навестили страждущего, уже и  друзьям собирался хвастаться,  что меня у одра
болезни посещают звезды экрана, а вы...
     --  А  мы  можем вступить  в сговор...  --  улыбнулась Лизавета. --  Вы
ответите на мои вопросы, но об этом мы никому не  скажем, а потому вы имеете
право говорить, что я приходила без задней мысли!
     Кокошкин с видимым усилием повернулся на бок.
     --  Я  должен был  догадаться, что посещение больных -- не ваше амплуа.
Что ж, чем могу -- помогу!
     --  Не  беспокойтесь,  ничего  сверхординарного. Всего одно  имя -- как
зовут эту учительницу хороших манер...
     -- Все-таки догадались...
     -- О чем? Просто я решила спросить...
     --  Догадались, чем все  же  занимается  мой друг  Целуев. --  Психолог
облизал разбитые губы. Потом приподнялся и попробовал  вскарабкаться повыше,
но застонал и опустился на подушку.
     --  Вам  помочь? --  бросилась к нему Лизавета.  --  Давайте я поправлю
подушку!
     --  Ох,  спасибо! Здесь вполне квалифицированные и  миловидные  сестры,
однако ваши лилейные ручки...
     Лизаветины красивые, но тренированные руки (тут  и  теннис, и работа на
пишущей машинке,  и хозяйство) можно было назвать лилейными только  в шутку.
Она поправила сбившуюся подушку и вернулась в кресло.
     -- Раз шутите, значит, вы не так  уж плохи. А Людмила кудахтала -- "при
смерти, при смерти".
     -- Иногда полезно подлечиться, -- опять улыбнулся  Кокошкин. -- Ну что,
вам  нужна фамилия  преподавателя сценодвижения?  Хотите выяснить,  кого она
обучала? А, журналисты-расследователи?
     -- Возможно, -- посуровела Лизавета. Веселье психолога вдруг показалось
искусственным,  будто  он нанюхался  какой-то  дряни  и смеется натужно,  по
обязанности.
     -- Тогда записывайте. Калерия Матвеевна Огуркова, Садовая, сто двадцать
шесть,  квартира восемь.  Телефон отсутствует.  Дерзайте! Она  почти  всегда
дома, даже в  магазины не  выходит. Уроков у нее  сейчас  нет,  насколько  я
знаю... Вперед, дерзайте!
     --  Мы  подумаем.  --  Лизавете   все  меньше  нравился  глумливый  тон
психолога. -- Желаю вам скорейшего выздоровления.
     --  Сердечно благодарю, давайте  я буду  всем говорить,  что  вы мне не
яблочки принесли, а пластырь никотинел.
     --  Это  еще  зачем? -- ошалело переспросила  Лизавета, тут же  забыв о
неподобающем поведении больного.
     -- Курить страсть хочется, а мне не разрешают. Я слышал, пластырь может
утолить никотиновый голод.
     -- Хорошо, договорились!
     -- Удачи вам! -- С этим напутствием журналисты удалились.

     Отыскать квартиру Калерии  Матвеевны  Огурковой было непросто. Огромный
дом на Садовой представлял собой лабиринт дворов и лестниц, утративших какие
бы  то  ни было  опознавательные знаки не  то в ходе приватизации, не то  во
время  капитального ремонта без выселения жильцов, вошедшего в  моду в конце
восьмидесятых.
     Савва  и Лизавета терпеливо бродили по темным лестницам  и  внимательно
всматривались в цифры на дверях -- другого способа отыскать восьмую квартиру
не  было.  Терпение репортеров,  закаленное  на  долгих  пресс-конференциях,
многим  показалось  бы  безграничным. Только однажды Савва,  наступивший  на
экскременты,   оставленные,   вероятно,   лицом   без  определенного   места
жительства, тихим  словом помянул местную власть, которая  должна не  только
бороться за избрание и  переизбрание, но и следить за мелочами вроде наличия
бомжей и отсутствия лампочек в домах, принадлежащих муниципалитету.
     И  вот  -- эврика!  Они оказались  перед  рыжей, многократно окрашенной
дверью:  на  косяке  -- цепочка  кнопок,  возле одной из  них  металлическая
пластина,  долженствующая,   судя   по   рулончикам  на   краях,  изображать
пергаментный   свиток,  на  пластинке  высокими  псевдоготическими   буквами
выгравировано: "Профессор Театрального Института К. М. Огурков".
     -- Буква  "А" куда-то потерялась... --  многозначительно произнес Савва
и, посмотрев на запыхавшуюся Лизавету, нажал на кнопку звонка.
     Ждать  пришлось довольно  долго. Он уже собрался  позвонить  еще раз --
мало ли как там со слухом  у почтенной преподавательницы, -- но не успел. За
дверью  прошелестели  шаги,  вовсе не старческие,  и  ломкий,  с  басовитыми
нотками голос задал классический вопрос:
     -- Кто там?
     -- Добрый день, --  отозвалась  Лизавета  и сразу взяла  Савву за руку,
призывая   к  молчанию.  Он  и  сам  сообразил,  что,  учитывая  напряженную
криминогенную ситуацию, разумнее вести  переговоры женским  голосом.  --  Мы
журналисты  с Петербургского телевидения, мы хотели бы поговорить с Калерией
Матвеевной.
     Лизавета  была  готова к  долгим  уговорам  и  объяснениям,  но лязгнул
тяжелый замок, и дверь  немедленно  распахнулась -- никаких цепочек, крюков,
капканов,  полная  открытость  и  доверчивость.  И  совершенно   неожиданное
приветствие:
     --  Проходите,  проходите,  Елизавета,  не  знаю,  как  ваше  отчество,
здравствуйте.
     Обалдевшие Савва и Лизавета, даже не разглядев толком  хозяйку, вошли в
полутемный коридор.
     -- Прямо, прямо,  -- пригласила их Калерия Матвеевна, -- идите за мной,
и осторожно, тут у нас нагромождения.
     Словечко  "нагромождения"  она  произнесла  с  неповторимой  интонацией
человека, выросшего в просторных  апартаментах и  знавшего, что такое мамина
спальня,  что  такое  буфетная,  кабинет  отца  и  девичья, в которой  живут
горничная и кухарка. Лизавете эти  интонации были  знакомы --  временами  ее
родная бабушка, ученица, но  не выпускница Смольного, говорила точно так же,
чуть нараспев: "У нас в имении..."
     -- Вот моя  комната. --  Калерия  Матвеевна  распахнула  двери,  и  они
оказались в просторной, старомодной комнате.
     Старомодной комната  выглядела  не  из-за старинной мебели. Антиквариат
сейчас в  моде,  и  за  павловскими  стульями и  александровскими ломберными
столиками охотятся толстосумы. Мебель была расставлена на особый манер, стол
--  обязательно в  центре, вокруг  него толпятся стулья и  кресла с высокими
спинками. В стороне горка, в другом углу высоченное трюмо с двумя тумбами по
бокам. Напротив широкого окна --  диван с резными подлокотниками  и ножками,
обитый  узорчатой  тафтой.  Так  выглядят комнаты,  в  которых  живут  люди,
привыкшие к простору и комфорту.
     --  Раздевайтесь  и располагайтесь,  -- гостеприимно улыбнулась Калерия
Матвеевна, -- я полагаю, от чая никто не откажется?
     Гости  кивнули.  Калерия Матвеевна включила  электросамовар, стоящий на
приставном  столике у дальнего  края  овального обеденного стола,  постелила
поверх  бордовой скатерти из тяжелого плюша  клетчатые салфетки, достала  из
горки  нарядные,  все в  красно-золотых маках  чашки (Лизавета ни секунды не
сомневалась, что  на донышке  каждого блюдца и каждой  чашечки  есть  клеймо
фабрики  Попова),  разложила  серебряные  ложечки,  поставила   сухарницу  с
печеньем   --  печенье,   правда,  обыкновенное,  польское   ванильное,   --
конфетницу, сахарницу, тарелочку с тончайшими ломтиками лимона.
     -- Варенье  мы  уже,  к сожалению,  съели. Буквально  на прошлой неделе
отправила  племяннице  последнюю баночку  вишневого,  --  словно  извиняясь,
сказала  Калерия  Матвеевна. --  Да.  Я  так  рада,  так  рада  видеть  вас,
Елизавета...
     --  ...Алексеевна, только можно без  отчества, я почему-то не привыкла,
-- откликнулась Лизавета.
     -- Да,  это  мы,  педагоги, с младых  ногтей привыкаем к  обращению  по
имени-отчеству, -- вздохнула Калерия Матвеевна.
     Савва,  еще не  пришедший  в  себя после странного узнавания у  входных
дверей, был совсем раздавлен: вот оно, крыло птицы славы, -- звонишь в дверь
совершенно незнакомому человеку, он тут же тебя впускает да еще и  очень рад
видеть!  Савва внимательно посмотрел на хозяйку дома, Калерия Матвеевна была
похожа  прежде  всего на деву,  а  уж потом на  старую  --  свежее, румяное,
несмотря на морщины, лицо,  яркие, живые серые глаза, чуть  навыкате, полные
выразительные  губы,  аккуратные   седые,  вполне  стародевические  букольки
скреплены  затейливым  черепаховым гребнем. Вполне  возможно,  она  побывала
замужем,  но  в представлении юного Саввы выглядела как  старая дева: черней
черного длинная узкая юбка, белей белого блузка с кружевной мережкой и жабо,
подколотое брошью-камеей.
     --   Тогда   я   буду   называть   вас   Елизаветой,   --    продолжала
преподавательница сценодвижения. --  Я  вас  сразу по  голосу узнала,  такой
приметный  голос,  такой  необычный  и  в  то  же  время  приятный  тембр...
Угощайтесь, угощайтесь...
     -- Калерия Матвеевна, мы к вам по делу.
     -- Понимаю, что не  просто чайку попить, -- ответила хозяйка,  -- и все
же не забывайте, вот печенье, вот конфеты... -- Она  пододвинула сухарницу и
конфетницу поближе к гостям.
     -- Вы знаете психолога Кокошкина?
     -- Игорька? Конечно, очень милый молодой  человек. Я с его бабушкой еще
была знакома. И Игорька с  детства знаю. Потом даже помогала ему одну статью
для диссертации написать. -- Калерия Матвеевна поправила гребень.
     -- Статью?  Для  диссертации?  -- Лизавета предполагала, что  хозяйка в
свое  время  с  блеском  училась  в  театральной студии,  потом  сценическая
карьера, потом преподавание. Владелец же фирмы "Перигор" защищался по модной
специальности "политическая психология". Каким образом старая актриса  могла
ему помочь?
     -- Он называл это "знаковые социальные движения". -- Калерия  Матвеевна
заметила  недоумение  в  глазах  гостьи  и  поторопилась  пояснить:  --  Там
реверанс, книксен, поцелуй руки, рукопожатие...
     "Ах,  вот кто  научил господина Кокошкина  бесподобно,  в манере  юного
князя  Юсупова,  кланяться и  прикладываться губами  к  дамским ручкам!"  --
Лизавета вспомнила, как раскованно прощался психолог после первой встречи.
     -- Такие  движения  существуют и сейчас.  Вы  не  замечали,  что  люди,
причастные  к  так  называемой номенклатуре,  совершенно по-особому  говорят
"здравствуйте" и "до свиданья"?  Что на  глазок можно определить человека из
КГБ?! -- Савва чуть не поперхнулся чаем и закашлялся.
     Калерия Матвеевна смерила его холодным взглядом:
     -- Что вы так распереживались на этот счет?
     --  Нет,  нет,  ничего.  -- Савва поежился  под взглядом  старой  дамы,
поправил галстук, одернул рукава рубашки.
     -- Вот об этом и была статья --  о