и опять побежал,  прежним заячьим скоком. Догонять его
Саша не стал.
     Он  сунул  руку  в  карман, достал диктофон и отмотал  ленту  чуть-чуть
назад.  "...Ты еще очень молод. У  тебя вся жизнь впереди, так береги ее..."
-- звук шел хорошо. Странный разговор с депутатом остался на пленке.


БОРЬБА ЗА УСПЕВАЕМОСТЬ

     -- Светлана Владимировна, мы пока еще делаем программу  новостей, а  не
дневник имени  президентской гонки! Репортаж о высочайшем посещении одним из
претендентов Красносельского района  уже был в  эфире сегодня  днем.  И  так
времени не хватает!
     Молодой  человек,   стоявший  в   позе   молодого  Наполеона   рядом  с
редакторским столом, решительно вычеркнул строчку с названием сюжета. Второй
парень, присевший на ступеньку пьедестала, на котором и был установлен  стол
выпускающего редактора  "Петербургских  новостей",  тихонько  присвистнул. А
энергичная дама, собственно редактор, тяжело вздохнула.
     Вот  уже  сорок   минут  ведущий,  выпускающий  и  режиссер  занимались
версткой.  Обыкновенная  процедура:  какие сюжеты  поважнее -- те  в  начало
программы,  какие  поплоше  --  в  середину,  в конце,  если помещается,  --
"культурка".   Но  в  связи  с  неумолимо  надвигающимися  выборами,  причем
многочисленными, эта привычная работа превратилась в сущее мучение. Прийти к
консенсусу стало неимоверно сложно. Здесь требовались время, силы, хитрость,
а иногда коварство.
     -- И ты туда  же, Сереженька! --  громко  выдохнула Лана  Верейская. --
Вчера наша красавица скандалила -- мол, не может быть в одной программе пять
сюжетов  об одном и том  же человеке. Будто я без нее не знаю, что не может!
Будто мне хочется прогибаться, в мои-то немолодые годы.
     "Нашей красавицей" в редакции по справедливости называли Лизавету. Лана
не  случайно  помянула  именно  ее. Она  могла  бы  назвать любого  другого.
Очевидная передозировка кандидатских пилюль  в программе вызывала аллергию у
большинства  корреспондентов,  ведущих  и   редакторов.  Те,  кто  посмелее,
бунтовали открыто, трусливые зубоскалили втихую. И все же ездили на съемки и
делали  программу,  состоящую   из  пространных  рассказов  о   встречах   с
трудящимися   и   учащимися.   Хуже  всех   приходилось   операторам:   если
корреспондент мог закрыть глаза и заткнуть  уши, снимая очередной сюжет типа
"все  о  них",  а  для  редактора  существовала  принципиальная  возможность
пропустить  текст, не  вычитывая,  то  операторы были вынуждены  смотреть  в
видоискатель, тут глаза не закроешь.
     Странное  дело,  провал  бывшего  мэра  Петербурга,  который перекормил
избирателей своим  вальяжным  предвыборным портретом на  экране,  ничему  не
научил политиков, и кандидаты лезли на экран, будто термиты в деревянный дом
фермера в каком-нибудь Айдахо. Лезли упорно,  рьяно,  во  все щели, разъедая
балки и перекрытия телевизионного вещания.
     Стонали и кряхтели все. Лана помянула Лизавету не без тайного умысла. С
некоторых пор телеведущий Сергей Болотов превратился в анти-Лизавету. Он все
и всегда делал наоборот. Сотрудники лишь  гадали, почему вдруг в покладистом
обычно Сереженьке поселился неукротимый дух противоречия. Кто-то подозревал,
что  дело  не  обошлось  без тайного, скоротечного,  но  бурного  служебного
романа.  Другие считали, что  один  из них перехватил у  коллеги  выгодную и
денежную  халтуру.  Наиболее  проницательные  заметили  странное совпадение:
разительная  перемена   в  Сереженькином  характере  совпала  по  времени  с
публикацией в столичной, а не  петербургской, газете рейтингов телевизионных
ведущих, и Лизаветино имя туда  попало.  Она, Золушка из "Новостей" северной
столицы, засияла рядом с бесспорными звездами центральных каналов. Пустячок,
а неприятно.
     Впрочем,  все чересчур плоско  думали  и о  Сереженьке,  и о  Лизавете.
Причина   коренилась  в  другом.   Однажды,   когда   Болотов  зашивался   с
комментариями  и  сюжетами,  Лизавета  по  дружбе  помогла  ему  и  написала
несколько  текстов. Сережа их начитал и думать  об этом забыл, так же  как и
она. А потом  сначала  лучший друг,  потом  университетские преподаватели и,
наконец,   даже  любимая  девушка  начали  нахваливать  сюжеты,   написанные
Лизаветиной  рукой.  Нахваливали  и приговаривали,  что  они  все  верили  в
таившийся в Сереженьке талант и вот он уже начал сверкать алмазными гранями.
После двадцатого незаслуженного комплимента Сережа стал косо посматривать на
Лизавету, что и заметили редакционные "доброжелатели".
     В  этот раз военная  хитрость  Светланы Владимировны Верейской  пропала
втуне. Болотов пропустил мимо ушей упоминание о Лизавете.
     -- Надоело!  Что  я вам  --  попугай?  Почему я  должен  с  умным лицом
озвучивать  полную чешую и  делать вид, будто мы их, болезных, показываем не
потому, что все вдруг спохватились насчет выборов,  а потому, что каждый шаг
сих весьма важных персон  представляет  громадный общественный интерес! Если
это уж так  всем  интересно, пусть открывают программу "Вести о  президенте"
или  "Думские  известия"  -- и  вперед!  --  бранился  Сережа интеллигентным
голосом.
     Он,  обычно  старающийся  никого  не  огорчать,  даже  не  заметил, как
нахмурилась Верейская. Он, обычно внимательный и  галантный, даже не обратил
внимания, как в  редакторский аквариум вплыла Лизавета. Вплыла и  немедленно
ввязалась в спор:
     -- Правильно! Тем более что вчера мы уже  отразили высочайшее появление
этого же кандидата  в  Сестрорецком  районе, и  оно  ничем  не отличалось от
сегодняшнего!  Встреча с трудящимися, зажигательная речь об успехах, краткий
и  куда  более  сухой  рассказ  о  временных  недоработках,  далее  "солнце"
стремительно  удаляется,  поскольку  у  него  сегодня   еще  консультации  с
банкирами, визит в больницу, открытый урок в школе для благородных  девиц и,
уже не в рамках предвыборной кампании, привычные презентации.
     Следом за Лизаветой в редакторскую  комнату  зашел  Савва  Савельев. Он
обменялся рукопожатиями с Сереженькой и  режиссером, четким кивком и чуть ли
не звоном шпор поприветствовал Лану Верейскую. Потом поддержал Лизавету:
     -- Кстати, позавчера мы  показывали его  же в Центральном  районе,  и я
должен сказать...
     -- Еще тебя мне  не хватало,  ирода! -- взмолилась Лана. -- То, что эта
провокаторша подзуживает,  -- ладно, все уже привыкли. А ты-то  куда? Ты  же
сам  страсть как  любишь  "паркет" снимать, переговоры или визиты!  Так  что
молчи лучше. Думаешь, все забыли, что ты снимал, как он прививки делает?!
     -- Это  совсем другое, Светлана Владимировна, тогда в городе начиналась
дифтерия, нужно было мобилизовать народ на прививки,  и сюжет о  прививочной
кампании в Смольном имел большой резонанс! -- обиженно вытянул губы Савва.
     -- Да,  скажешь!  Юрий Милославский номер два!  Теперь ты, конечно, что
угодно  скажешь, а тогда, задрав штаны, побежал! В  высшие сферы! Внутреннюю
политику делать!
     -- Ой,  Светлана  Владимировна! -- вдруг воскликнул  Савва.  Вступать в
длительные пререкания  с выпускающим редактором было  не в  его правилах. --
Вспомнил! Я специально для  вас выписал. --  Он  полез  во внутренний карман
строгого серого пиджака и вытянул белую прямоугольную карточку. -- Слушайте!
"Мужик  не  боится внутренней  политики, потому что  не понимает  ее. Как ты
мужика ни донимай, все он будет думать, что это  не  внутренняя политика,  а
попущение  Божеское... нечто  вроде наводнения, голода,  мора... Спрашивают,
должен ли  мужик понимать, что  такое внутренняя политика?  На сей счет есть
разные мнения..."
     -- Салтыков-Щедрин! -- чуть не дуэтом выкрикнули Лизавета и Сереженька.
Все знали любовь Ланы Верейской к чиновному сатирику, и все знали, что Савва
--  любитель  "знаковых"  цитат,  которыми  была  пересыпана  речь  Светланы
Владимировны. Время от времени  он  приносил ей в клювике еще  какую-нибудь.
Так подрастающий птенец радует мамочку, притаскивая червячков.
     -- Да,  Щедрин! --  Савва  поправил галстук,  стряхнул  носовым платком
предполагаемую пыль с  пьедестала, на  котором уже рядком  сидели режиссер и
Лизавета, и устроился рядом с ними. Невзирая на строгий костюмчик.
     Сереженька и Лизавета, вынужденные по долгу  службы одеваться корректно
и следить  за  тем,  чтобы гладкие лацканы  английского  покроя  пиджаков  и
воротнички  рубашек   и  блузок,  не  дай   Бог,   не  помялись,  обменялись
завистливыми взглядами.  Они  оба  уставали  следить  за  своей  внешностью,
осанкой и одеждой. А делать это было нужно, иначе пришлось бы без  передышки
отвечать  на  звонки  чопорных старушек, недовольных  тем, что в кристальном
петербургском   эфире  появляются  столь  вульгарно  одетые  или  неопрятные
личности.  Работа журналиста -- это прежде всего беготня  и суета.  А  когда
бегаешь,  стараясь  не  растрепать  прическу  или  не  замарать  крахмальные
манжеты, утомляешься в два раза быстрее.
     Именно поэтому  Сережа  одевался насколько возможно комфортно. Он носил
вещи  по принципу  "белый верх  --  черный  низ". Выше  пояса  он походил на
испанского гранда -- пиджак, рубашка, галстук, причем не  просто  безупречно
корректные,  как  у Саввы, а  модные.  Ниже пояса  были  обычные  просторные
джинсы, пузырящиеся на коленях.  Завершали туалет разношенные кроссовки.  По
окончании рабочего дня Сереженька скинет пиджак и галстук,  натянет свитер и
отправится домой.  На  студии можно было  встретить  множество дам и мужчин,
одетых с  той  же  эфирной непринужденностью.  Этот наряд так и назывался --
"телевизионный".
     Лизавета  его  не признавала. Она утверждала, что  от эфирного туалета,
когда ты наполовину  принцесса, наполовину судомойка,  у нее болит  голова и
опускаются  руки. В  дни  своих эфиров она  по  двенадцать часов качалась на
каблуках и  берегла от разгвозданной, в  смысле утыканной  гвоздями,  мебели
тонкие  чулки,  но  зато  ей  чаще,  чем  другим, целовали  руки  и говорили
комплименты.  Трудно   ведь   искренне  назвать   "богиней"  или   "царицей"
мадемуазель в полуспортивных леггинсах, лыжных  ботинках и  вычурной кофте с
рюшами.
     Однако, безупречная во время работы в кадре, Лизавета в остальное время
одевалась предельно просто. Вот и сейчас она была в черных джинсах и широкой
полосатой  рубахе.  Рыжие  локоны стянуты в  высокий  конский  хвост. Этакая
простушка  сидела  на  приступке  возле редакторского  кресла  и старательно
комментировала принесенный Саввой литературный фрагмент:
     -- Вот, вот.  Должен ли мужик  понимать, что такое внутренняя политика?
Есть разные мнения. А мы талдычим ему и талдычим  про нее, про политику, про
внутреннюю...
     Сраженная цитатой, Верейская не могла не согласиться:
     -- Кто же спорит, снимаем черт знает что! Но я-то с какой стороны? Даже
если  бы и хотела другое  показать, то вот  он, мой расклад. -- Она картинно
взмахнула  листком, на котором  были расписаны корреспондентские  выезды. --
Есть ли тут что эпохальное?  Один  опять же мэра  снимает.  Другой  в  музей
направился. Репортеры  великие!  Вот  испытания  какие-то  на  полигоне  под
Сертоловым. Эта штука не то в Дубаях на выставке была, не то ее американские
шпионы пытались украсть. Туда Лидочка поехала. Еще в семь утра, давно должна
была вернуться. Ну так разве эта маркитантка теперь от военных отцепится?
     --   А  я  люблю  военных,  военных  дерзновенных,  --  тихонько  запел
Сереженька.
     -- И этот  вот раскапризничался, мол, не  хочу очередного кандидата.  А
как я могу в этой  куче навоза  найти  жемчужное зерно? И вообще,  почему я,
старуха,  должна  за  вас,  молодых,  энергичных,  работать,   да  еще  и  с
начальственными  указявками  бороться?  Сами  бы  и  бунтовали.  А  то  хуже
глуповцев. Те хоть изредка падали на колени и  кричали "не хотим горчицы, не
приемлем". А вы, как зомби, все приемлете. Свинки морские, а не журналисты!
     -- Паситесь, мирные народы!
     Вас не разбудит чести клич.
     К чему стадам дары свободы?
     Их должно резать или стричь... --
     меланхолично произнесла Лизавета.
     -- Прямо районный Дом культуры, один  поет, другая декламирует! -- Чаша
Ланиного  терпения переполнилась  окончательно. -- Не буду  я за вас думать.
Какие есть сюжеты, те и показывайте!
     -- Да уж, давно никто ничего интересного не снимал. Какой-нибудь мощный
спецрепортаж  о  торговцах  наркотиками, или  о  контрабанде  оружия, или  о
заказных  убийствах, или о беженцах,  которые живут в шалашах  прямо здесь в
Петербурге,  возле  станции метро. -- Теперь  в Лизаветином  голосе  звучали
мечтательные  нотки. --  Все,  видно, иссяк порох в этих....  --  она лукаво
улыбнулась, -- в пороховницах.
     --  Это  еще почему?  -- немедленно  отреагировал на подначку обидчивый
Савва. -- У меня есть роскошный сюжет про тайную школу телохранителей!
     --  Ага,  а  про  библиотеку Иоанна  Грозного  у  тебя  ничего  нет? --
легкомысленно бросила в ответ Лизавета.
     --  Про  библиотеку  в  Москве  сделали.  Ее  же до сих  пор ищут,  под
Кремлем... -- серьезно возразил Савва.
     -- Ах  под Кремлем...  -- насмешливо  протянула Лизавета, воспитанная в
университете  сугубыми  историческими  материалистами,  которые  научили  ее
здоровому скептицизму. -- А нефть и алмазы под Кремлем не ищут?
     --  Ты  зря,  --  заступился   за  Савву  сердобольный  Сереженька,  --
действительно ищут, я сам в "Огоньке" читал.
     Плодотворный разговор о кладах прервала Лана Верейская:
     -- Все, вот тебе верстка, ступай с Богом, больше ничего переделывать не
буду! -- Она вручила Сереже Болотову желтоватый листок.
     Сережа начал читать, Лизавета  тоже  сунула  нос  в верстку  -- спорный
сюжет  о  визите  кандидата  в  Красносельский район  мирно  соседствовал  с
репортажем  о встрече другого кандидата с парламентской  делегацией Великого
герцогства   Люксембург   и   о   подписании   договора   об   экономическом
сотрудничестве между Петербургом и  Петрополисом, крупным населенным пунктом
и одновременно центром легкой промышленности в Бразилии.
     Сережа  вздохнул полной  грудью и  совсем  было  собрался возразить, но
натолкнулся на решительный, из-под  очков,  взгляд Светланы  Владимировны  и
сдался.  Все же не та закалка у  молодежи! Не готовы они к борьбе. Не знают,
что такое огонь, вода и медные трубы.
     Он  покорно поплелся писать  комментарии. Лизавета  проводила  сникшего
коллегу долгим, задумчивым взглядом.
     Следом  вприпрыжку удалился  режиссер, прихватив  еще  пять экземпляров
верстки -- для монтажеров, звукорежиссера и администратора.
     --  Паситесь, мирные  стада... А что  у нас  на  субботу? --  осторожно
спросила Лизавета у Верейской.
     Та хищно улыбнулась:
     --  Что в  журнале есть  -- все  твое! Думаю, и в  субботу  ваши  общие
ненаглядные отдыхать не будут. Не то время.
     -- А если спецрепортаж?
     --  Только  хороший.  Из-за  какой-нибудь  ерунды  я  не  буду нарушать
директиву  руководства. Я вам что, Родина-мать? И так  тут почти без  еды  и
воды  ради вас мучаешься!  -- Лана  величественно поднялась и отправилась  в
соседнюю  комнату, где  была оборудована кухня  для  персонала -- кофеварка,
микроволновая печь, холодильник.
     -- Что  у  тебя там с телохранителями? -- спросила Лизавета  Савву, как
только они остались одни.
     -- Классная  вещь!  По  картинке  --  просто  восторг:  рукопашный бой,
стрельба, медитации...
     -- И  никакой  рекламы?  Ни  вот  на  столечко?  -- Лизавета оттопырила
мизинец.
     --  Какая реклама!  Я  их вообще случайно нашел. Слушай, может,  вместе
туда съездим? Я как раз сегодня собирался.
     --  А  я  собиралась  на  Екатерининский.  В  бюро  судебно-медицинской
экспертизы.  Нашли  Леночку  Кац. В  подвале.  Затопленном.  Врачи  говорят,
инсульт... В подвале мы с Сашкой уже были.
     -- Можно я  с  тобой? --  Савва сделал  серьезное  и  озабоченное лицо.
Впрочем, он почти всегда разгуливал  по редакции с серьезным выражением лица
--  наверное,  чтобы  не  так  бросались  в  глаза его юношеская  пылкость и
обидчивость.
     -- Не  знаю,  --  засомневалась  Лизавета. Савва, если  впустить  его в
сюжет,  перехватывал инициативу, и сладу  с ним  потом  не было. Азартен  до
умопомрачения. -- Ты на колесах?
     -- Да, починил недавно.
     -- Тогда заводись, я минут через десять спущусь.
     Савва умчался, довольный собой и  Лизаветой. Он умел  ссориться  и умел
мириться, этого у него не отнимешь.


ИСТОРИЯ С ГЕОГРАФИЕЙ

     Школа  телохранителей   оказалась  весьма   фешенебельным   заведением.
Комната,   в   которую   проводили  Савву  и  Лизавету,   была   большой   и
экстравагантной. Гигантский бежевый  ковер на полу, метров сорок  квадратных
чистейшей, нежнейшей шерсти. Вдоль стен  узенькие приступочки, обитые мягкой
кожей или очень качественным кожзаменителем.  Именно на  них присели четверо
крепких  парней,  четыре  богатыря  --  шеи  мощные, чуть  не по полметра  в
обхвате, разворот плеч,  если мерить по-русски, -- косая сажень, грудь, само
собой разумеется, колесом, ноги как колонны портика Казанского собора, брови
низкие,  взгляды  сумрачные.  Бандиты  да  и  только,  но одеты  максимально
скромно. Никаких костюмов "Пума" и "Адидас", золотых цепей, кожаных курток и
просторных  слаксов. Никаких костюмов тройка  с  люрексовой ниткой.  Джинсы,
тонкие шерстяные свитера. И все четверо напоказ без оружия.
     Они  встретили  Лизавету  и   Савву   Савельева   у   входа   в   школу
телохранителей. Лизавета немедленно  окрестила всех четверых -- три богатыря
и Салават  Юлаев. Поскольку трое обладали определенно славянскими чертами, а
четвертый  --  чернявенький,  но  не  кавказец  и  не китаец --  мог  быть и
татарином, и башкиром, и мордвином.
     Именно чернявый  внимательно оглядел  Савву,  потом перевел  взгляд  на
Лизавету и, видимо, удовлетворившись визуальным осмотром, кивнул,  приглашая
войти.  Пройдя небольшой  коридорчик, который  Лизавета толком не разглядела
из-за темноты, они оказались в просторной и светлой комнате.
     В центре,  образуя  правильный  четырехугольник,  стояли два  дивана  и
четыре кресла  бежевые, как  и  ковер. Сбоку  к  каждому дивану и к  каждому
креслу  был вплотную придвинут низенький столик. С  потолка  свисала люстра,
этакий  хрустальный каскад из эпохи конструктивизма.  К  люстре был приделан
укрепляющий нервную систему "мобиль" -- серебристая вращалка, нечто подобное
вешают на  кроватку младенцам, чтобы  развивались.  В  дальнем углу еще один
столик, уже  на  колесиках, на  нем  -- видеоаппаратура: телевизор с экраном
метр на метр  и видеомагнитофон. Мягкий свет  (не люстра, а откуда-то из-под
потолка), сам потолок не традиционно белый, а скорее слоновой кости, бежевые
стены.   Все   вместе    --   крайне   дорого,   изысканно   и    элегантно.
Парни-сопровождающие   усадили   гостей  на  диваны,  сами  выбрали  стенную
приступочку и замолчали.  Очевидно,  светская беседа, скрашивающая ожидание,
местным этикетом не предусматривалась.
     -- Какие обаятельные телохранители! Только почему они все время молчат?
Могли бы для проформы предложить чашечку кофе, -- шепнула Лизавета.
     Савва обиделся,  словно  это  были  его  личные  охранники, и  сварливо
ответил:
     -- Ничуть не хуже твоего патологоанатома. Тоже мне, интеллигент вшивый,
маэстро скальпеля и ножовки.
     Лизавета невольно  хихикнула.  Действительно,  доктор,  с  которым  они
говорили на  Екатерининском, вел себя, как капризная  примадонна.  Наверное,
потому,  что  в  бюро  судебно-медицинской  экспертизы  привыкли  к  визитам
бесчисленных журналистов.

     Паломничество  туда началось лет двенадцать  назад,  когда  журналистам
разрешили самостоятельно выбирать темы и бичевать не только отдельные мелкие
недостатки,    но   и   крупные   преступления.   Тогда   репортеры   первых
полунезависимых,  как  бы  они  ни  назывались,  газет