реальный, то
ошиблись бы, и что возможное, о котором я говорю, исключено из наличной
реальности как с нею несовместимое? Суждения, которые полагают
несуществование какой-нибудь вещи, являются, следовательно, суждениями,
говорящими о противоположности между возможным и действительным (то есть
между двумя родами существования - одним мыслимым и другим констатируемым)
в тех случаях, когда личность, реальная или воображаемая, заблуждалась,
считая, что была реализована известная возможность. На месте этой
возможности оказывается реальность, которая от нее отличается и ее
отвергает: отрицательное суждение выражает эту противоположность, но
выражает ее в форме намеренно неполной, потому что обращается к личности,
которая, согласно гипотезе, интересуется исключительно указанной
возможностью и не побеспокоится узнать, какой род реальности заменил эту
возможность. Выражение замены вынуждено поэтому сократиться. Вместо того,
чтобы утверждать, что второй член заменяет первый, все внимание,
направлявшееся с самого начала на первый член, удерживают на нем и только
на нем. И сосредоточиваясь только на первом, говоря, что он "не
существует", тем самым неявно утверждают, что первый член заменяется
вторым. Тем самым произносят суждение о суждении вместо того, чтобы судить
о вещи. Предостерегают других или самих себя о возможном заблуждении вместо
того, чтобы давать положительную информацию. Уничтожьте всякое намерение
подобного рода, возвратите познанию его исключительно научный или
философский характер, предположите, другими словами, что реальность сама
вписывается в разум, заботящийся только о вещах и не интересующийся
личностями, - и будут утверждать, что такая-то и такая-то вещь существует,
но никогда не будут утверждать, что вещь не существует.

Откуда же берется это упорство, с которым ставят утверждение и отрицание на
одну линию и приписывают им одинаковую объективность? Почему так трудно
распознать, что отрицание несет в себе субъективного, искусственно
усеченного, относительного, зависящего от человеческого ума и в особенности
от социальной жизни? Причиною этого, без сомнения, является то, что
отрицание и утверждение - оба выражаются в предложениях и что всякое
предложение, будучи образовано из слов, символизирующих понятия, является
вещью относительной, зависящей от социальной жизни и человеческого
интеллекта. Говорю ли я "почва сырая" или * почва не сырая", в обоих
случаях выражения "почва" и "сырая" будут понятиями, более или менее
искусственно созданными умом человека, я хочу сказать, извлеченными из
непрерывности опыта по его свободному почину. В обоих случаях эти понятия
представлены теми же условными словами. Строго говоря, можно даже
утверждать, что в обоих случаях предложение имеет в виду социальную и
педагогическую цель, ибо первое предложение проповедует истину, второе
предостерегает от заблуждения. Если встать на эту точку зрения, то есть на
точку зрения формальной логики, то утверждение и отрицание, действительно,
будут двумя симметричными актами, из которых первый устанавливает отношение
совместимости, а второй несовместимости между подлежащим и сказуемым. - Но
как не заметить, что симметрия здесь совершенно внешняя и сходство
поверхностное? Предположите, что язык уничтожен, общество разрушено, всякий
интеллектуальный порыв, как и всякая способность раздваиваться и судить
самого себя, у человека атрофированы: все это не помешает существованию
почвенной сырости, способной автоматически регистрироваться в ощущении и
посылать смутное представление в притупленный интеллект. Интеллект, таким
образом, будет еще утверждать, и утверждать в неясных выражениях.
Следовательно, ни ясные понятия, ни слова, ни желание сеять вокруг себя
истину, ни жажда самоусовершенствования - не были самой сущностью
утверждения. Но этот пассивный интеллект, машинально идущий за опытом, не
опережающий ход реального и не отстающий от него, даже и не помышлял бы об
отрицании. Он не сумел бы получить отпечатка, ибо - снова повторяем - то,
что существует, может быть зарегистрировано, но несуществование
несуществующего не вносится в запись. Чтобы подобный интеллект дошел до
отрицания, нужно, чтобы он пробудился от своего оцепенения, чтобы он мог
формулировать неоправдавшееся ожидание - реальное или возможное, - чтобы он
исправлял возможное или действительное заблуждение, словом, чтобы он был
готов наставлять других или самого себя.

На выбранном нами примере это труднее заметить, но от этого пример будет
только более поучительным, а доводы более убедительными. Если сырость
способна заноситься в запись автоматически, то же самое, скажут нам, может
делать и не сырость, ибо сухое, как и влажное, может запечатлеваться с
помощью чувств, которые и перенесут полученный отпечаток в виде более или
менее ясного представления интеллекту. В этом смысле отрицание сырости
могло бы быть так же объективно, так же чисто интеллектуально, так же не
связано ни с каким педагогическим намерением, как и утверждение. Но
присмотритесь ближе и вы увидите, что отрицательное предложение "почва не
сырая" и предложение утвердительное "почва сухая" имеют совершенно
различное содержание. Второе предполагает, что сухое познают, испытывая при
этом специфические ощущения - например, осязательные или зрительные, -
лежащие в основе этого представления. Первое не требует ничего подобного:
оно могло бы быть так же хорошо сформулировано разумной рыбой, всегда
воспринимающей только влажное. Правда, для этого нужно было бы, чтобы эта
рыба поднялась до различения реального от возможного и чтобы она взяла на
себя заботу предостерегать от заблуждения своих сородичей, без сомнения
смотрящих на условия сырости, в которых они живут в действительности, как
на единственно возможные. Придерживайтесь точно смысла слов в предложении
"почва не сырая" и вы найдете, что оно обозначает две вещи: 1) что можно
было бы подумать, что почва сырая; 2) что сырость фактически заменена
некоторым качеством х. Качество это не определяется, - потому ли, что о нем
не имеется положительного знания, или что оно не имеет никакого насущного
интереса для того лица, к которому отрицание обращается. Отрицать означает
поэтому всегда представлять в урезанной форме систему двух утверждений:
одного определенного, относящегося к известной возможности, другого
неопределенного, относящегося к неизвестной или безразличной реальности,
заменяющей эту возможность: второе в скрытой форме содержится в нашем
суждении о первом, в суждении, которое и есть само отрицание. Присущий
отрицанию характер и придается именно тем, что, признавая замену, отрицание
считается только с заменяемым и не интересуется заменяющим. Заменяемое
существует только как понятие разума. Чтобы не упустить его из виду и,
следовательно, чтобы говорить о нем, нужно повернуться спиной к реальности,
продвигающейся вперед, текущей из прошлого в настоящее. Это и делают, когда
отрицают. Констатируют изменение или, выражаясь в более общей форме,
замену. Так представлялся бы путешественнику след, оставляемый каретой,
если бы он смотрел назад и в каждый момент ничего не желал бы знать, кроме
той точки, в которой он перестал находиться: он всегда определял бы свое
настоящее положение только по отношению к тому, которое он только что
покинул, вместо того, чтобы выражать его в функции его самого.

Итак, для разума, который бы просто-напросто следовал за опытом, не было бы
ни пустоты, ни небытия - даже относительного и частичного, - ни возможности
отрицания. Подобный разум видел бы следование фактов за фактами, состояний
за состояниями, вещей за вещами. В каждый момент он отмечал бы существующие
вещи, появляющиеся состояния, совершающиеся факты. Он жил бы в настоящем, и
если бы он был способен к суждению, он всегда бы только утверждал
существование настоящего.

Одарим этот ум памятью и в особенности желанием останавливаться на прошлом.
Дадим ему способность разделять и различать. Он отметит тогда не только
наличное состояние проходящей реальности. Он представит себе прохождение
как изменение, следовательно, как противоположность между тем, что было, и
тем, что есть. И так как нет существенной разницы между вспоминаемым
прошлым и прошлым воображаемым, то он скоро заставит себя подняться до
представления возможного вообще.

Так перейдет он на путь отрицания. В особенности он будет близок к тому,
чтобы представить себе исчезновение. Однако он не дойдет еще до этого.
Чтобы представить себе, что вещь исчезла, недостаточно заметить
противоположность между прошлым и настоящим; нужно еще повернуться спиной к
настоящему, остановиться на прошлом и мыслить противоположность между
прошлым и настоящим только в терминах прошлого, не допуская сюда настоящего.

Идея уничтожения поэтому не будет чистой идеей:

она предполагает, что прошлое вызывает сожаление, что имеется основание на
нем задержаться. Она рождается тогда, когда разум делит явление замены
надвое и рассматривает только первую его половину, ибо она одна
представляет для него интерес. Удалите всякий интерес, всякое чувство:
останется только текущая реальность и запечатлеваемое в нас бесконечно
возобновляемое познание нами наличного состояния этой реальности.

От уничтожения к отрицанию, являющемуся более общей операцией, остается
теперь только один шаг. Достаточно представить себе противоположность
существующего не только тому, что было, но также всему тому, что могло бы
быть. И нужно, чтобы противоположность эта выражалась именно в функции
того, что могло бы быть, а не того, что есть, чтобы существование
настоящего утверждалось только при учете возможного. Получаемая таким путем
формулировка не выражает уже только разочарования того, кто ее составил:
она создается только для топ), чтобы исправить или предупредить
заблуждение, считающееся скорее заблуждением других. В этом смысле
отрицание имеет характер педагогический и социальный.

Как только отрицание сформулировано, оно становится симметричным
утверждению. Нам кажется тогда, что если это последнее утверждало
объективную реальность, то первое должно утверждать не-реальность одинаково
объективную и, так сказать, одинаково реальную. В этом мы разом и правы и
не правы: не правы, ибо то, что отрицание заключает в себе отрицательного,
не может стать объективным; правы, однако, в том, что отрицание
какой-нибудь вещи предполагает скрытое утверждение того, что эта вещь может
быть заменена другой вещью, которую постоянно оставляют в стороне. Но
отрицательная форма отрицания извлекает пользу из утверждения, находящегося
в основании отрицания: опираясь на тело позитивной реальности, к которому
это явление привязано, оно объективируется. Так образуется идея пустоты или
частичного небытия, поскольку вещь оказывается замененною уже не другою
вещью, но пустотою, которую она оставляет, то есть отрицанием ее самой. Так
как подобная операция может осуществляться над какою угодно вещью, то мы
предполагаем, что она совершается над каждой вещью по очереди и, наконец,
над всеми вещами в целом. Мы получаем таким образом идею "абсолютного
небытия". Если мы теперь проанализируем идею "Ничто", мы найдем, что она в
сущности является идеей "Все" с прибавлением движения разума, бесконечно
перепрыгивающего с одной вещи на другую, отказывающегося держаться на одном
месте и сосредоточивающего все свое внимание на этом отказе, всегда
определяя свою наличную позицию только в отношении к той, которую только
что покинул. Таким образом, это будет представление в высокой степени
обширное, как идея " Все", с которой оно имеет тесное родство.

Как противопоставить тогда идею "Ничто" идее "Все"? Не ясно ли, что это
значит противопоставить наполненное наполненному и что, следовательно,
вопрос "почему что-либо существует? " является вопросом, лишенным смысла,
псевдопроблемой, поднятой вокруг псевдопроблемы? Нужно, однако, чтобы мы
показали еще раз, почему эта призрачная проблема посещает ум с такой
настойчивостью. Тщетно указываем мы, что в представлении "уничтожения
реального" есть только образ всех реальностей, бесконечно изгоняющих друг
друга по круговой линии. Тщетно мы прибавляем, что идея несуществования
является только идеей изгнания неопределенного или "просто-напросто
возможного" существования существованием более субстанциальным, которое и
становится истинной реальностью. Тщетно мы находим в форме sui generis
отрицания нечто внеинтеллектуальное и указываем, что отрицание есть
суждение суждения, предуведомление, данное другим или себе самому; что было
бы нелепым приписывать ему власть творить представления нового рода,
создавать идеи без содержания. Всегда остается убеждение, что прежде вещей
или по крайней мере под вещами существует небытие. Если искать основание
этого факта, то оно найдется именно в эмоциональном социальном элементе,
вообще в элементе практическом, придающем специфическую форму отрицанию.
Самые серьезные философские затруднения, говорили мы, рождаются оттого, что
формы человеческой деятельности выходят за пределы своей области. Мы
созданы, чтобы действовать, в той же мере (и даже более), что и мыслить,
или, вернее, когда мы следуем движению нашей природы, то мы мыслим, чтобы
действовать. Не следует поэтому удивляться, что привычки деятельности
отражаются на привычках представления и что наш ум замечает вещи всегда в
том самом порядке, в-котором мы имеем привычку представлять их себе, когда
намереваемся на них воздействовать. Но неоспоримо, что всякое человеческое
действие, как мы указывали на это выше, исходной своей точкой имеет
неудовлетворенность и вытекающее отсюда ощущение отсутствия чего-нибудь. Мы
не действовали бы, если бы не ставили себе цели, и не искали вещи, если бы
не чувствовали ее лишения. Наше действие идет, таким образом, от "ничто" к
"чему-нибудь", и самой сущностью его является вышивание "чего-нибудь" на
канве "ничто". По правде говоря, ничто, о котором идет здесь речь, не
столько есть отсутствие вещи, сколько отсутствие полезности.

Если я ввожу посетителя в комнату, которую я еще не обставил мебелью, я
уведомляю его, что в комнате "ничего нет". Я знаю, однако, что комната
полна воздуха, но так как садятся не на воздух, то комната действительно не
содержит ничего такого, что в данный момент и посетителем и мною считается
за что-нибудь. Как правило, человеческий труд состоит в том, чтобы
создавать полезные вещи, и пока нет труда, нет "ничего", ничего из того,
что было желательно получить. Наша жизнь проходит, таким образом, в том,
чтобы заполнять пустоты, познаваемые нашим интеллектом под
внеинтеллектуальным влиянием желания и сожаления, под давлением жизненной
необходимости, и если понимать под пустотою отсутствие полезности, а не
отсутствие вещей, то можно сказать в этом вполне относительном смысле, что
мы постоянно идем от пустого к полному. Таково направление нашей
деятельности. Наше умозрение не может не поступать точно так лее, и
естественно, что оно переходит от относительного смысла к смыслу
абсолютному, потому что оно имеет дело с самими вещами, а не с полезностью,
которую они имеют для нас. Так укореняется в нас та идея, что реальность
заполняет пустоту и что ничто, понимаемое как отсутствие всего,
предсуществует всем вещам, - если не de facto, то de jure. Эту-то иллюзию
мы и пытались рассеять, показывая, что идея "Ничто", если хотеть видеть в
ней идею уничтожения всех вещей, разрушает самое себя и сводится только к
слову, и если, наоборот, это действительно идея, то она заключает в себе
столько же материи, как и идея "Все".

Этот продолжительный анализ был необходим, чтобы показать, что реальность,
себе довлеющая, по необходимости не может быть реальностью, чуждой
длительности. Если проходят (сознательно или бессознательно) через идею
небытия, чтобы дойти до Бытия, то Бытие, которого в конце концов достигают,
будет сущностью логической или математической, следовательно, вневременной.
И тогда выступает статическая концепция реального: все кажется данным
разом, в вечности. Но нужно привыкнуть мыслить Бытие непосредственно, не
делая обхода, не обращаясь сначала к призраку небытия, становящемуся между
Бытием и нами. Нужно стараться здесь видеть, чтобы видеть, а не видеть,
чтобы действовать. Тогда Абсолютное открывается совсем вблизи нас и, в
известной мере, внутри нас. Сущность его психологическая, а не
математическая или логическая. Оно живет с нами. Как и мы, оно длится, хотя
известными своими сторонами оно бесконечно более сконцентрированно и более
сосредоточено на самом себе, чем мы.

Но мыслим ли мы когда-нибудь истинную длительность? Здесь также необходимо
непосредственное обладание. Нельзя подойти к длительности обходным путем: в
нее вступить нужно разом. Именно это интеллект чаще всего и отказывается
делать, привыкнув по обыкновению подвижное мыслить при посредстве
неподвижного.

В самом деле, роль интеллекта - это управление действиями. В действии же
нас интересует результат; средства имеют мало значения, лишь бы цель была
достигнута. Отсюда следует, что мы полностью устремляемся к реализации
цели, чаще всего вверяясь ей, дабы из идеи она сделалась актом. Отсюда
также происходит то, что ум наш ясно себе представляет только конец, где
должна завершиться наша деятельность: движения, составляющие само действие,
либо ускользают от нашего сознания, либо доходят до него смутно. Рассмотрим
очень простой акт - акт поднятия руки. Чем был бы он для нас, если бы мы
должны были заранее представить себе все элементарные сокращения и
напряжения, которые он включает, или даже замечать их одно за другим в то
время, как они выполняются? Разум сейчас же переносится к цели, то есть к
схематическому и упрощенному видению акта, который предполагается
выполненным. Тогда, если никакое противодействующее представление не
отменяет действия первого представления, соответствующие действия являются
сами собой, чтобы наполнить схему, как бы притягиваемую пустотой ее
промежутков. Таким образом, интеллект выявляет перед деятельностью только
цели для достижения, то есть точки покоя. И от одной достигнутой цели к
другой, от покоя к покою, наша деятельность несется скачками, во время
которых сознание наше по возможности отворачивается от совершающегося
движения, чтобы ничего не видеть, кроме упрежденного образа движения
свершившегося.

Но чтобы интеллект мог представить себе неподвижным результат
выполняющегося действия, нужно, чтобы и среда, в которую включается этот
результат, также представлялась ему неподвижной. Наша деятельность включена
в материальный мир. Если бы материя являлась нам как вечное истечение,
никакому из наших действий мы не наметили бы конца. Мы чувствовали бы, что
каждое из этих действий разлагается по мере того, как оно выполняется, и мы
не могли бы предвосхитить его постоянно убегающего будущего. Чтобы
деятельность наша могла перескакивать от акта к акту, нужно, чтобы материя
переходила от состояния к состоянию, ибо действие может включить в себя
свой результат и, следовательно, выполниться только в известном состоянии
материального мира. Но таковою ли действительно является материя?

A priori можно предположить, что наше восприятие приспособляется к тому,
чтобы овладеть материей путем такого обхода. В самом деле, органы чувств и
двигательные органы скоординированы между собой. Первые символизируют нашу
способность восприятия, вторые - нашу способность к деятельности. Организм
демонстрирует нам, таким образом, под видимой и осязаемой формой полное
согласие между восприятием и деятельностью. Если поэтому наша деятельность
всегда устремляется к результату, куда она моментально себя включает, то
наше восприятие каждое мгновение должно удерживать из материального мира
только состояние, в котором оно временно остается. Такова гипотеза, которая
возникает в уме. Нетрудно увидеть, что опыт ее подтверждает.

С первого взгляда, бросаемого на мир, прежде даже, чем различать в нем
тела, м