животных. Как не поражаться параллельному прогрессу с той и с
другой стороны в половом отношении? Не только само оплодотворение
тождественно у высших растений и у животных, ибо там и здесь оно состоит в
соединении двух полуядер, которые до их сближения различались своими
свойствами и структурой, а тотчас же после него стали эквивалентными друг
Другу" но и подготовка половых элементов происходит в обоих случаях в
одинаковых условиях: она состоит, главным образом, в уменьшении числа
хромосом и в отбрасывании известного количества хроматического вещества1 .
А между тем растения и животные развивались на независимых линиях при
различии как благоприятствующих условий, так и возникающих на пути
препятствий. Это две главные линии, которые пошли по расходящимся
направлениям. На каждой из них сочетались тысячи причин, определявших
морфологическую и функциональную эволюцию. И, однако, эти бесконечно
сложные причины привели с той и с другой стороны к одному и тому же
результату. Едва ли кто-то решится сказать, что этот результат есть явление
"приспособления": как можно говорить о приспособлении, о давлении внешних
обстоятельств, если польза полового размножения не очевидна и может быть
истолкована в самых различных смыслах и если блестящие умы видят в половых
различиях растений не более чем роскошь, без которой природа могла бы
обойтись?2 Но мы не хотим настаивать на фактах, которые еще нельзя назвать
бесспорными. Двусмысленность термина "приспособление", необходимость
преодолеть одновременно точку зрения и механической причинности, и
антропоморфической целесообразности можно яснее показать на более простых
примерах. Во все времена доктрина целесообразности, уподобляя деятельность
природы труду разумного работника, ссылалась на чудесное устройство органов
чувств. С другой стороны, так как эти органы в зачаточном состоянии
существуют у низших животных, так как природа демонстрирует нам все
промежуточные ступени между пигментным пятном простейших организмов и
бесконечно сложным глазом позвоночных, то вполне возможно ввести сюда
всецело механическое действие естественного отбора, обусловливающее
возрастающее совершенство. Словом, казалось бы, если можно где-то с полным
правом сослаться на приспособление, так это именно здесь. Ведь о роли и
значении полового размножения, его связи с условиями, в которых оно
осуществляется, можно спорить; но отношение между глазом и светом очевидно,
и когда здесь говорят о приспособлении, то, вероятно, знают, что хотят
сказать. Поэтому, если бы мы могли в таком исключительном случае показать
неудовлетворительность доводов, приводимых той и другой стороной, то наше
доказательство сразу достигло бы довольно высокой степени общности.

Рассмотрим пример, на который всегда указывали защитники целесообразности:
устройство человеческого глаза. Им нетрудно было показать, что в этом столь
сложном аппарате все элементы чудесным образом скоординированы. Для того,
чтобы видеть, говорит автор известной книги о "Конечных причинах", нужно,
"чтобы склера глаза в одной точке своей поверхности стала прозрачной и
пропустила бы световые лучи..., нужно, чтобы роговая оболочка в точности
соответствовала отверстию в глазной орбите..., нужно, чтобы на краю глазной
камеры находилась сетчатая оболочка..., нужно, чтобы перпендикулярно к
сетчатой оболочке расположилось бесчисленное множество прозрачных конусов,
которые пропускают к нервной оболочке только свет, идущий по направлению их
оси2 и т. д., и т. д.". В ответ на это защитник конечных причин был
приглашен встать на точку зрения эволюционной гипотезы. Все, действительно,
кажется чудесным в таком глазу, как наш, где тысячи элементов подчиняются
единству физиологической функции. Но нужно взять функцию в ее истоках, у
инфузории, где она сводится к простой восприимчивости (почти что
химической) пигментного пятна к свету. Эта функция - вначале только
случайный факт - должна была, прямо ли, с помощью неизвестного механизма,
или косвенно, давая преимущества живому существу и поощряя, таким образом,
естественный отбор, привести к незначительному усложнению органа, которое
повлекло за собой усовершенствование функциональной деятельности. Таким
образом, постепенное формирование столь хорошо скомбинированного глаза, как
наш, можно объяснить бесконечным рядом взаимодействий между функцией и
органом, без привлечения какой-нибудь сверхмеханической причины.

Действительно, если ставить вопрос о функции и органе, как это делала
концепция целесообразности и как делает сам механицизм, то его трудно
разрешить. Ибо орган

и функция - понятия разнородные и настолько обусловливающие друг друга, что
невозможно сказать a priori, с какого из них лучше начать при изложении их
взаимоотношений: с первого ли, как хочет механицизм, или со второго, как
требует теория целесообразности. Но мы полагаем, что спор может принять
совсем другой оборот, если сравнить между собою сначала два объекта одной и
той же природы, - орган с органом, а не орган с функцией. Так можно было бы
постепенно приближаться ко все более и более правдоподобному решению. И тем
больше будет шансов дойти до конца, чем смелее мы примем эволюционную
гипотезу.

Вот, рядом с глазом позвоночного, глаз такого моллюска, как морской
гребешок. В обоих есть одни и те же основные части, состоящие из
аналогичных элементов. Глаз морского гребешка, как и наш глаз, имеет
сетчатую оболочку, роговую оболочку, хрусталик с ячеистой структурой. В нем
можно заметить даже то специфическое смещение элементов сетчатки, которое
вообще не встречается у беспозвоночных. Конечно, можно спорить о
происхождении моллюсков, но какого бы взгляда ни придерживаться, все же
никто не будет оспаривать, что моллюски и позвоночные отделились от их
общего ствола задолго до появления столь сложного глаза, как глаз морского
гребешка. Откуда же тогда эта аналогия в строении?

Зададим этот вопрос поочередно двум противоположным друг другу системам
объяснения, стоящим на эволюционной точке зрения: как решают его гипотеза
чисто случайных изменений и гипотеза изменений, определенным образом
ориентированных под влиянием внешних условий?

Что касается первой, то известно, что в настоящее время она представлена
двумя весьма различными формами. Дарвин говорил об очень незначительных
изменениях, которые накапливаются путем естественного отбора. Он знал о
фактах внезапных вариаций, но этот "спорт", как он выражался, мог давать,
по его мнению, только уродства, не способные продолжаться; происхождение же
видов он объяснял только накоплением незначительных изменений'. Такой точки
зрения придерживаются еще многие натуралисты. Но она готова уступить место
противоположной идее, согласно которой новый вид возникает сразу, в
результате одновременного появления многих новых признаков, отличных от
прежних. Эта гипотеза, выдвинутая разными авторами, в частности Бэтсоном в
его замечательной книге', приобрела глубокий смысл и стала очень
влиятельной со времени знаменитых опытов Хуго де Фриза. Этот ботаник,
произведя опыты над OEnothera Lamarckiana, получил через несколько
поколений определенное число новых видов. Теория, выведенная им из этих
опытов, представляет чрезвычайный интерес. В развитии видов, по де Фризу,
чередуются периоды устойчивости и изменчивости. Когда наступает период
"изменчивости", виды создают на множестве различных направлений совершенно
неожиданные формы. Мы не рискуем принять сторону ни этой теории, ни теории
незначительных изменений. Возможно, что обе они содержат в себе долю
истины. Мы хотим только показать, что те изменения, о которых идет речь -
неважно, велики они или малы, - будучи случайными, не могут объяснить
описанного выше сходства в структуре.

Возьмем вначале дарвиновскую теорию незначительных изменений. Допустим, что
существуют небольшие различия, которые вызваны случайностью и постоянно
накапливаются. Не нужно забывать, что все части организма по необходимости
скоординированы друг с другом. Неважно, является ли функция следствием или
причиной органа: неоспоримо одно - то, что орган лишь тогда может помочь
отбору или вызвать его, когда он функционирует. Если тонкая структура
сетчатки развивается и усложняется, то этот прогресс не будет
благоприятствовать зрению, а, без сомнения, расстроит его, если в то же
время не развиваются и зрительные центры, и различные части самого
зрительного органа. Если изменения случайны, то слишком очевидно, что они
не могут условиться друг с другом о том, чтобы произойти одновременно во
всех частях органа и дать ему возможность и дальше выполнять свою функцию.
Дарвин прекрасно это понимал, что и было одним из оснований его гипотезы о
незначительных изменениях. Отличие, которое случайно появится в одной точке
зрительного аппарата, не помешает функционированию органа; и с той поры это
первое случайное изменение может как бы ожидать, что к нему присоединятся
дополнительные изменения и поднимут зрение на одну ступень по пути
совершенствования. Пусть будет так; но если незначительное изменение не
мешает функционированию глаза, оно также и не станет полезным ему до тех
пор, пока не произойдут дополнительные изменения: как может оно тогда
сохраниться путем отбора? Поневоле рассуждают так, как если бы
незначительное изменение было пробным камнем, заложенным организмом и
сохраняющимся для дальнейшей постройки. И, кажется, трудно избежать этой
гипотезы, столь мало согласующейся с принципами дарвинизма, даже при
анализе органа, развившегося на одной великой эволюционной линии, как,
например, глаз позвоночного. Когда же замечаешь сходство в строении глаза
позвоночного и моллюска, то она приобретает безусловную необходимость. И в
самом деле, как можно предположить, чтобы бесчисленное множество
незначительных изменений происходило в одном и том же порядке на двух
самостоятельных эволюционных линиях, если они были совершенно случайны? И
как могли они сохраняться путем отбора и накапливаться с той и другой
стороны - одинаковые, в одном и том же порядке, - если каждое из этих
изменений по отдельности не несет никакой пользы?

Перейдем теперь к гипотезе внезапных изменений и посмотрим, сможет ли она
решить проблему. Конечно, она смягчит затруднение в одном пункте; но зато
сильно увеличит его в другом. Если глаз моллюска, как и глаз позвоночных,
поднялся до современной формы путем относительно небольшого числа внезапных
скачков, то не легче понять сходство обоих органов, чем если бы форма эта
сложилась в результате последовательного приобретения бесчисленного
количества бесконечно малых сходных изменений; в обоих явлениях действует
случай, но во втором от него не требуют чуда, которое ему предстояло бы
совершить в первом. Здесь не только сокращено число

сходств, которые я должен складывать, но и более понятно, что каждое из них
сохраняется с целью присоединения к другим, ибо элементарное изменение на
этот раз достаточно значительно, чтобы принести пользу живому существу и
подпасть, таким образом, под действие отбора. Но тут возникает другая, не
менее опасная проблема: каким образом все части зрительного аппарата при
внезапном их изменении сохраняют столь хорошую координацию, что глаз
продолжает функционировать? Ведь изменение одной какой-нибудь части, раз
оно уже не является бесконечно малым, сделает зрение вообще невозможным.
Нужно поэтому, чтобы все части изменялись одновременно и при этом каждая
совещалась с другими. Я согласен, что у менее удачливых индивидов
появляется множество некоординированных изменений, что естественный отбор
их устраняет и выживает лишь одна жизнеспособная комбинация, то есть такая,
которая способна сохранить и улучшить зрение. Но нужно еще, чтобы
получилась такая комбинация. И если далее мы допустим, что случай однажды
оказал такую милость, то можно ли предположить, чтобы он повторял ее в ходе
истории вида, порождая каждый раз одновременно новые усложнения, чудесным
образом приспособленные друг к другу и продолжающие собою прежние? Можно
ли, в частности, допустить, что эти внезапные изменения, будучи рядом
простых "случайностей", окажутся одинаковыми на двух самостоятельных
эволюционных линиях, появляясь в одном и том же порядке и представляя
каждый раз полное согласие все более многочисленных и сложных элементов?

Ссылаются, правда, на закон корреляции, к которому обращался и сам Дарвин'.
Указывают на то, что изменение не локализуется в одной точке организма, что
в других точках обязательно существует его отражение. Примеры, приведенные
Дарвином, остаются классическими: белые кошки с голубыми глазами обычно
бывают глухими, собаки, лишенные шерсти, имеют неполное число зубов и т. д.
Пусть будет так. Но не будем злоупотреблять словом "корреляция". Одно дело
- совокупность взаимосвязанных изменений, а другое - система изменений
дополнительных, то есть скоординированных друг с другом таким образом,
чтобы поддерживать и даже совершенствовать функционирование органа в более
сложных условиях. То, что аномалия волосяного покрова сопровождается
аномалией в росте зубов, не требует специального объяснения: шерсть и зубы
- однородные образования1 , и химическое изменение зародыша, препятствующее
образованию шерсти, будет, конечно, мешать и формированию зубов. Вероятно,
причинам того же рода нужно приписать и глухоту белых кошек с голубыми
глазами. В этих различных примерах "коррелятивные" изменения являются
только изменениями взаимосвязанными (не говоря уже о том, что это дефекты,
- то есть уменьшение или уничтожение чего-либо, а не прибавление, что
совсем не одно и то же). Но когда нам говорят о "коррелятивных" изменениях,
вдруг появляющихся в различных частях глаза, то это слово берется в
совершенно ином смысле:

на этот раз речь идет о совокупности изменений не только одновременных, не
только связанных общностью происхождения, но и скоординированных между
собой таким образом, что орган продолжает выполнять ту же самую простую
функцию, и даже с большим успехом. Можно еще согласиться с тем, что
изменение зародыша, влияющее на образование сетчатки, действует
одновременно на роговую и радужную оболочки, на хрусталик, на зрительные
центры и т. д., хотя, конечно, все эти образования совсем по-иному
гетерогенны, чем шерсть и зубы. Но чтобы все эти одновременные изменения
шли в направлении совершенствования или даже просто поддержания зрения -
этого-то я и не могу признать в гипотезе внезапных изменений, если только
не прибегнуть к какому-нибудь таинственному началу, заботящемуся о
функционировании органа; но это значило бы отказаться от идеи "случайных"
изменений. В действительности эти два значения слова "корреляция" часто
смешиваются в уме биолога, как и два значения слова "приспособление".
Смешение это почти законно в ботанике, где теория образования видов путем
внезапных изменений покоится на прочнейшей опытной базе. Действительно, у
растений функция далеко не так тесно связана с формой, как у животного.
Глубокие морфологические отличия, такие как изменения в форме листьев, не
влияют заметным образом на функции органа и не требуют, следовательно,
целой системы дополнительных переделок, чтобы растение оставалось
жизнеспособным. Совсем не так у животного, особенно если взять такой орган,
как глаз, с его чрезвычайно сложной структурой и вместе с тем столь тонкой
функциональной деятельностью. Напрасно пытаются в данном случае
отождествить изменения, просто взаимосвязанные, с теми, которые являются
еще и дополнительными. Нужно четко различать два смысла слова "корреляция":
принимать в предпосылках рассуждения один смысл, а в заключении - другой
означало бы погрешить против логики. И, однако, именно это и делают, когда
при объяснении деталей, желая интерпретировать дополнительные изменения,
привлекают принцип корреляции, а затем говорят о корреляции вообще, как
будто бы она была лишь некоей совокупностью изменений, вызванных каким-то
изменением зародыша. Вначале идею корреляции используют в обычной науке
так, как это мог бы сделать защитник целесообразности: говорят себе, что
это - просто удобный способ выражения, что его исправят и вернутся к
чистому механицизму, когда объяснят природу принципов и пере идут от науки
к философии. Действительно, тогда возвращаются к механицизму; но при том
условии, что слово "корреляция" берется в новом смысле, уже не пригодном
для детальных объяснений.

Итак, если случайные изменения, определяющие эволюцию, являются
незначительными, то для того, чтобы их сохранить и накопить, нужно призвать
доброго гения - гения будущего вида, - ибо отбор не сможет взять этого на
себя. Если, с другой стороны, случайные изменения внезапны, то прежняя
функция сможет продолжать действовать или будет заменена новой лишь в том
случае, когда все появившиеся сразу изменения дополняют друг друга с целью
выполнения одного и того же акта. И вновь придется прибегнуть к доброму
гению: на этот раз для того, чтобы добиться совпадения всех одновременных
изменений, тогда как в первом случае он должен был обеспечить непрерывность
в направлении изменениям последовательным. Ни в том, ни в другом случае
параллельное развитие тождественных сложных структур на самостоятельных
эволюционных линиях не может быть связано с простым накоплением случайных
изменений.

Перейдем теперь ко второй из двух главных гипотез, которые мы должны
исследовать. Предположим, что изменения обязаны не случайным и внутренним
причинам, но прямому влиянию внешних условий. Посмотрим, как можно в этом
случае объяснить сходство строения глаза в самостоятельных рядах существ с
филогенетической точки зрения.

Хотя моллюски и позвоночные шли по пути эволюции раздельно, те и другие
подвергались влиянию света. Свет же есть физическая причина, порождающая
определенные следствия. Действуя непрерывно, она могла вызывать постоянное
изменение в одном и том же направлении. Конечно, невероятно, чтобы глаз
позвоночных и глаз моллюсков сформировались путем ряда изменений, обязанных
простой случайности. Если допустить, что свет действует здесь как орудие
отбора, обеспечивая существование лишь полезных изменений, то нет никаких
шансов на то, чтобы игра случая, даже при таком заботливом присмотре извне,
могла привести и там и тут к одному и тому же рядоположению одинаково
скоординированных элементов. Другое дело, если предположить, что свет
действует непосредственно на организованную материю, изменяя ее структуру и
как бы приспосабливая ее к своей собственной форме. Сходство двух следствий
объясняется на этот раз просто тождеством причины. Глаз, постепенно
усложняющийся, является словно бы все более и более глубоким отпечатком
света на материи, которая, будучи организованной, обладает свойством sui
generis получать этот отпечаток.

Но можно ли сравнить органическую структуру с отпечатком? Мы уже говорили о
двусмысленности термина "приспособление". Одно дело - постепенное
усложнение формы, которая все более и более прилаживается ко внешним
условиям, и другое -г постепенно усложняющееся строение орудия,
извлекающего все большую пользу из этих условий. В первом случае материя
всего лишь получает некий отпечаток, во втором же она реагирует активно,
она разрешает проблему. Когда говорят, что глаз все лучше и лучше
приспосабливается к влиянию света, то, очевидно, используют слово во втором
смысле. Но более или менее бессознательно переходят от второго к первому, и
чисто механистическая биология постарается отождествить пассивное
приспособление инертной материи, подвергающейся влиянию среды, и активное
приспособление организма, который извлекает из этого влияния
соответствующую пользу. Мы, впрочем, признаем, что сама природа словно
побуждает наш разум смешивать эти два рода приспособления, ибо там, где со
временем она должна создать механизм, реагирующий активно, она начинает
обычно с пассивного приспособления. Так, в интересующем нас случае первым
зачатком глаза является, бесспорно, пигментное пятно низши