ссматриваемая под этим углом зрения, составляет единое целое с
проблемой метафизики и что обе они зависят от опыта. Действительно, если, с
одной стороны, интеллект согласуется с материей, а интуиция с жизнью, то
нужно обратиться к интеллекту и к интуиции, чтобы извлечь из них

влечь из них квинтэссенцию их предмета: следовательно, метафизика будет
исходить из теории познания. Но, с другой стороны, если сознание, таким
образом, раздвоилось на интуиции и интеллект, то произошло это из-за
необходимости и применяться к материи, и, вместе с тем, следовать течению
жизни. Раздвоение сознания связано здесь с двойной формой реального, и
теория познания должна исходить из метафизики. Поистине, каждое из этих
двух исследований приводит к другому; они составляют круг, и центром его
может быть только эмпирическое изучение эволюции. Только наблюдая, как
сознание пробегает через материю, теряется в ней и в ней же себя находит,
делится и восстанавливается, - мы и сможем построить идею взаимной
противоположности этих двух элементов, равно как, быть может, и общности их
происхождения. Но, с другой стороны, опираясь на эту их противоположность и
на эту общность происхождения, мы, конечно, яснее постигнем смысл самой
эволюции.

Таков будет предмет следующей главы. Но уже те факты, которые мы только что
рассмотрели, могут подсказать нам идею связать жизнь либо с самим
сознанием, либо с чем-то ему подобным.

Мы сказали, что на всем протяжении животного мира сознание предстает как бы
пропорциональным широте выбора, которым обладает живое существо. Оно
освещает зону возможностей, окружающую действие. Оно измеряет расстояние
между тем, что совершается, и тем, что могло бы совершиться. Рассматривая
извне, его можно бы было счесть простым помощником действия, светом,
который зажигается действием, мгновенной искрой, вспыхивающей от
соприкосновения между реальным действием и действиями возможными. Но нужно
заметить, что все происходило бы точно так же, если бы сознание было не
следствием, а причиной. Можно предположить, что даже у низших животных
сознание в принципе может занимать огромное поле, но фактически оно как бы
зажато в тиски:

всякий прогресс нервных центров, давая организму выбор между возрастающим
числом действий, апеллирует к возможностям, способным окружать реальное,
разжимает, таким образом, тиски, и предоставляет большую свободу сознанию.
В этой гипотезе, равно как и в первой, сознание является орудием действия;
но было бы правильнее сказать, что действие есть орудие сознания, ибо само
усложнение действия и столкновение одного действия с другим являются для
узника-сознания единственно возможным способом освобождения. Как сделать
выбор между этими двумя гипотезами? Если бы была верна первая, сознание в
каждое мгновение точно обрисовывало бы состояние мозга; существовал бы
строгий параллелизм (в той мере, в какой он доступен пониманию) между
психологическим состоянием и состоянием мозговым. Напротив, во второй
гипотезе существует взаимоотношение и взаимная зависимость между мозгом и
сознанием, но нет параллелизма:

чем больше будет усложняться мозг, увеличивая, таким образом, число
возможных действий, между которыми организм имеет выбор, тем больше
сознание будет выходить за пределы своего физического спутника. Так,
воспоминание об одном и том же зрелище, при котором присутствовали человек
и собака, вероятно, одинаковым образом изменит их мозг, если восприятие
было одинаково; однако воспоминание у человека будет совершенно иным, чем у
собаки. У собаки воспоминание останется пленником восприятия: оно
пробудится только тогда, когда о нем напомнит аналогичное восприятие,
воспроизводя то же зрелище; и проявится оно скорее в узнавании наличного
восприятия, чем в истинном возрождении самого воспоминания, и это узнавание
будет не столько мыслимым, сколько разыгрываемым. Человек, напротив,
способен вызывать воспоминание по своей воле, в любой момент, независимо от
наличного восприятия. Он не довольствуется тем, чтобы разыгрывать прошлую
жизнь: он представляет ее себе, грезит о ней. Психологические различие
между двумя воспоминаниями не может обусловливаться тем или иным частным
различием между двумя мозговыми механизмами, ибо локальное изменение мозга,
связанное с воспоминанием, в обоих случаях одно и то же; оно обусловлено
различием между мозгом человека и мозгом собаки, взятыми в их целостности:
более сложный из двух, заставляя соперничать между собою большее число
механизмов, позволит сознанию освободиться от их узды и добиться
независимости. То, что все происходит именно так, что из двух гипотез нужно
выбирать вторую, мы пытались доказать в предыдущем труде путем исследования
фактов, которые лучше всего освещают отношение между состоянием сознания и
мозговым состоянием, фактов нормального и патологического узнавания, в
частности, явлений афазии'. Но к этому же выводу можно прийти и путем
рассуждения. Мы показали, на каком внутренне противоречивом постулате, на
каком смешении двух несовместимых между собой видов символизма основана
гипотеза эквивалентности между мозговым состоянием и состоянием
психологическим.

Рассматриваемая с этой стороны, эволюция жизни приобретает более точный
смысл, хотя ее и нельзя свести к идее в истинном значении этого слова. Все
происходит так, как будто бы в материю проник широкий поток сознания,
отягченный, как всякое сознание, безмерным множеством взаимопроникающих
возможностей. Он увлек материю к организации, но его движение бесконечно ею
замедлялось и одновременно бесконечно разделялось. В самом деле, с одной
стороны, сознание должно было замереть, как куколка в коконе, где она
готовит свои крылья, с другой стороны, заключенные в сознании
многочисленные тенденции разделились между расходящимися рядами организмов,
которые при этом скорее направляли эти тенденции вовне, в движения, чем
внутрь - в представления. По ходу этой эволюции, в то время как одни
организмы засыпали все глубже и глубже, другие все больше просыпались, и
оцепенение одних служило активности других. Но пробуждение могло
осуществиться двумя разными способами. Жизнь, то есть сознание, брошенное в
материю, сосредоточивало свое внимание или на собственном движении, или на
материи, через которую оно проходило. Оно шло, таким образом, в направлении
либо интуиции, либо интеллекта. Интуиция на первый взгляд кажется гораздо
предпочтительнее интеллекта, ибо жизнь и сознание остаются здесь внутри
самих себя. Но картина эволюции живых существ показывает нам, что интуиция
не могла идти очень далеко. Сознание оказалось здесь до такой степени
сжатым своим покровом, что оно должно было сузить интуицию до инстинкта, то
есть охватить лишь очень незначительную часть жизни, ту, которая
интересовала его практически; и к тому же охватить во мраке - касаться,
почти ее не видя. С этой стороны горизонт тотчас же закрылся. Напротив,
сознание, ставшее интеллектом, то есть сосредоточившееся прежде всего на
материи, становится, по-видимому, внешним относительно самого себя; но
именно потому, что оно подходит к предметам извне, ему и удается двигаться
в их среде, устранять воздвигаемые ими преграды, расширять бесконечно свою
область. Добившись свободы, оно может также углубиться внутрь и разбудить
дремлющие в нем интуитивные возможности.

С этой точки зрения, не только сознание предстает движущим началом
эволюции, но, кроме того, человек занимает привилегированное место среди
самих наделенных сознанием существ. Между ним и животными существует
различие уже не в степени, но в природе. Таковым должно быть заключение
нашей следующей главы; здесь же мы покажем, каким образом оно вытекает из
предшествующего анализа.

Примечательным фактом является крайняя диспропорция между самим
изобретением и его последствиями. Мы сказали, что интеллект был отлит по
форме материи и что прежде всего он стремится к фабрикации. Но фабрикует ли
он ради самой фабрикации, или невольно и даже бессознательно преследует при
этом совсем иную цель? Фабриковать - это значит придавать материи форму,
смягчать, покорять, превращать ее в орудие с тем, чтобы стать над ней
господином. Этим господством человечество и пользуется гораздо больше, чем
материальными результатами самого изобретения. Если мы извлекаем
непосредственную пользу из сфабрикованного предмета, как могло бы делать
разумное животное, если далее эта польза есть все, чего добивался
изобретатель, она является чем-то очень незначительным в сравнении с новыми
идеями, с новыми чувствами, которые изобретение может вызвать повсеместно,
как если бы главным его результатом было возвышение нас над самими собой, а
значит, расширение нашего горизонта. Диспропорция между действием и
причиной здесь настолько велика, что трудно допустить, чтобы причина
производила свое действие. Она его запускает, указывая ему, правда, его
направление. Словом, все происходит так, как будто главною целью интеллекта
- в его воздействии на материю - было дать выход чему-то, что материя
задерживает.

Такое же впечатление возникает от сравнения мозга человека и животных.
Вначале кажется, что различие - только в объеме и сложности. Но, судя по
функционированию, здесь должно быть и нечто совершенно иное. У животного
двигательные механизмы, приведенные в действие мозгом, или, другими
словами, навыки, приобретенные волей, не имеют иной цели и иного действия,
кроме выполнения движений, очерченных этими навыками, заложенных в этих
механизмах. У человека же двигательный навык может иметь и другой
результат, несоизмеримый с указанным. Он может служить препятствием другим
двигательным навыкам и, побеждая тем самым автоматизм, давать свободу
сознанию. Известно, сколь обширную область в человеческом мозге занимает
язык. Мозговые механизмы, соответствующие словам, имеют ту особенность, что
могут приходить в столкновение либо с другими механизмами, к примеру, теми,
которые соответствуют самим вещам, либо друг с другом: в это время
сознание, которое могло быть вовлечено в действие и поглощено им,
овладевает собой и освобождается.

Следовательно, различие должно быть более радикальным, чем могло бы
показаться при поверхностном исследовании. Такое же различие существует
между механизмом, поглощающим внимание, и тем, от которого можно отвлечься.
Паровая машина, какой ее задумал Ньюкомен, требовала присутствия человека,
обязанностью которого было лишь управлять кранами, то вводя в цилиндр пар,
то направляя на него холодный дождь, чтобы вызвать конденсацию пара.
Рассказывают, что ребенок, которому была поручена эта работа, когда ему
наскучило ее выполнять, додумался соединить веревкой рукоятки кранов с
коромыслом машины. С тех пор машина сама стала открывать и закрывать свои
краны; она работала без посторонней помощи. Если бы теперь наблюдатель
сравнил устройство этой второй машины с первой, не интересуясь детьми,
обязанными смотреть за ними, то он нашел бы в ней лишь небольшое
усложнение. И это, действительно, все, что можно заметить, если смотреть
только на машины. Но если бросить взгляд на детей, то окажется, что в то
время, как один поглощен надзором, другой может играть на свободе, и в этом
отношении между машинами существует радикальное различие, ибо первая
порабощает внимание, а вторая освобождает его. Такого же рода различие,
думается, можно обнаружить между мозгом животного и мозгом человека.

Итак, если бы мы захотели использовать термины телеологии, следовало бы
сказать, что сознание, вынужденное для собственного освобождения разделить
организацию на две взаимодополняющие части, с одной стороны - растения, с
другой - животных, искало выход в двух направлениях - в инстинкте и в
интеллекте: оно не обнаружило его в инстинкте, а на пути интеллекта выход
был найден только благодаря резкому скачку от животного к человеку. Так что
в конечном итоге именно человек составляет смысл всей организации жизни на
нашей планете. Но это - лишь определенный способ выражения. В реальности же
существуют только известное жизненное течение и другое, ему
противоположное; отсюда вся эволюция жизни. Теперь необходимо исследовать
как можно ближе противоположность двух этих течений. Быть может, мы откроем
тогда их общий источник, а тем самым сумеем проникнуть и в наиболее темные
области метафизики. Но так как оба направления, по которым нам предстоит
следовать, обозначены, с одной стороны, в интеллекте, а с другой - в
инстинкте и интуиции, - мы не боимся сбиться с пути. Картина эволюции жизни
подсказывает нам определенную концепцию познания, а также метафизику,
которые взаимно предполагают друг друга. Представленные в отчетливом виде,
эта метафизика и эта критика смогут, в свою очередь, пролить свет на
эволюцию в целом.





                                  Глава 4

Оглавление
ГЛАВА ТРЕТЬЯ

О ЗНАЧЕНИИ ЖИЗНИ. ПОРЯДОК В ПРИРОДЕ И ФОРМА ИНТЕЛЛЕКТА

В первой главе мы провели демаркационную линию между неорганическим и
организованным, но вместе с тем мы отмечали, что рассечение материи на
неорганизованные тела зависит от наших чувств и от нашего интеллекта, а
материя, рассматриваемая как неделимое целое, должна быть скорее течением,
чем вещью. Тем самым мы прокладываем путь к сближению между инертным и
живым.

С другой стороны, мы показали во второй главе, что та же противоположность
существует между интеллектом, отлитым по форме неорганизованной материи, и
инстинктом, согласующимся с некоторыми определениями жизни. Но, добавляли
мы, и инстинкт и интеллект выделяются на едином фоне, который можно было бы
назвать, за неимением лучшего слова, Сознанием в целом и который должен
быть коэкстенсивным всей жизни. Этим мы подсказывали мысль о возможности
выведения интеллекта из сознания, которое его охватывает.

Итак, настал момент обратиться к генезису интеллекта, а вместе с тем и к
генезису тел, - эти два исследования, очевидно, связаны друг с другом, если
верно то, что интеллект обрисовывает в общих чертах формы нашего деист вия
на материю, а части материи применяются к требованиям нашего действия.
Интеллектуальность и материальность должны были складываться в своих
деталях путем взаимного приспособления. Та и другая вытекают из обширной
формы существования. В нее-то и следует их вновь поместить, чтобы видеть,
как они оттуда исходят.

На первый взгляд, подобная попытка превосходит своей дерзостью самые смелые
метафизические спекуляции. Она намерена якобы идти дальше психологии,
дальше космогонии, дальше традиционной метафизики, ибо психология,
космология и метафизика с самого начала принимают интеллект в его
существенных чертах, тогда как здесь речь идет о том, чтобы показать, как
возникали его форма и материя. На самом же деле предприятие, как мы
покажем, является гораздо более скромным. Но определим вначале, чем оно
отличается от других.

Начнем с психологии. Не нужно думать, что она описывает генезис интеллекта,
когда она следует за его прогрессивным развитием в ряду животных.
Сравнительная психология учит нас, что чем животное разумнее, тем больше
оно стремится размышлять о действиях, с помощью которых оно использует
вещи, и тем самым приближаться к человеку; но его действия уже сами по себе
следовали главным линиям человеческого действия; они различали в
материальном мире те же общие направления, которые различаем в нем и мы;
опорой их были те же самые предметы, соединенные теми лее отношениями;
поэтому, хотя интеллект животного и не создает еще понятий в собственном
смысле слова, он живет уже в атмосфере понятий. Поглощенный ежеминутно
действиями и положениями, из него исходящими, вовлекаемый ими вовне,
становясь, таким образом, внешним по отношению к самому себе, интеллект
животного, конечно, скорее разыгрывает свои представления, чем мыслит их:
но эта игра уже обрисовывает в общих чертах схему человеческого интеллекта.
Объяснить интеллект человека интеллектом животного значит поэтому просто
развить в человеческое зародыш человеческого рода. Нам показывают, как
существа, становившиеся все более и более разумными, следовали все дальше и
дальше в известном направлении. Но если указано направление, тем самым дан
уже и интеллект.

Он дан также в космогонии, подобной космогонии Спенсера, как дана в ней
одновременно и материя. Нам показывают материю, повинующуюся законам,
предметы и факты, связанные с другими предметами и фактами постоянными
отношениями, сознание, приобретающее отпечаток этих отношений и законов,
принимающее, таким образом, общую форму природы и складывающееся в
интеллект. Но разве не очевидно, что, полагая предметы и факты, мы тем
самым предполагаем уже существование интеллекта? Apriori, помимо всякой
гипотезы о сущности материи, очевидно, что материальность тела не
оканчивается там, где мы его осязаем. Тело присутствует везде, где ощутимо
его влияние. К примеру, его сила притяжения, - если говорить только о ней,
- проявляется на Солнце, на планетах, быть может, во всей Вселенной. Чем
больше физика развивается, тем больше она сглаживает индивидуальность тел и
даже частиц, на которые разложило их вначале научное воображение; тела и
частицы стремятся раствориться во всеобщем взаимодействии. Наши восприятия
скорее дают нам наброски нашего возможного действия на вещи, чем очертания
самих вещей. Контуры, которые мы замечаем в предметах, обозначают лишь то,
что мы можем в них затронуть и что можем изменить. Мы видим линии,
пересекающие материю, но это те самые линии, по которым мы призваны
двигаться. Контуры и пути обозначались по мере того, как готовилась
действие сознания на материю, то есть, в сущности, по мере того, как
складывался интеллект. Сомнительно, чтобы животные, созданные по иному
плану, чем мы, - к примеру, моллюск или насекомое, - рассекали материю по
тем же сочленениям. Нет даже необходимости в том, чтобы они делили ее на
тела. Чтобы следовать указаниям инстинкта, вовсе необязательно воспринимать
предметы, достаточно различать качества. Напротив, интеллект, даже в низшей
его форме, устремится к тому, чтобы материя воздействовала на материю. Если
с какой-нибудь стороны материя поддается делению на активные и пассивные
элементы, или просто на отдельные и сосуществующие фрагменты, то сюда и
направляет свой взгляд интеллект. И чем больше он будет заниматься
делением, тем больше он развернет материю в пространстве в форме
протяженности, расположенной рядом с протяженностью, - материю, которая,
конечно, стремится к пространственности, но части которой все же еще
находятся в состоянии взаимной сопричастности и взаимопроникновения. Таким
образом, то же самое движение, которое побуждает дух складываться в
интеллект, то есть в отчетливые понятия, приводит материю к делению на
предметы, явно внешние по отношению друг к другу. Чем больше
интеллектуализируется сознание, тем более пространственной становится
материя. Стало быть, когда эволюционная философия представляет себе в
пространстве материю, разделенную по тем же линиям, которым должно
следовать наше действие, она тем самым уже заранее исходит из вполне
готового интеллекта, происхождение которого она хотела установить.

Когда метафизика выводит a priori категории мысли, она предается работе
того же рода, хотя более тонкой и более осознающей саму себя. Интеллект
сжимают, сводят к его квинтэссенции, втискивают его в начало столь простое,
что оно кажется пустым: из этого начала извлекают потом то, что было туда
вложено потенциально. Таким путем, конечно, можно показать согласованность
интеллекта с самим собой, определить его, дать его формулу, но отнюдь
нельзя показать его генезис. Труд, предпринятый Фихте, хотя и более
философский, чем труд Спенсера, ибо он больше считается с истинным порядком
вещей, все лее ведет нас ненамного дальше последнего. Фихте берет мысль в
состоянии концентрации и растягивает ее в реальность. Спенсер исходит из
внешней реальности и сжимает ее в интеллект. Но в обоих случаях с самого
начала берут интеллект готовым -