ого, что инстинкт
всегда более или менее разумен, и заключили, что интеллект и инстинкт -
вещи одного порядка, что различие между ними только в сложности и
совершенстве, а главное, что один из них может быть выражен в терминах
другого. В действительности же они потому лишь сопровождают друг друга, что
они друг друга дополняют, и дополняют потому, что различны между собой, ибо
то, что инстинктивно и инстинкте, противоположно тому, что разумно в
интеллекте.

Не стоит удивляться, что мы останавливаемся на этом вопросе: мы считаем его
основным.

Отметим сразу, что различия, которые мы установим, будут слишком резкими
именно потому, что мы хотим определить в инстинкте то, что в нем
инстинктивно, и в интеллекте то, что в нем разумно, тогда как всякий
конкретный инстинкт смешан с интеллектом, а всякий реальный интеллект
проникнут инстинктом. Более того: ни интеллект, ни инстинкт не поддаются
застывшим определениям: это тенденции, а не готовые вещи. Наконец, не нужно
забывать, что в настоящей главе мы рассматриваем интеллект и инстинкт при
их выходе из жизни, которая отлагает их по пути своего следования. Жизнь
же, какой она проявляется в организме, представляет собой, на наш взгляд,
определенное усилие, нацеленное на то, чтобы добиться чего-то от
неорганизованной материи. Неудивительно поэтому, что нас поражает именно
различие этого усилия в инстинкте и в интеллекте и что мы видим в этих двух
формах психической деятельности прежде всего два различных метода действия
на инертную материю. Этот несколько узкий способ их анализа имеет то
преимущество, что обеспечивает нам объективное средство их различения. Но
зато он дает нам только среднее положение интеллекта в целом и инстинкта в
целом, положение, вокруг которого тот и другой постоянно колеблются. Вот
почему во всем нижеизложенном нужно видеть только схематический рисунок, в
котором контуры интеллекта и инстинкта будут проявлены резче, чем нужно, и
где нам придется пренебрегать размытостью границ, возникающей одновременно
и из-за неопределенности каждого из них, и из-за их взаимопроникновения. В
таком темном предмете никакое стремление к свету не может быть излишним.
Всегда можно потом смягчить формы, исправить в рисунке излишний геометризм,
- словом, заменить прямолинейность схемы гибкостью жизни.

К какому времени относим мы появление человека на Земле? Ко времени
производства первого оружия, первых орудий труда. Не забыт еще знаменитый
спор, возникший в связи с открытием Буше де Перта в каменоломне
Мулен-Киньона. Вопрос был в том, представляла ли находка подлинные топоры
или случайно расколовшиеся куски кремня. Но никто ни на минуту не
сомневался, что если это были топоры, то это означало наличие интеллекта, а
конкретнее, интеллекта человека. С другой стороны, откроем сборник
анекдотов о разуме животных. Мы увидим, что наряду со многими поступками,
объясняемыми подражанием или автоматической ассоциацией образов, есть и
такие, которые мы без колебаний назовем разумными. Прежде всего это
относится к тем, которые свидетельствуют о наличии у животного мысли о
фабрикации - все равно, примется ли животное само мастерить какой-нибудь
грубый инструмент или воспользуется предметом, созданным человеком.
Животные, которых по уровню их интеллекта ставят сразу после человека -
обезьяны и слоны - умеют при случае употреблять искусственные орудия. За
ними, но не далеко от них, отводят место тем, которые распознают
сфабрикованный предмет; так, к примеру, лисица прекрасно знает, что западня
есть западня. Конечно, интеллект присутствует повсюду, где есть логический
вывод, но вывод, состоящий в применении прошлого опыта к опыту настоящему,
есть уже начало изобретения. Изобретение становится полным, когда оно
материализуется в созданном орудии. К этому и стремится интеллект животных,
как к своему идеалу. И хотя обычно этот интеллект не доходит еще до того,
чтобы создавать искусственные предметы и пользоваться ими, он готовится к
этому благодаря тем изменениям, которые он производит в предоставленных ему
природой инстинктах. Что же касается человеческого интеллекта, то еще
недостаточно обращали внимание на то, что главной его заботой с самого
начала было механическое изобретение, что и теперь еще наша общественная
жизнь вращается вокруг фабрикации и использования искусственных орудий, что
изобретения, которыми, как вехами, отмечен путь прогресса, обозначили также
и направление интеллекта. Нам трудно это заметить, ибо перемены в
человечестве обычно запаздывают по сравнению с преобразованиями его орудий.
Наши индивидуальные и даже социальные привычки довольно долго сохраняются в
тех обстоятельствах, для которых они были созданы, так что глубокие
последствия какого-либо изобретения становятся заметными лишь тогда, когда
оно уже утрачивает свою новизну. Прошло столетие со времени изобретения
паровой машины, а мы только теперь начинаем чувствовать то глубокое
потрясение, которое оно вызвало в нас. Революция, осуществленная им в
промышленности, ничуть не менее всколыхнула и взаимные отношения людей.
Возникают новые идеи. Расцветают новые чувства. Через тысячи лет, когда
прошлое отодвинется далеко назад и мы сможем различить лишь основные его
черты, наши войны и революции покажутся чем-то совсем незначительным, -
если допустить, что о них еще будут вспоминать, - но о паровой машине со
всеми сопутствующими ей изобретениями будут, быть может, говорить, как мы
сегодня говорим о бронзе и тесаном камне: она послужит для определения
эпохи'. Если бы мы могли отбросить все самомнение, если бы, при определении
нашего вида, мы точно придерживались того, что исторические и
доисторические времена представляют нам как постоянную характеристику
человека и интеллекта, мы говорили бы, возможно, не Horro sapiens, но Homo
faber. Итак, интеллект, рассматриваемый в его исходной точке, является
способностью фабриковать искусственные предметы, в частности орудия для
созда-нияорудия, и бесконечно разнообразить их изготовление.

Зададимся теперь вопросом, владеет ли и неразумное животное орудиями или
машинами? Да, конечно, но здесь орудие составляет часть тела, которое его
использует. И, соответственно этому орудию, есть инстинкт, который умеет им
пользоваться. Конечно, нет необходимости в том, чтобы все инстинкты
заключались в естественной способности использовать врожденный механизм.
Такое определение неприложимо к инстинктам, которые Ромене назвал
"вторичными"; впрочем, и многие "первичные"им не охватываются. Но такое
определение инстинкта, как

и то определение, что мы предварительно даем интеллекту, отмечает, по
крайней мере, идеальную границу, к которой направлены его многочисленные
формы. Часто обращали внимание на то, что большинство инстинктов являются
продолжением, или, скорее, завершением самой работы организации. Кто
скажет, где начинается деятельность инстинкта, где кончается деятельность
природы? В превращениях личинки в куколку и во взрослое насекомое, часто
требующих от личинки особых действий и своего рода инициативы, нет резкой
демаркационной линии между инстинктом животного и организаторской работой
живой материи. Можно сказать как угодно: что инстинкт организует орудия,
которыми он будет пользоваться, или что организация продолжается в
инстинкте, который должен использовать орган. Самые поразительные инстинкты
насекомого только развертывают в движения его особую структуру, и там, где
социальная жизнь делит труд между особями и предписывает им, таким образом,
различные инстинкты, наблюдается соответствующая разница в структуре:
известен полиморфизм муравьев, пчел, ос и некоторых ложно-сетчатокрылых.
Итак, если брать только предельные случаи, где отмечается полное торжество
интеллекта и инстинкта, то между ними обнаруживается существенное различие:
совершенный инстинкт есть способность использовать и даже создавать
организованные орудия; совершенный интеллект есть способность фабриковать и
употреблять орудия неорганизованные.

Преимущества и недостатки этих двух способов деятельности совершенно
очевидны. В распоряжении инстинкта находится приспособленное орудие: это
орудие, которое создается и исправляется само собою, которое, как все
произведения природы, демонстрирует бесконечную сложность частей и чудесную
простоту функционирования, выполняя тотчас же, в нужный момент, без всякого
затруднения, нередко с поразительным совершенством то, что оно призвано
выполнить. Зато оно сохраняет почти постоянную структуру, ибо оно меняется
лишь вместе с изменением вида. Инстинкт, таким образом, по необходимости
специализирован, представляя собой только применение определенного
инструмента к определенному предмету. Напротив, орудие, созданное с помощью
интеллекта, есть орудие несовершенное. Его можно получить лишь ценой
усилия. Им почти всегда трудно пользоваться. Но, созданное из
неорганизованной материи, оно может принимать любую форму, служить для
какого угодно употребления, выводить живое существо из всякого вновь
возникающего затруднения и увеличивать безгранично его возможности. Уступая
природному орудию при удовлетворении непосредственных потребностей, оно
имеет перед ним тем больше преимуществ, чем менее насущна потребность. В
особенности же оно влияет на природу создавшего его существа, ибо, призывая
его к выполнению новой функции, оно дарует ему, так сказать, более богатую
организацию, будучи искусственным органом, продолжающим естественный
организм. Для каждой удовлетворяемой им потребности оно создает новую
потребность, и, таким образом, не "замыкая", в отличие от инстинкта, круг
действия, в котором животное Должно двигаться автоматически, оно открывает
этой деятельности безграничное поле, толкая ее все дальше и дальше и делая
ее все более и более свободной. Но это преимущество интеллекта перед
инстинктом возникает лишь со временем, когда интеллект, доведя фабрикацию
до высшей степени могущества, осуществляет ее уже при помощи сфабрикованных
машин. Вначале же преимущества и недостатки сфабрикованного орудия и орудия
естественного так уравновешены, что трудно сказать, какое из них обеспечит
живому существу большее господство над природой.

Можно предполагать, что изначально они взаимно обусловливали друг друга,
что первичная психическая деятельность была причастив обоим сразу, и если
спуститься достаточно далеко в прошлое, то можно обнаружить инстинкты,
более близкие к интеллекту, чем инстинкт наших насекомых, и интеллект,
более близкий к инстинкту, чем интеллект наших позвоночных, - правда, оба в
элементарной форме, оба - пленники материи, не сумевшие достичь над ней
господства. Если бы сила, присущая жизни, была силой неограниченной, она,
быть может, бесконечно развила бы в одних и тех же организмах инстинкт и
интеллект. Но, по всей очевидности, сила эта конечна, и, проявляясь, она
истощается довольно быстро. Ей трудно идти далеко сразу в нескольких
направлениях. Она должна выбирать. И у нее есть выбор между двумя способами
действия на неорганизованную материю. Она может совершить это действие
непосредственно, создавая себе организованное орудие, с помощью которого
она и будет работать; либо направить его опосредованно, через организм,
который, не обладая от природы необходимым орудием, сделает его сам, путем
обработки неорганической материи. Отсюда происходят интеллект и инстинкт,
которые, развиваясь, все более и более расходятся, но никогда полностью не
отделяются друг от друга. С одной стороны, действительно, самый совершенный
инстинкт насекомого сопровождается некоторыми проблесками интеллекта, хотя
бы только при выборе места, времени и материалов постройки: когда, в
исключительных случаях, пчелы гнездятся на открытом месте, они изобретают
новые и поистине разумные приспособления сообразно этим новым условиям. Но,
с другой стороны, интеллект еще более нуждается в инстинкте, чем инстинкт в
интеллекте, ибо обработка грубой материи уже предполагает у животного
высшую ступень организации, до которой оно могло подняться лишь на крыльях
инстинкта. Таким образом, в то время как природа свободно дошла в своей
эволюции до инстинкта членистоногих, почти у всех позвоночных можно
заметить скорее поиски интеллекта, чем его расцвет. Субстрат их психической
деятельности еще составляет инстинкт, но интеллект уже стремится его
заменить. Ему не удается еще изобретать орудия, но он делает к этому
попытки, производя всевозможные изменения в инстинкте, без которого он
хотел бы обойтись. Лишь у человека интеллект овладевает собой, и это его
торжество утверждается самим недостатком у человека естественных средств
защиты от его врагов, от холода и голода. Этот недостаток, при попытке
расшифровать его смысл, приобретает ценность доисторического документа: это
- окончательная отставка, получаемая инстинктом от интеллекта. Но не менее
справедливо и то, что природе пришлось колебаться между двумя способами
психической деятельности: одному был обеспечен непосредственный успех, но
ставились пределы в его действиях, другой же не был надежным, но, в случае
достижения им независимости, завоевания его могли идти в бесконечность. И
здесь также наибольший успех оказался на стороне, подвергавшейся
наибольшему риску. Инстинкт и интеллект представляют, таким образом, два
расходящихся, одинаково изящных решения одной и той же проблемы.

Отсюда, правда, глубокие различия во внутренней структуре инстинкта и
интеллекта. Мы остановимся только на тех, которые представляют интерес для
данного исследования. Мы утверждаем, что интеллект и инстинкт предполагают
два радикально различных рода познания. Но предварительно необходимо
сделать некоторые разъяснения относительно сознания в целом.

Обсуждался вопрос, насколько инстинкт сознателен. Мы ответим на это, что
здесь существует множество различий и степеней, что инстинкт более или
менее сознателен в одних случаях, бессознателен - в других. У растения, как
мы увидим, есть инстинкты: сомнительно, чтобы эти инстинкты сопровождались
сознанием. Даже у животного не существует почти ни одного сложного
инстинкта, который не был бы хоть отчасти бессознательным в своих
проявлениях. Но следует отметить разницу между двумя родами
бессознательного, на которую слишком мало обращают внимания: в одном из них
нет никакого сознания (conscience nulle), в другом - сознание уничтожено
(conscience annulee). В обоих случаях сознание равно нулю; но первый нуль
означает, что ничего нет, второй - что речь идет о двух количествах,
равных, но противоположных по направлению, которые взаимно компенсируют и
нейтрализуют друг друга. Бессознательность падающего камня будет
бессознательностью первого рода: камень никак не осознает свое падение.
Такой ли будет бессознательность инстинкта в ее крайних проявлениях? Когда
мы автоматически выполняем привычное действие, когда лунатик машинально
движется во сне, бессознательность может быть абсолютной, но в этом случае
она вызвана тем, что представлению о действии препятствует само выполнение
этого действия, которое до такой степени сходно с представлением и так
плотно в него входит, что сознанию нет уже никакого места. Представление
закупорено действием. Доказательством служит то, что если действию мешает
или его останавливает какое-нибудь препятствие, то сознание может
появиться. Значит, оно и было тут, но нейтрализовалось действием,
заполнявшим собою представление. Препятствие не создало ничего
положительного; оно только образовало пустоту, произвело откупорку. Это
несовпадение действия с представлением и есть здесь именно то, что мы
называем сознанием.

Исследуя глубже этот вопрос, мы увидим, что сознание - это свет, присущий
зоне возможных действий или потенциальной активности, которая окружает
действие, реально выполняемое живым существом. Оно обозначает колебание или
выбор. Там, где вырисовывается много одинаково возможных действий и нет ни
одного действия реального (как на со вещании, не приводящем ни к какому
решению), сознание бывает интенсивным. Там же, где реальное действие
является единственно возможным (как в деятельности типа сомнамбулической,
или, в целом, автоматической), сознание отсутствует. И тем не менее в
последнем случае будут существовать и представление, и познание, если
только доказано, что здесь есть совокупность систематических движений,
последнее из которых уже как бы предначертано в первом, и если к тому же
сознание может проявиться при первом же столкновении с препятствием. С этой
точки зрения сознание живого существа можно определить как арифметическую
разность между деятельностью потенциальной и деятельностью реальной. Оно
служит мерой разрыва представления и действия.

Исходя из этого, можно предположить, что интеллект направлен скорее к
сознанию, а инстинкт - к бессознательному. Ибо там, где природа
организовала орудие действия, дала точку его приложения, потребовала
нужного результата, - там на долю выбора остается немногое: по мере того,
как сознание, неотделимое от представления, стремится к освобождению, оно
уравновешивается выполнением действия, тождественного представлению;
действие составляет противовес представлению. Если сознание и появляется
здесь, то оно освещает не столько инстинкт, сколько те препятствия, с
которыми инстинкт сталкивается: недостаток инстинкта, расстояние между
действием и представлением, - вот что становится сознанием; и в таком
случае оно является только случайностью. По существу, оно отмечает только
первый шаг инстинкта, пускающий в ход всю серию автоматических действий.
Для интеллекта, наоборот, недостаток есть нормальное состояние. Встречать
препятствия - это и есть его сущность. Так как основной его функцией
является фабрикация неорганизованных орудий, то он должен, преодолевая
тысячи трудностей, выбирать для этой работы место и время, форму и материю.
И он не может полностью удовлетворить сваи нужды, ибо всякое новое
удовлетворение создает новые потребности. Короче говоря, если оба они - и
инстинкт, и интеллект - хранят в себе знания, то в инстинкте познание
скорее бессознательно и разыгрывается, в интеллекте же оно сознательно и
мыслится. Но это скорее различие в степени, чем в природе. Пока речь идет
только о сознании, остается незамеченным то, что с точки зрения
психологической составляет основное различие между интеллектом и инстинктом.

Чтобы подойти к этому различию, нужно, не обращая внимания на более или
менее яркий свет, озаряющий обе эти формы внутренней деятельности,
направиться прямо к двум глубоко различным между собой предметам, которые
служат для них точками приложения.

Когда лошадиный овод откладывает свои яйца на ноги или на плечи животного,
он действует так, как если бы знал, что личинка должна развиться в желудке
лошади и что лошадь, облизывая себя, перенесет родившуюся личинку в свой
пищевод. Когда перепончатокрылый парализатор поражает свою жертву именно в
тех местах, где находятся нервные центры, приводя ее тем самым в
неподвижное состояние, но не убивая, он поступает так, как мог бы сделать
энтомолог, наделенный к тому же ловкостью опытного хирурга. Но какими
познаниями должен обладать маленький жук ситарис, историю которого так
часто рассказывают! Это жесткокрылое насекомое кладет свои яйца у отверстия
подземных ходов, которые вырывает один из видов пчел, антофора. Личинка
ситариса после долгого ожидания подстерегает антофору-самца при выходе из
отверстия, прицепляется к нему и остается в таком положении до ^свадебного
полета": тогда она пользуется случаем перейти с самца на самку и спокойно
ожидает, когда та будет откладывать яйца. Затем она спрыгивает на яйцо,
которое служит ей опорой в меду, за несколько дней пожирает его и,
расположившись на скорлупе, претерпевает первое превращение. Плавая, таким
образом, в меду, личинка питается этим запасом пищи и становится куколкой,
а потом, наконец, и взрослым насекомым. Все происходит так, как будто бы
личинка сита-риса знала, вылупившись из яйца, что антофора-