нь большой, не  очень  подавляющий,  потому  что  даже  Олимп
мыслится не очень далеко, да и боги здесь тоже не так  уж  далеки  по  своим
действиям от героев.
   Но уже и в "Илиаде" можно различать первый, или главный,  план  действия,
наиболее заметный, наиболее  яркий  и  поглощающий  все  внимание  читателя,
зрителя или слушателя. При этом самым главным является то,  что  переход  от
первого плана ко второму, т.е. более отдаленному, гораздо менее  отчетливому
и почти никак не освещенному, происходит вполне  последовательно:  окончился
один план - и тут же начинается другой, окончился другой - и  тут  же  нечто
начинает происходить опять на первом плане и т.д.
   Совсем другое понимание времени в  "Одиссее".  В  этой  поэме  имеется  и
определенная точка начала, и определенная точка конца действия. Разные планы
действия тут тоже имеются, но изображаются они с  одинаковой  отчетливостью,
так что в конце концов становится даже неизвестным, где первый и где  второй
планы. Но ясно другое. Здесь важно именно самое время,  в  течение  которого
происходят действия. Если оно прошлое, то оно уже действительно является  не
чем иным, как именно прошлым временем. Видно, что протекло  известное  время
между прошлым действием и тем, которое совершается. Такое же  и  соотношение
настоящего времени с будущим.  Поэтому  правильно  говорит  Хельвиг,  что  в
"Одиссее" впервые открыта самая категория времени [там  же,  с.  58].  Имеет
значение здесь само протекание времени, а  не  только  те  вещи  и  события,
которые его наполняют. Время в "Одиссее",  мы  бы  сказали,  показано  более
густыми  красками.  Хотя  тут  еще  нет  той  глубочайшей  противоположности
сценического и закулисного действий,  как  в  греческой  трагедии,  где,  по
мнению К.Иордена, все главнейшие события протекают именно  за  сценой  [47],
все  же  необходимо  констатировать,  что  временной  процесс  в   "Одиссее"
представляется читателю весьма насыщенным; и тут действительно часто  бывает
чрезвычайно важно знать, что происходило в данное время, кроме того, что  мы
непосредственно видим, и что не происходило.
   Если  мы  правильно  понимаем  интересное,  но  слишком  формалистическое
исследование Хельвиг, то нам остается сделать только одно дополнение,  чтобы
эта работа целиком вошла в контекст нашего исследования античного историзма.
Исследовательница,   кажется,   не   очень   ясно   себе   представляет   то
обстоятельство, что характер гомеровского времени и  его  эволюция  в  обеих
поэмах определяется тем, что здесь мы вращаемся в сфере героического века, и
что интересы именно героев, разнообразие и разное наполнение их  действий  и
заставляют  Гомера  переходить  к   более   сложной   и   более   насыщенной
характеристике времени, чем та, которую можно найти в чистом мифе.  Но  если
это так, то изложенное нами исследование необходимо  ввести  в  наш  научный
горизонт в качестве весьма ценного и положительного достижения.
   2. Греческая трагедия
   Греческая трагедия развивалась  на  несколько  веков  позже  законченного
греческого эпоса.  В  это  время  рабовладельческий  полисный  строй  достиг
значительного развития, а вместе с тем  получила  развитие  и  та  личность,
которая только в полисное время выступила более  или  менее  самостоятельно.
Правда, сказать, что здесь уже наступала гибель  мифологии  и  эпоса,  никак
нельзя. Рабовладельческий полис был все еще бессилен расстаться с мифологией
как в ее чистом виде, так и в ее эпической модификации. Что это  давало  для
философии, мы скажем дальше в своем месте.  Но  что  отсюда  получалось  для
трагедии, это мы можем сказать уже сейчас.
   При  всех  огромных  мифологических  и   эпических   традициях   полисный
индивидуум  все  же  постепенно  укреплялся   и   переставал   терять   свое
прославленное эпическое спокойствие. В дальнейшем  мы  воспользуемся  весьма
ценными наблюдениями о представлении времени в греческой трагедии  в  работе
Жаклин Ромийи [63].
   Эпические элементы  в  греческой  трагедии.  Сначала  приведем  некоторые
примеры явной эпической традиции в трагедии, пока еще мало иллюстрирующие ее
культурно-социальную новизну.
   Прежде всего в греческой трагедии время тоже неотделимо от  событий.  Для
софоклова Филоктета, страдавшего на своем острове от одиночества и  болезни,
время, не заполненное событиями, двигалось медленно, и он говорит буквально:
"Так-то время за временем проходило у меня". Это место едва  ли  может  быть
переведено с греческого буквально, потому  что  "время",  chronos,  в  таком
контексте  означает  малопонятное  для  нас  "время-событие",   "заполненное
время",  или  просто  "кусок  жизни",  время,  неотделимое   от   жизни.   В
"Просительницах" Эсхила
   ... корабли крылатые
   Летят, а время тоже все летит, летит
   (ст. 734 - 735, пер. С.Апта)
   Другими словами, получается, что "нет  никакой  длительности  в  середине
времени", т.е. время движется столь же стремительно, как и  действие.  Время
подлежит заполнению действием, если уж не заполнено им. В "Персах" у  Эсхила
время тянется вместе с  ожиданием  вестей  от  войска  ("Персы"  64).  Время
стареет вместе с миром ("Прометей" 980).  Историческое  "время"  может  быть
более или менее "достойным", "почетным", "славным" ("Эвмениды" 853).
   По словам  Ромийи,  "эта  полуперсонификация  помогает  нам  понять,  как
происходит полная  персонификация:  неустойчивый  ритм  событий,  надежды  и
страхи в наших сердцах, все это  переносится  на  живое,  но  неопределенное
существо, которое становится причиной событий или  которое  внушает  те  или
иные чувства. И это существо одушевляется жизнью  того,  чего  причиной  оно
является" [63, с. 43].
   Время ощущалось в греческой трагедии, по Ромийи, "как  нечто  внутреннее,
участвующее в нашей интимной жизни". И все же  по  сравнению  с  современным
ощущением времени, хотя "силы времени действительно приблизились к  человеку
и слились с его внутренней жизнью, не проникли в него и не  стали  подлинной
частью его внутренней жизни. Время живет  бок  о  бок  с  нами;  оно  хранит
собственное существование, которое вторгается в наше существование и  встает
на наше место - как если бы субъект и личность еще не приобрели полных прав"
[там же].
   Мы бы сказали здесь, дополняя Ромийи, что  время  в  греческой  трагедии,
отождествляясь с нашим жизненным  процессом,  отождествляется  и  со  всяким
другим действительно происходящим объективным процессом, и  тогда,  конечно,
получает независимое от нас существование. В нашу жизнь время  "вторгается",
когда сама наша жизнь становится для  нас  чем-то  внешним.  Именно  так  мы
толкуем следующие приводимые Ромийи места.
   В "Агамемноне" Эсхила Клитемнестра видела во сне больше переживаний, "чем
спавшее вместе время" (toy xyneydontos  chronoy,  893).  В  "Просительницах"
Еврипида хор живет не "долгое время", а "с долгим временем" (polloy  chronoy
meta). У Эсхила в "Агамемноне" силу речи старцам  дарует  "совозросший  век"
(symphytos aiAn, 106). "Время постарело" с тех пор, как войско отправилось в
Илион (985 - 986). Впрочем,  как  замечает  Ромийи,  все  эти  выражения  не
содержат в себе ничего особенно таинственного и вполне возможны не только  в
эпической, но и в нашей современной литературе [там же, с. 48].
   Новые черты. Однако стоит только поставить вопрос,  представлялось  ли  в
греческой трагедии все-таки возможным хотя  бы  в  некотором  виде  отделять
время от событий, которые в нем протекают, как уже мы становимся свидетелями
нарождения гораздо более напряженных  моментов  при  изображении  протекания
времени в трагедии.
   Время греческой трагедии в порядке абстракции действительно вполне  можно
мыслить отдельно от событий. В таком случае  и  возникают  те  новые  черты,
которые доходят  почти  до  олицетворения  времени,  не  говоря  уже  о  его
самостоятельном существовании в абстрактном виде. Так, время  как  бы  стоит
над событиями. Время, которое видит и слышит все, в конце  концов  явит  все
(Софокл, фрг. 280  Nauck  -  Snell),  время  "раскрывает"  все  (фрг.  832).
"Время-свидетель, - говорит Ромийи, - и время - высшая сила; когда  эти  два
свойства сочетаются оно становится судьей, и самым страшным из  судий"  [там
же, с. 55]. Время настигло и судит Эдипа.
   Теперь всезрящее тебя настигло время
   И осудило брак, не должный зваться браком
   ("Эдип-царь", ст. 1213, пер. С.Шервинского)
   У всевидящего времени "острый взгляд", оно видит всегда.
   Однако, если  мыслить  таким  образом  время  отдельно  от  событий,  ему
придется приписать также и разно образные функции воздействия на события, их
окрашивание. Время "рождает тысячи бедствий", время  "стирает",  изнашивает,
смешивает, успокаивает.
   Время
   Cовсем твоих желаний исполнять
   Не думает. Приходит день, и, груз свой
   Сдав людям, дальше он идет ...
   ("Геракл", ст. 506 - 507, пер. И.Анненского)
   Это во всяком случае  не  наше  механическое  или  математическое  время,
которое протекало бы вполне независимо от событий.  Время  здесь  во  всяком
случае делается каким-то олицетворенным существом,  которое  едва  ли  можно
понимать только метафорически. Пусть мы не станем навязывать этому времени в
греческой трагедии какие-нибудь обязательно мифологические  функции.  Но  во
всяком случае это и не просто метафора. Метафора в данном случае производила
бы некоторого рода художественное успокоение  и  позволяла  бы  отходить  от
трагизма в его цельной сущности. Это -  некоторого  рода  недоразвитый  миф,
подобно тому как  и  полисный  индивидуум  тоже  еще  далеко  не  есть  весь
человеческий индивидуум вообще, а только одна из его, хотя бы и существенных
деталей.  Но  ни  трагический  индивидуум  периода  греческой  классики,  ни
представление о времени в ту эпоху ни в  каком  случае  несводимы  только  к
поэтической метафоре.
   Посмотрим  несколько  подробнее,  какие  материалы  можно   находить   по
интересующему нас вопросу у каждого из трех великих трагиков.
   Эсхил. То, что время и события неразрывны между собою, ясно и у Эсхила, у
которого мифологическая последовательность  результатов  проклятья  является
также и временной последовательностью,  хотя  и  прерываемой  уклонениями  в
сторону. Ж.Ромийи напоминает, что постепенное возвышение Афин в эпоху Эсхила
должно было научить последнего верить в осмысленный ход времени. Сохранилось
даже гордое высказывание Эсхила, что он "посвящает свой труд времени".
   О том, что время неотделимо от наполняющих его вещей и событий, и о  том,
что само время понимается у Эсхила как замкнутое  и  осмысленное  целое,  мы
должны заключить из употребления у него слова pan или panta  (все).  Понятие
"все", "целое" употребляется Эсхилом в религиозном значении и  соответствует
"вере во всеобъемлющее  божество"  [48].  Это  божество  у  Эсхила  -  Зевс,
всемогущий, всепроизводящий, всесовершенный и всевидящий.  "Правда"  -  Дике
при этом мыслится как неотделимая от Зевса. В самом  деле,  Зевс  и  Дике  у
Эсхила имеют одни и те же атрибуты. Зевс "всему светит", "все просвещает".
   Зевсова воля, она всегда
   Неуловима, непостижима,
   Но и во мраке ночном
   Черной судьбы перед взором смертных
   Светочем ярким горит она!
   ("Просительницы", ст. 89 - 90, пер. С.Апта)
   Светит и правда.
   ...Правда светит и в домах,
   Где стены черный дым коптит
   ("Агамемнон", ст. 773 - 774, пер. С.Апта)
   По мнению В.Кифнера, Дике мыслится у Эсхила как посредница между  богами,
Зевсом и людьми [там же, с. 136].
   На какой же  срок  простирается  всемогущество  Зевса  и  господство  его
"правды" среди людей? У Эсхила есть выражение "все время", обнимающее  "век"
богов hapant' ap?mAn ton di' aiAnos chronon. Афина  говорит  в  "Эвменидах",
что она учредит суд (thesmon th?sA) на "все время" (eis hapant'... chronon),
т.е., по-видимому, на все время, какое только может быть  в  истории.  Орест
также клянется в верности Афинам  "на  все  время".  У  Эсхила  "все"  (pan)
относящееся ко времени или просто  "все"  (pan)  может  значить  вечность  в
выражении es to pan (навсегда),  или  в  выражении  dia  pantos.  По  мнению
В.Кифнера, здесь имеется в виду "длительность, которая ограничена не  только
будущим, но обнимает все времена вместе (die ganze Zeitlichkeit), прошедшее,
настоящее и будущее" [там же, с. 79].
   Главная черта человеческого времени у Эсхила в том, что оно несет с собою
исполнение божественной воли. Время необходимо, чтобы была возможной вера  в
неизбежность исполнения божественного приговора, потому что только оно может
объяснить,  почему  справедливость  осуществляется  не  сразу  же  вслед  за
преступлением. Насколько живо  Эсхил  чувствовал  необходимость  позднейшего
наказания,  показывает  лишь  у  него  встречающееся   слово   hysteropoinos
(позженаказуемый),   которое   указывает   на   наказание,   отложенное   на
неопределенный срок.
   Преступление обычно бывает не единично,  а  рождает  новые  преступления,
образующие связанную цепь.
   Вина старинная родит
   Людскую новую вину.
   Однажды наступает срок,
   И страшный грех, неодолимый демон,
   Из лона материнского выходит
   ("Агамемнон", ст. 763 и след.)
   В конце концов происходит  так,  что  наказанию  подвергаются  отдаленные
потомки  преступника.  Поэтому  для  Эсхила  необходим  взгляд  на  историю,
охватывающий несколько поколений. В "Прометее"  действие  рока  простирается
даже на 13 поколений. Дарий в "Персах"  всегда  был  уверен,  что  наказание
свершится, хотя, может быть, и нескоро.
   Для описания неизбежности  будущего  наказания  Эсхил  часто  употребляет
выражение "цель" (telos). Так, он говорит, что преступление "рождает"  новое
преступление ("Хоэфоры", 865), что оно сеет семена, которые взрастут  жатвой
горя.
   Вины колосья - вот плоды кичливости,
   Расцветшей пышно. Горек урожай такой
   ("Персы", ст. 821, пер. С.Aптa)
   Таким   образом,   говорит   Ромийи,    "время,    позволяя    свершиться
справедливости, становится некоей положительной и созидательной  силой:  оно
приносит в должном порядке наказание, вызванное древними проступками. И  оно
поистине придает смысл - их единственный смысл - разнообразным бедствиям, из
которых складывается человеческая история" [63, с. 67].
   Понятие "цели" (telos) у Эсхила  помимо  разных  бытовых,  технических  и
фразеологических употреблений выражает, по мнению У.Фишера, веру в судьбу, а
в высшем смысле - в божественную мощь и совершенство [42].
   События у Эсхила  имеют  закономерный  "исход",  telos.  Таким  "исходом"
является, например, поражение персидского войска ("Персы"). Орест  молит  об
"исполнении",  "свершении  сновидения"  ("Хоэфоры").  Прометей   говорит   о
"свершении", в котором исполнится и его предсказание, и его желание.
   "Целью" называется и исполнение проклятия, совершающееся через  несколько
поколений. Такое "свершение" связано с окончательным освобождением  человека
от тяготевшей над ним  судьбы  ("Хоэфоры").  Над  "целью"  судьбы,  оракула,
Эриний или Эвменид у Эсхила возвышается "божественная цель",  осуществляемая
Зевсом. Осуществление "цели" приписывается всем богам ("Семеро против  Фив")
или  Зевсу  ("Просительницы"),  но  никогда  кому-либо  из  прочих  богов  в
отдельности. В "Агамемноне" (973) призывается Зевс-свершитель,  Зевс-начало,
Зевс-середина, от Зевса "все свершается" (panta teleitai). В  этом  качестве
"свершителя" соединяются, по мнению  У.Фишера,  все  моменты  силы  Зевса  -
"всеправителя", "всемогущего", "всенаделяющего". Мощь и право соединяются  в
Зевсе-свершителе,  и  таким  образом  он  становится,  по   мнению   Фишера,
"Всебожеством", которое невозможно уже более  представить  себе  в  образах.
Зевс "возвышается в одухотворенные высоты, в которые позднее Платон  поселит
свои идеи" [там же, с. 136].
   Итак, по Фишеру, время у Эсхила есть не что иное,  как  свершение  Зевсом
своей воли, т.е. время и здесь тоже  ничем  не  отделяется  от  происходящих
событий. Однако и еще в одном отношении время лишено  у  Эсхила  собственной
специфической субстанции.
   Именно время у Эсхила дает человеку нравственный урок. У  Эсхила  человек
"научается в горе", он учится уважать силу и повиноваться. Люди со  временем
могут стать мудрее. Даже боги со временем становятся  более  терпимыми;  вся
"Орестея" построена на  этой  идее.  Время  совершает  религиозное  очищение
Ореста. "Оказывается, поэтому, - говорит Ромийи, - что все учение необычайно
прочно и систематично и что оно центрально для мысли Эсхила" [63, с. 71].  В
самом  построении  эсхиловских  драм  представление  о  взаимосвязи  событий
выражается и той характерной детали, что многие из них прерываются огромными
отступлениями  в  прошлое  и  предсказаниями  о  будущем.  Из   1673   строк
"Агамемнона", по подсчету Ромийи, только около 300 имеют прямое отношение  к
совершающемуся действию, все остальное -  описания  прошлого,  воспоминания,
предсказания. Эти отступления -  не  простой  орнамент,  а  последовательное
проведение  той  главной  идеи  учения  Эсхила  о   времени,   что   прошлые
преступления обусловливают современные и будущие беды [там же, с. 82].
   Хотя в этом учении Эсхила господствует чистейший мифологизм, его  все  же
можно сопоставить, как это и делает Ромийи, с  философией  истории  Фукидида
[там же, с. 82 - 84]. Единственное отличие  между  ними  в  том,  что  Эсхил
рассматривает все в божественном плане, а Фукидид ту  же  цепь  исторической
причинности видит в поступках людей. Есть даже и формальное  сходство  между
ними в том, что как Эсхил прерывает историческими отступлениями свои  драмы,
так и Фукидид в 1-й книге  своей  "Истории"  делает  длинное  отступление  о
Пелопоннесской войне и даже кратко обозревает раннюю историю Греции.
   Здесь мы хотели бы  несколько  задержаться,  чтобы  пояснить  приведенные
материалы, показывающие понимание времени в трагедии, в частности у  Эсхила.
У  Ромийи  здесь  отнюдь  не  все  понятно  и  многое  требует   специальной
интерпретации.
   Во-первых,  то,  что  в  трагедии  имеется,  между   прочим,   и   полное
неразличение времени и наполняющих его вещей, это ясно. Но мы  должны  ярче,
чем у Ромийи, формулировать также и те моменты, по которым время в  трагедии
отличается и от наполняющих  его  вещей,  и  от  выражаемой  с  его  помощью
вечности, в частности, мира богов и судьбы. Тот индивидуум, который вышел на
историческую арену вместе с возникновением рабовладельческого полиса, хотя и
не обладал полной свободой индивидуального  мышления  (этой  свободы  мы  не
найдем ни в какой из известных нам социально-экономических формаций), тем не
менее он оказался достаточно сильным, чтобы отличить своеобразие  временного
потока от мифологического времени. Если он перешел на позиции теоретического
мышления, как это мы и  находим  уже  в  досократовской  философии,  то  это
мышление, как бы оно ни было  наивным,  все  же  оказалось  достаточным  для
толкования  специальной  сферы  времени,  и  именно  в  отличие  от  времени
мифологического  и  эпического.  Поэтому   когда   у   Эсхила   мы   находим
представление о времени как о  некоей  самостоятельной  стихии,  это  вполне
соответствует той позиции теоретического мышления, которая возникла вместе с
рабовладельческим полисом. Подчеркнем, что уже у Эсхила  имеется  достаточно
материалов о самостоятельной роли времени в бытии и, следовательно,  об  его
органической жизненности и направленности.
   Однако, во-вторых, мог ли полисный человек удержаться на таком  понимании
самостоятельной роли времени?  Оказывается,  держаться  на  этой  позиции  в
достаточно долгий период своего существования полисный индивидуум  никак  не
мог. Оказывается, что полисный индивидуум, признавши за абсолютный авторитет
рабовладельческий полис вместо прежней родовой общины, тем самым еще  далеко
не покидал мифологические способы м