о
время как сома самого крота ничего не приобретала и не теряла. Из того, что
сын отличного стрелка гораздо раньше научился прекрасно владеть оружием,
чем в свое время его отец, нельзя заключить, что навык родителя передался
ребенку, ибо некоторые естественные склонности по мере своего роста могли
перейти от зародыша, из которого развился отец, к тому, из которого вырос
сын, увеличиться в пути под действием первоначального порыва и обеспечить
сыну большую ловкость по сравнению с отцом, совершенно, так сказать, не
заботясь о том, чем занимался отец. То же самое относится ко многим
примерам постепенного приручения домашних животных: трудно сказать,
передается ли здесь усвоенный навык или, скорее, некая естественная
склонность, та самая, которая заставила выбирать для приручения именно тот
или иной вид или определенных его представителей. По правде говоря, если
исключить все сомнительные случаи, все факты, способные вызвать разные
толкования, то абсолютно бесспорными примерами приобретенных и переданных
особенностей останутся только известные опыты Броун-Секара, повторенные и
подтвержденные различными физиологами1 . Рассекая у морских свинок спинной
мозг или седалищный нерв, Броун-Секар вызывал эпилептическое состояние,
которое они передавали своему потомству. Повреждения этого же седалищного
нерва, веревочного тела (corpus restiforme) и др. вызывали у морских свинок
разнообразные расстройства, которые передавались потомству в самых
различных формах: в пучеглазии, в недостатке пальцев и т. д. Но не
доказано, действительно ли в этих различных случаях наследственной передачи
сома животного влияла на его зародышевую плазму. Уже Вейсман замечал, что
операция Броун-Секара могла ввести в тело морской свинки некоторые особые
микробы, которые находили в нервной ткани свою питательную среду и
переносили болезнь, проникая в половую сферу2 . Это возражение было
устранено самим Броун-Секаром8 . Но можно было бы выдвинуть и другое, более
приемлемое. Из опытов Вуазена и Перона вытекает, что припадки эпилепсии
сопровождаются выделением ядовитого вещества, которое при впрыскивании его
животным вызывает у них приступы конвульсии4 . Возможно, что расстройства
системы питания, сопровождающие производимые Броун-Секаром повреждения
нервов, как раз и приводят к образованию яда, вызывающего конвульсии. В
таком случае яд передается от морской свинки ее сперматозоиду или
яйцеклетке и обусловливает общее расстройство развития зародыша, которое,
однако, может внешне проявиться только в том или ином органе уже
развившегося организма. Все может происходит здесь так, как в опытах
Шаррена, Деламара и Муссю. Беременные морские свинки с поврежденной печенью
или почкой передавали это повреждение своему потомству просто потому, что
повреждение органа матери порождало специфические "цитотоксины", которые и
влияли на соответствующий орган зародыша. Правда, в этих опытах, как,
впрочем, и в прежних наблюдениях тех же физиологов, влиянию токсинов
подвергался уже сформировавшийся плод. Но другие исследования Шаррена в
конце концов показали, что при помощи аналогичного механизма то же самое
действие может быть оказано на сперматозоиды и яйцеклетки8 . Таким образом,
наследование приобретенных признаков в опытах Броун-Секара может быть
объяснено отравлением зародыша. Повреждение, как бы хорошо оно,
по-видимому, ни было локализовано, могло передаться посредством того же
процесса, что и, скажем, алкоголизм. Не так ли обстоит дело и со всеми
приобретенными признаками, которые становятся наследственными?

Существует, действительно, один пункт, в котором сходятся и те, кто
утверждает, и те, кто отрицает наследование приобретенных признаков:
признание того, что известные влияния, к примеру, влияние алкоголя, могут
отражаться одновременно и на самом живом существе, и на зародышевой плазме,
которой оно обладает. Здесь передается по наследству порок, и все
происходит так, как если бы сома родителя действовала на его зародыш, хотя
на самом деле зародыш и сома просто подверглись действию одной и той же
причины. Установив это, допустим, что сома может влиять на зародыш, как
полагают те, кто разделяет тезис о передаче приобретенных признаков. Не
будет ли естественнее всего предположить, что во втором случае все
происходит так же, как и в первом, и что непосредственным следствием
влияния сомы будет общее изменение зародышевой плазмы? Если бы это было
так, то тождественность изменения у родителя и потомка была бы лишь
исключением или случайностью, как происходит при наследовании порока
алкоголизма: порок этот, конечно, передается от отца к детям, но он может
принять у каждого из детей различную форму, к тому же вовсе не похожую на
ту, которая была у отца. Обозначим буквой С изменение, происшедшее в
плазме, причем С может быть величиной положительной или отрицательной, то
есть представлять собой или появление, или утрату определенных веществ.
Действие в точности воспроизведет свою причину, изменение зародыша,
вызванное определенным изменением известной части сомы, повлечет за собою
такое же изменение той же части нового формирующегося организма только в
том случае, если остальные части этого организма обладают по отношению к С
чем-то вроде иммунитета: в новом организме тогда подвергнется изменению та
же самая часть, ибо только ее формирование будет восприимчиво к новому
влиянию, хотя и она может измениться в совершенно ином направлении, чем
соответствующая часть исходного органиэма.

Мы предлагаем, таким образом, ввести различие между наследованием
отклонения и наследованием признака. Индивид, приобретающий новый
признак,тем самым отклоняется от той формы, которую он имел и которую
воспроизвели содержащиеся в нем зародыши или чаще полузародыши. Если это
изменение не впечет за собою ни появления веществ, способных влиять на
зародыш, ни общей перемены в питании, лишающей его некоторых элементов, то
оно не окажет никакого действия на потомство индивида. Так чаще всего и
бывает. Если же, напротив, оно оказывает какое-нибудь действие, то,
вероятно, в силу химического изменения в зародышевой плазме. Это изменение
может, в виде исключения, вызвать в организме, который должен развиться,
перемену, однородную с той, что произошла в организме производителя; но
есть столько же, или даже больше шансов, чго оно вызовет нечто совсем иное.
В этом случае родившийся организм отклонится от нормального типа, быть
может, настолько же, как и исходный организм, но он отклонится иначе. Он
унаследует отклонение, но не признак. В общем, следовательно, вероятнее
всего, что привычки, приобретенные организмом, никак не отражаются на его
потомстве; а если и отражаются, то изменение, обнаружившееся у потомства,
может не иметь никакого видимого сходства с первоначальным изменением.
Такова, по крайней мере, гипотеза, которая кажется нам наиболее вероятной.
Во всяком случае, до тех пор, пока не будет доказано обратное и пока не
будут произведены решающие опыты, о которых говорит знаменитый биолог1 , мы
должны придерживаться современных результатов наблюдения. Но даже при самом
благоприятном для теории наследования приобретенных признаков
предположении, а именно, что так называемый приобретенный признак в
большинстве случаев не является более или менее запоздалым развитием
признака врожденного, - факты все же показывают нам, что наследственная
передача представляет собой исключение, а не правило. Как можно ожидать,
что она разовьет такой орган, как глаз? Когда размышляешь о том огромном
числе однонаправленных изменений, которые должны были накладываться друг на
друга, чтобы произошел переход от пигментного пятна инфузории к глазу
моллюска и позвоночного, то задаешься вопросом, могла ли когда-нибудь
наследственность, какой мы ее наблюдаем, вызвать это нагромождение
различий, если предположить, что каждое из них могло быть создано
индивидуальным усилием? Другими словами, и неоламаркизм, подобно другим
эволюционным теориям, кажется нам неспособным решить проблему.

Подвергая, таким образом, общему испытанию различные формы современного
эволюционизма и показывая, что все они наталкиваются на одно и то же
непреодолимое затруднение, мы вовсе не имеем намерения отвергнуть их
окончательно. Напротив, каждая из них, опираясь на значительное число
фактов, вероятно, по-своему истинна;

каждая соответствует определенной точке зрения на процесс эволюции. Быть
может, и нужно, чтобы теория придерживалась исключительно одной
какой-нибудь специальной точки зрения, если она хочет оставаться научной,
то есть придавать детальным исследованиям определенное направление. Но
каждая из этих теорий представляет лишь частный аспект реальности, которая
выходит за пределы всех этих теорий. Именно эта реальность и является
предметом философии, которая не связана научной точностью, ибо не нацелена
на какое-либо практическое применение. Укажем теперь в двух словах, какой
вклад в решение проблемы вносят, на наш взгляд, три главные формы
современного эволюционизма, что каждая из них оставляет в стороне и на
какой пункт следовало бы направить это тройное усилие, чтобы получить более
широкую, хотя тем самым и менее определенную, идею эволюционного процесса.

Неодарвинисты, думается нам, правы, когда говорят, что существенными
причинами изменений являются различия в зародыше, содержащемся в индивиде,
а вовсе не поступки индивида в течение его жизни. Но едва ли можно признать
вслед за этими биологами, что различия зародыша являются чисто случайными и
индивидуальными. Мы не можем не думать, что они представляют собой развитие
одного и того же импульса, передающегося от зародыша к зародышу через
индивидов, а значит, они - не чистые случайности и вполне могут появляться
одновременно в одной форме у всех представителей одного и того же вида или,
по крайней мере, у некоторых из них. Уже теория мутаций существенно
преобразует дарвинизм в этом пункте. Она утверждает, что в известный
момент, по истечении долгого периода, весь вид охватывает стремление
меняться. Это значит, что тенденция к изменению - не случайна. Случайным,
правда, может быть само изменение, ибо мутация, по мнению Де Фриза,
происходит у различных представителей видав разных направлениях. Но,
во-первых, нужно ждать, подтвердится ли эта теория на многих других
растительных видах (Де Фриз проверил ее только на OEnothera Lamarckiana)1,
а во-вторых, как мы объясним далее, нет ничего невозможного в том, что доля
случайности более обширна в изменчивости растений, чем животных, так как в
растительном мире функция не столь тесно связана с формой. Как бы то ни
было, дарвинисты склонны допустить, что периоды мутации - не случайны.
Таковым же может быть, следовательно, и направление мутации, по крайней
мере, у животных, и в той степени, которую нам предстоит указать.

Это приводит нас к гипотезе, подобной гипотезе Эймера, согласно которой
изменения различных признаков происходят из поколения в поколение в
определенном направлении. Эта гипотеза кажется нам приемлемой, в границах,
указанных самим Эймером. Конечно, эволюция огранического мира не может быть
предопределена в целом. Мы утверждаем, напротив, что самопроизвольность
жизни выражается в непрерывном творчестве форм, следующих друг за другом.
Но эта неопределенность не может быть полной: она должна сделать уступку
определенности. Такой орган, как, например, глаз, создается именно путем
непрерывного изменения в определенном направлении. Mы не знаем, как иначе
можно объяснить сходство структуры глаза у тех видов, которые имеют разную
историю. Расходимся же мы с Эймером с того момента, когда он утверждает,
что для достижения результата достаточно физических и химических причин.
Мы, напротив, пытались показать на ясном примере глаза, что если здесь есть
^ортогенез", то должна действовать и причина психологическая.

К причине психологического порядка и прибегают некоторые из неоламаркистов.
В этом, по нашему мнению, состоит одно из самых прочных оснований
неоламаркизма. Но если эта причина является лишь сознательным усилием
индивида, она сможет действовать только в ограниченном числе случаев: самое
большее, у животного, но не в растительном мире. И у животного она окажет
свое действие только там, где есть прямое или косвенное подчинение влиянию
воли. Но даже там, где она действует, не видно, как может она добиться
такого глубокого изменения, каким является возрастание сложности. Еще можно
было бы это понять, если бы приобретенные признаки передавались регулярно,
прибавляясь друг к другу. Но такая передача является скорее исключением,
чем правилом. Изменение, которое наследуется и идет в определенном
направлении, накапливаясь и комбинируясь само с собой таким образом, что
создается устройство все большей и большей сложности, - такое изменение,
конечно, должно относиться к известного рода усилию, но усилию, по-иному
глубокому, чем усилие индивидуальное, по-иному независимому от
обстоятельств, усилию, общему для большинства представителей одного и того
же вида, присущему скорее зародышам, которые они носят в себе, чем одной их
субстанции, а потому и передающемуся их потомству.

Таким образом, после большого отступления мы возвращаемся к идее, из
которой исходили, к идее первоначального порыва жизни, переходящего от
одного поколения зародышей к следующему через посредство развившихся
организмов, образующих связующую нить между зародышами. Этот порыв,
сохраняющийся на эволюционных линиях, между которыми он разделяется, и
представляет собой глубокую причину изменений, по крайней мере тех, которые
регулярно передаются, накапливаются и создают новые виды. В общем, с той
поры как виды в процессе дальнейшей своей эволюции начали расходиться от
общего ствола, они углубляют это расхождение. И все же в определенных
пунктах, если принять гипотезу общего порыва, они могут и даже должны
развиваться тождественным образом. Нам остается показать это более
определенно на том же выбранном нами примере образования глаза у моллюсков
и у позвоночных. Это поможет и прояснению идеи ^первоначального порыва".

Две вещи одинаково поражают в таком органе, как глаз: сложность структуры и
простота функционирования. Глаз состоит из различных частей: склеры,
роговой оболочки, сетчатки, хрусталика и т. д. Каждая из этих частей
делится до бесконечности. Возьмем хотя бы сетчатку. Известно, что она
состоит из трех слоев нервных элементов, расположенных один на другом:
клетки мульти-полярные, клетки биполярные, клетки зрительные; каждый слой
имеет свою индивидуальность и представляет, без сомнения, очень сложный
организм: и это еще очень упрощенная схема тонкой структуры этой оболочки.
Такой аппарат, как глаз, состоит, следовательно, из бесконечного числа
аппаратов, каждый из которых чрезвычайно сложен. И все же видение - акт
простой. Как только глаз открывается, осуществляется видение. И именно
потому, что функционирование - просто, самое легкое отклонение природы в
устройстве бесконечно сложного аппарата сделало бы его невозможным. Вот
этот контраст между сложностью органа и единством функции и смущает ум.

Механистическая теория покажет нам постепенное создание организма под
влиянием внешних обстоятельств, воздействующих прямо, на ткани, или
косвенно, путем подбора лучше приспособленных. Но какую бы форму ни
принимала эта теория, даже если допустить, что ее подробное описание частей
представляет ценность, - на корреляцию этих частей она не проливает
никакого света.

Тогда на сцену выступает теория целесообразности. Она утверждает, что части
были собраны по заранее предусмотренному плану, с определенной целью. Этим
она уподобляет труд природы труду работника, который также собирает части с
целью реализации какой-нибудь идеи или подражая образцу. Механицизм поэтому
имеет основания ставить в упрек телеологизму его антропоморфический
характер. Но он не замечает, что сам пользуется этим же методом, только
суживая его. Конечно, он избавился от преследуемой цели или идеального
образца. Но и он так же хочет, чтобы природа работала, собирая части, как
работник-человек. Однако даже беглый взгляд, брошенный на развитие
зародыша, показал бы ему, что жизнь берется за это совсем иначе. Она
действует не путем ассоциации и сложения элементов, но с помощью
диссоциации и раздвоения.

Итак, нужно преодолеть обе эти точки зрения - механицизма и телеологизма, -
к которым, в сущности, человеческий разум пришел в результате наблюдения за
работой человека. Но в каком смысле можно их преодолеть? Мы сказали, что
анализ строения органа может идти до бесконечности, хотя функционирование
целого - вещь простая. Этот контраст между бесконечной сложностью органа и
крайней простотой функции и должен открыть нам глаза.

Вообще говоря, когда один и тот же предмет предстает, с одной стороны,
простым, а с другой - бесконечно сложным, то оба аспекта имеют далеко не
одинаковое значение, или, вернее, разную степень реальности. Простота в
этом случае принадлежит самому предмету, бесконечная сложность - тем точкам
зрения на него, которые мы формируем, когда вращаемся вокруг него, тем
рядоположенным символам, в каких представляют этот предмет наши чувства и
наш интеллект, - в целом, различного рода элементам, с помощью которых мы
пытаемся искусственно имитировать этот предмет, но с которыми он остается
несоизмеримым, ибо природа его совершенно иная. Гениальный художник
нарисовал на полотне человеческое лицо. Мы можем имитировать его картину
при помощи разноцветных квадратиков мозаики. И чем меньше будут наши
квадратики, чем многочисленнее будут они и разнообразнее по тону, тем лучше
мы воспроизведем изгибы и оттенки модели. Но понадобилось бы бесконечное
число бесконечно малых элементов, выражающих бесконечность оттенков, чтобы
получить точный эквивалент того лица, которое художник постиг как нечто
простое, которое он захотел целиком перенести на полотно и которое тем
более совершенно, чем полнее выражает единую неделимую интуицию.
Предположим теперь, что наши глаза устроены так, что могут видеть в
произведениях великого художника только мозаику. Или допустим, что наш
интеллект создан так, что может объяснить себе появление изображения на
полотне лишь как результат мозаики. Мы могли бы тогда говорить только о
соединении маленьких квадратиков и разделяли бы механистическую гипотезу.
Мы могли бы прибавить, что, кроме материальности этого соединения, нужен
был план, по которому мог бы работать мозаист: на этот раз мы выражались бы
как сторонники телеологии. Но ни в том, ни в другом случае мы не постигли
бы реального процесса, ибо соединенных квадратиков не существовало.
Существует картина - простой акт, проецированный на полотно, - которая
одним тем, что вошла в наше восприятие, сама распалась в наших глазах на
тысячи и тысячи маленьких квадратиков, представляющих в своем воссоединении
удивительный порядок взаимного расположения. Так и глаз с чудесной
сложностью своей структуры может быть только простым актом видения и в то
же время являть нам мозаику клеточек, порядок в расположении которых
поражает нас, если мы представляем себе целое как совокупность частей.

Когда я поднимаю руку от А до В, это движение предстает мне сразу в двух
аспектах. Воспринятое изнутри, оно - простой неделимый акт. Замечаемое
извне, - это путь, пройденный некоторой кривой АВ. В этой линии я могу
различить сколько угодно положений, и сама линия может быть определена как
известная координация этих положений. Но и сами эти положения в их
бесконечном числе, и связывающий их порядок автоматически следуют из
неделимого акта движения руки от-А до В. Механицизм видит здесь только
положения. Телеологизм учитывает и их порядок. Но и тот, и другой проходят
мимо движения, которое и есть сама реальность. В известном смысле движение
больше, чем положения и их порядок, ибо одним тем, что дается это движение
в его бесконечной простоте, дается одновременно и бесконечность
последовател