разворачивается через метафоры и, будучи метафорически истолковано, раскрывает глубинный символический смысл страдания, творческой жертвенности, поэтического расцвета как мученичества: поэт отдает в себе человека на растерзание. Рефлексивный строй живописной образности, в которой выражено это стихотворение, приобретает через метафорическую же рефлексию толкования иносказательный и символический смысл. Единичные метафоры, сливающиеся в метафорический синтез, --это материя стиха, механизм его построения, символ, рождающийся из них, - его дух, идея.
    Метафора - инструмент для анализа скрытых смыслов. Это значит, что сама метафора разоблачает, эксплицирует тайну. Следовательно, толкуя метафорический текст, мы растолковываем не сами метафоры, ибо метафора толкует самое себя, а имплицитный, рядом лежащий и затемненный метафорой смысл. Мы толкуем метонимические провалы между метафорами метафорическим путем. Толкование есть метафоризация метонимий, высветление их путем рефлексии, выявление сокрытого. Так, в данном тексте метонимиями насыщена первая его половина, которая в тексте же, через метафоры, и объясняется: появление иудейского дерева в эпиграфе объясняется через Elena arborea, льдистая Гиперборея (северный град) через кирпичные сады и каменную траву. День Петров, т. е. излом лета, "оправдывается" цветением, которое особенно сильно в июле; расцвет перед смертью - это и есть "предчувствие жизни до смерти".
    Однако, говоря о метафоричности лирики, мы наталкиваемся на парадокс: метафоры, при помощи которых рефлексирует поэт, попадая в текст, т. е. в средний член триады "автор - текст - толкователь", деметафоризуются, реализуются, создавая реальный мир в духе, т. е. новый миф, который затем, в толковании читателя, распадается на метафоры как инструменты рефлексирующего сознания.
    Читатель-толкователь воссоздает авторскую рефлексию, повторяет процесс созидания, разлагая собранное в тексте на части, завершая тем самым троичный герменевтический круг.
[124]
    
Герменевтика поэтического текста А. Вольский
    В современной науке герменевтика наряду с литературоведческим, лингвистическим, лингвостилистическим, структуралистским методами является наиболее адекватным методом анализа поэтического текста. Это положение вытекает как из истории развития, так и из сущности герменевтики.
    Исторически герменевтика выступает как основной метод богословского толкования Св. Писания, т. е. толкования и понимания Божественного Откровения, Логоса, отраженного в Библии. Однако, как уже показал Фр. Шлейермахер, сама Библия есть не что иное, как перевод пророками и апостолами (т. е. герменевтическое толкование) языка божественного на язык человеческий. В роли герменевта выступал и сам Христос, толкуя букву закона в духе. Стало быть Библия представляет собой духовный текст, в котором предмет и его толкование образуют единство. Эту особенность библейского текста М. Лютер охарактеризовал ставшим уже крылатым выражением: "Писание само себя истолковывает". Сама же библейская экзегеза является вторичным герменевтическим толкованием библейского текста, истолкованием истолкования.
    Будучи священным текстом, Библия как духовно-языковой феномен есть текст поэтический, т. е. языкотворческий. Слово творца, творческое слово, облекаясь в формы человеческого языка, сообщало ему Свою творческую природу и требовало от него сотворчества, проявляющего себя лингвистически.
    Человеческое слово существует как языковой знак. Что это значит? Это значит, что оно невыразительно, а поскольку выражению подлежит лишь духовное, то как знак оно бездуховно. Следовательно, чтобы принять в себя Логос, оно должно уподобиться Ему. Полное уподобление, разумеется, невозможно. Возможно лишь приближение, выражающее себя поэтически. Это уподобление языка духу проявляет себя лингвистически как специфическое связывание слов друг с другом в текст, "собирание" языка в логос, мысль-слово, которое выступает как языковая проекция Божественного Логоса (здесь в понимании логоса мы следуем в русле хайдеггеров-
[125]
    ской этимологической интерпретации): метафор, метонимий, разноуровневых повторов, параллелизмов, антитез, звукописи и т.п. Поэтизация или одухотворение слова есть процесс превращения языкового знака в логос, происходящий внутри текста. Герменевтика в отличие от структурализма, для которого слово есть лишь знак, а язык есть система знаков, исходит из творческой природы языка, которая утеряна им в его истории, но восстановима в поэзии. Всякий текст она истолковывает, раскрывая его духовную сущность, и, следовательно, тексты, такой сущностью не обладающие, предметом герменевтики быть не могут, о чем Шлейермахер сказал так: ...там, где речь далека от искусства, такового не требуется и для ее понимания (Schleiermacher. S. 76).
    Герменевтика усматривает творческое начало не только в языке, но и в самом бытии. Идея о поэтическом происхождении и поэтической сущности языка появилась в трудах И. Г. Гердера, И. Г. Хамана и В. фон Гумбольдта, а идея о поэтической сущности бытия, выйдя из богословия и христианской мистики, получила свое развитие в литературной теории немецкого романтизма, прежде всего в работах братьев Шлегелей, Новалиса и Шеллинга. Задачей романтизма они считали поэтизацию мира. Поэтизация не значит воспевание мира в стихах, хотя и это тоже, но как следствие. Главное же - обнаружение и раскрытие его духовной сущности, и поэтому основной наукой для них стала герменевтика. Литературная, языковая и философская теории романтиков суть герменевтические теории. Если в Божественном Логосе мир и Слово суть одно, то мир можно читать как духовный текст и, следовательно, герменевтически анализировать. Между литературными и бытийными категориями есть аналогия. Так возникли романтические теории романа, фрагмента и иронии. Эти в новое время первично литературные явления стали для романтиков бытийными категориями, т.е. подлинно научными, которые, по их мнению, либо древними были взяты из бытия и перенесены в литературу, либо берут свое начало в некотором мифическом правремени, не различающем быль и рассказ о ней. Романтики утверждали, что вся история человечества есть история его духа и представляет собой один огромный роман с миллионами героев, а жизнь каждого человека тоже - роман, только ненаписанный. Существуют, стало быть, написанные и ненаписанные романы, но всякий человек, фиксирующий события своей духовной жизни внутри себя, является творцом, т. е. поэтической личностью. Всякий роман внутри себя является незавершенным и есть фрагмент, всякая завершенная форма потому есть фикция, проявление мировой иронии. Таким образом, бытие и текст для романтиков суть соотносительные понятия, имеющие духовную сущность. Поэзия, раскрывая духовную сущность слова внутри текста,
[126]
    соединяя в себе черты и предмета, и метода его анализа, переходит в свою противоположность - герменевтику. Немецкоязычный поэт П. Целан выразил мысль о самоистолковании поэтического текста, перефразируя М. Хайдеггера: "Ведь стихотворение-то изрекает!" (Celan. S. 142).
    Фр. Шлейермахер, различая два вида толкования - грамматическое и психологическое, - говорит, что каждая сторона включает в себя другую, а потому, будучи выполнена в совершенстве, делает вторую сторону излишней. Если бы мы обладали абсолютным знанием языка, то обошлись бы только грамматическим толкованием, но такового мы не имеем и потому вынуждены обращаться к толкованию психологическому. Противоречие между словом и мыслью, существующее в языке и снятое на уровне поэтического текста, на уровне герменевтического анализа снимается герменевтическим кругом, который позволяет выявлять духовное содержание в каждом материальном элементе текста, вновь восстанавливая логос.
    Сама структура поэтического текста, которая есть некое духовно-смысловое единство, существующее как лексико-синтаксическое множество, проявляет его синтетико-аналитическую природу. Герменевтика как метод анализа текста предполагает продолженность конструкции поэтического текста в тексте толкования. Герменевтический круг толкования есть диалектика части и целого, анализа и синтеза. Когда мы переходим к толкованию, то вынуждены единство текста постоянно разрушать и снова его восстанавливать.
    Герменевтический круг является не только самым естественным отражением движения рефлексии, то приближающейся, то отдаляющейся от своего предмета, но и повторяет очертания самого предмета. Поэтическое сравнение бытия с шаром, идущее еще от Парменида и ставшее одним из самых излюбленных мотивов средневековой мистики, имеет весьма близкое соответствие в поэтическом тексте, который, если воспользоваться терминологией Р. Якобсона, построен по принципу эквивалентности друг другу осей селекции и комбинации, т. е. парадигматики и синтагматики текста.
    Поэтический текст можно рассматривать двояко: и как целое, замкнутый художественный мир, и как часть высшего единства -например, совокупного творчества писателя. В первом случае мы рассматриваем его как индивидуальный творческий процесс соединения слова и духа, как энергейю, а во втором случае как форму, сопоставимую с другими формами, т. е. как эргон. В связи с этим Фр. Шлейермахер различал и два вида толкования - интуитивное и сравнительное, и мы должны, если желаем добиться максимально точного толкования, сочетать оба метода.
    Интуитивное толкование, основание которого составляет неделимое и бесконечное созерцание, воспринимает объект в его уни-
[127]
    кальности и единстве. В этом случае на первое место выдвигается само духовное начало текста, его собственное самопоказывание, которое благодаря сотворчеству интерпретатора продолжается в тексте толкования. Так поступает, например, в своем анализе М. Хайдеггер, у которого сам "язык изрекает", если мы "вслушаемся" в него, т. е. интуитивно настроимся на его целостное восприятие. В результате толкование становится продолжением текста, самостоятельным творчеством.
    Сравнительное толкование предусматривает разложение предмета на части и сравнение частей. Такую позицию занимает структурализм. Для него единичное существует только как точка пересечения множества всеобщих контекстов (Лотман. С. 21). Чем более таких контекстов нам удастся выявить, тем полнее будет определено единичное, ибо единичное сравнивается со всеобщим и является его функцией.
    Филологическая герменевтика рассматривает текст и как эргон, и как энергейю. По мысли Фр. Шлейермахера, высшей точкой герменевтического анализа станет момент усмотрения первоначального духовного замысла автора (Keimentschluss). Сам текст отражает процесс воплощения этого замысла в языковую форму, его самоистолкование. Полное выявление замысла, разумеется, невозможно, к нему можно лишь приближаться. Однако сама эта идея генезиса, которая есть, по сути, не что иное, как модификация богословской идеи о воплощении, задает герменевтике калибр и делает ее наукой, осознающей собственные основания.
    Итак, мы установили следующие герменевтические постулаты: раскрывая духовную сущность слова, поэт возвращает языку выразительность, т.е. духовность. Раскрывая в слове его скрытую сущность, поэзия сама становится герменевтикой. Чем же, в таком случае, является наш собственный герменевтический анализ? Он есть перетолкование, перевод языка искусства на язык науки. Идея о двух языках познания - художественном и научном, - уходящая своими корнями в пифагорейство и богословие, также получила развитие в романтической школе, когда противопоставлялись два языка - музыки и математики, - в вечности образующие единство и различающиеся лишь во времени. Поэтический текст внешне пользуется языком искусства, однако внутренне строго структурирован; герменевтическое толкование внешне пользуется строгими внешними правилами (Шлейермахер называет их каноном), однако само применение этих правил основано на интуиции толкователя. Шлейермахер, имея в виду эти две стороны герменевтики, называет ее учением об искусстве (Kunstlehre), что является переводом и правильным истолкованием греческого слова "techne", которое греки относили в большей степени к самому творческому процессу.
[118]
    Стало быть, герменевтика есть зеркальное отражение своего предмета, отражение одного языка в другом.
    Перейдем теперь к анализу поэтического текста. В качестве примера мы избрали одно из восьмистиший О. Мандельштама:
    Когда, уничтожив набросок, Ты держишь прилежно в уме Период без тягостных сносок, Единый во внутренней тьме, И он лишь на собственной тяге Зажмурившись, держится сам, Он так же отнесся к бумаге, Как купол к пустым небесам (Мандельштам. С. 202).
    Это стихотворение повествует о процессе создания стихотворения. Как известно, О. Мандельштам любил сочинять свои стихи, не сидя за письменным столом, а, как говорится, "на ходу". Н. Я. Мандельштам вспоминает, что поэт как будто начинал слышать музыку, из которой потом возникало стихотворение. Такое минимальное предзнание достаточно для начала анализа текста.
    Поскольку текст повествует о процессе создания стиха, его последовательном становлении, то и анализ, уподобляясь тексту, будет двигаться последовательно. Первое слово текста - наречие времени "когда" - говорит нам о том, что внутри профанного времени наступает особое, творческое, время - вдохновение. Первый его этап - отрицательный. В этот момент автор уничтожает первоначальную, несовершенную материальную оболочку текста, его черновик, "набросок", чтобы ощутить его чистую энергию. Вместо множественности слов и вариантов он стремится удержать в памяти чистое единство. Перед нами "период без тягостных сносок" - неизвестное самому автору целое, невоплощенное и потому пребывающее во тьме. Это - шлейермахеровский "Keimentschluss", который автор стремится внутри себя воссоздать и по сравнению с которым набросок выглядит чем-то несовершенным, подлежащим уничтожению. Момент вдохновения существует теперь только благодаря собственной энергии как нечто в себе сущее, "на собственной тяге", относясь к остальному миру, как духовное начало (церковный купол) к материальному (пустые небеса). Таким образом, перед нами -описание процесса, который в известном смысле противостоит процессу художественного творчества: вместо воплощения процесс раз-воплощения, т. е. возвращения слова в дух, музыку (как сказано у того же Мандельштама в стихотворении "Silentium!") на лингвопоэтическом уровне выражен с помощью ряда перифраз (набросок -период - единый - он - сам - купол), получающих в контексте
[129]
    разные определения. Соотносясь с одним и тем же денотатом, т.е. характеризуя один и тот же предмет, они выступают как контекстуальные синонимы. Они суть перевоплощения одной и той же духовной сущности, ибо дух проявляет себя в материи как цепочка перевоплощений, которые проявляют его энергийную природу. Если мы рассмотрим этот ряд, то увидим, что процесс развоплощения лексически представлен как переход имен существительных в местоимения, как процесс утраты словом его вещности, конкретики. Однако процесс развоплощения завершается новым чудом воплощения, но уже чисто духовного: за местоимением "сам" следует конкретное имя существительное "купол". Внутритекстовое объяснение этому следующее: духовное и есть, в сущности, самое конкретное. Герменевтика позволяет нам, однако, объяснить это первично внутритекстовое явление и внетекстовой причиной. Акмеизм, как известно, в противоположность символизму стремился к максимальной вещности символа. Так, целое литературное течение проявилось в отдельном тексте. Антитеза купола и пустых, бездуховных небес содержит в себе парадокс: небеса искони являются символом как раз духовного начала, небо в Библии - престол Божий. Здесь - иначе: традиционный символ развоплощен и представлен как нечто размытое, не имеющее четких границ, аморфное. Ему противопоставлен купол, исполненный внутренней концентрации и силы. Купол есть внешне литота, а внутренне - гипербола. Эта парадоксальная трактовка символов доводит весь ряд синонимов, при всей его вещности, до иррациональности, в которой привычные категории перевернуты, а иррациональность здесь есть проявление высшей духовности. Большое значение имеет и метафорическое сравнение "как купол к пустым небесам": оно делает последний элемент синонимической цепочки более отдаленным в смысловом отношении, при всей его пластичности все же бесплотным, апофатичным.
    В стихотворении замечательно передано и само настроение процесса творчества, его радостность и динамизм, проявляющиеся и в указанном перифрастическом перечислении, и в глагольно-деепричастной цепочке (уничтожив - держишь - держится - отнесся), обеспечивающей быструю смену образов, а также постоянную смену возвышенного и земного, что выражается с помощью контраста сниженно-разговорной (прилежно, зажмурившись, тяга) и высокой (внутренняя тьма, купол, небеса) лексики.
    Весь синонимический ряд контекстуальных синонимов как стержень, вокруг которого собираются образные детали, отражает процесс собирания разрозненных метафорических элементов в логос, который сам себя истолковывает.
    Филологическая герменевтика, выявляющая этот собственно текстовой процесс, есть основной метод его анализа.
[130]
    Литература
       1 Лотман Ю. Ян Мухаржовский - теоретик искусства // Мукаржовский Я. Структуральная поэтика. М., 1996.
     2. Мандельштам О. Сочинения в двух томах. М., 1990. Т.1.
     3. Celan Р. Ausgewahlte Gedichte. Frankfurt а/М, 1968.
     4. Schleiermacher Fr. Hermeneutik und Kritik. Frankfurt a/M, 1993.
[131]
    
Герменевтика звучания М. Я. Мацевич
    Мы не способны охватить опытом и постигнуть сознательно всю полноту нашего существования. Имеются понятия, категории, теории, с помощью которых достигаются лишь ограниченные, мизерные идеалы совершенного постижения действительности. Сама личность заключает в себе замещение, имитацию. Наши слова, логические построения целиком зависят от самого жизненного акта, момента произнесения и его обстоятельств, способа соединения рационального и иррационального. Все конечное существует лишь потому, что оно пронизано бесконечностью.
    Название хайдеггеровского доклада "Was heisst denken?", основанного на цикле лекций "Что значит мыслить?", прочитанных в 1951-1952 учебном году во Фрайбургском университете, можно перевести и как "Что называется мышлением?", "Что зовет мышление?", т. е. мышление - как отклик, отзвук на звук-зов бытия.
    И если "В начале было Слово и слово было у Бога и слово было Бог" (Евангелие от Иоанна. Гл. 1), то как произошел разрыв знака и смысла, тона и слова? Как случилось то, что подорвано доверие к языку (трагически "отяжелев", "Слово" начинает тянуть в преисподнюю)? А поскольку философия является одним из модусов языка, то и в ее задачи должно войти возвращение языку его духовной чувствительности во имя "слышания" светлых и скрытых смыслов слова. И опять-таки: 1) если "в начале было Слово...", то слово -это любовное соитие человека с миром, распространение окрест божественного света; 2) если мы живем в эпоху, где универсалии культуры стали выполнять патологоанатомическую функцию, то эта патологоанатомия начинается с "разложения" "Слова", со смещения поля смыслов в сторону отрицательности, соответствующей энергетике низких, грубых вибраций (см. 1. С. 17-31).
    "Если язык есть отклик всего нашего существа, то где же обеспечение того, что он не нарушит выгод разума?", - спрашивал П. А. Флоренский (4, С. 165). Это обеспечение - в "яснослышании", в том, что на смену "вещному", "безличному", "заумному" вселенскому языку должна прийти "звукоречь". "Не повторять за-
[132]
    ученные слова и обороты надо, а воистину говорить, даже не говорить - а петь, и не что-либо определенное, но - что поется, что рвется из переполненной груди" (Там же). Каждый звук есть голос стихии, шепот или вопль, обращенный ко всей Природе. Но человек по-разному отзывается на разное.
    "Солнце, нисходя в свои брачные покои, звучит неизъяснимо торжественною хвалою. И звездные лучи, сталкиваясь в мировых пространствах, звенят, как ломающийся ноябрьский ледок. И молчание храма, д