бозначало. Но этим-то анализом и
пренебрегают. Его игнорируют именно потому, что и не помышляют о различении
двух видов порядка, не сводимых один к другому.

Мы сказали, что всякий порядок по необходимости предстает как случайный.
Если существуют два вида порядка, то эта случайность находит свое
объяснение: одна из форм случайна по отношению к другой. Там, где я нахожу
геометрическое, было возможным жизненное; там, где есть порядок жизненный,
он мог бы быть геометрическим. Но предположим, что повсюду существует
порядок одного вида, который имеет только степени, идущие от
геометрического к жизненному. Так как определенный порядок по-прежнему
кажется мне случайным и не может уже быть таковым относительно порядка
другого рода, то я буду считать его случайным относительно отсутствия его
самого, то есть относительно такого состояния вещей, * когда вовсе не было
бы никакого порядка". И мне будет казаться, что я думаю о таком состоянии
вещей, потому что оно как будто бы включено в саму случайность порядка,
являющуюся неоспоримым фактом. Таким образом, на вершине иерархии я помещу
жизненный порядок, потом, как его уменьшение, или меньшую сложность,
порядок геометрический и, наконец, в самом низу отсутствие порядка, саму
бессвязность, на которую и накладывается порядок. Вот почему бессвязность
производит на меня впечатление такого слова, за которым должно стоять нечто
если не реализованное, то мыслимое. Но если я замечаю, что состояние вещей,
которое считается случайностью определенного порядка, есть просто наличие
противоположного порядка, если тем самым я полагаю два вида порядка,
обратных друг другу, то я вижу, что между двумя порядками нельзя вообразить
промежуточных ступеней и что нельзя больше спускаться от этих двух порядков
к "бессвязному". Либо "бессвязное" есть слово, лишенное смысла, либо, если
я придаю ему значение, то только при условии, что оно располагается на
полпути между двумя порядками, а не ниже того и другого. Нет вначале
бессвязного, потом геометрического, потом жизненного: есть просто
геометрическое и жизненное, а затем колебание ума между тем и другим - идея
бессвязного. Говорить о некоординированном многообразии, над которым
надстраивается порядок, - значит, таким образом, воистину совершать petitio
principii, ибо, представляя себе некоординированное, на самом деле полагают
порядок, или, скорее, оба порядка.

Этот пространный анализ был необходим, чтобы показать, как реальность может
переходить от напряжения к протяжению и от свободы к механической
необходимости путем инверсии. Недостаточно было установить, что это
отношение между двумя элементами внушено нам одновременно сознанием и
чувственным опытом. Требовалось доказать, что геометрический порядок не
нуждается в объяснении, будучи всего лишь упразднением обратного порядка. А
для этого нужно было установить, что упразднение всегда есть замещение и
что оно по необходимости и познается как таковое; только требования
практической жизни подсказывают нам здесь такой способ выражения, который
вводит нас в заблуждение и относительно того, что происходит в вещах, и
относительно того, что присутствует в нашем мышлении. Теперь необходимо
подробнее исследовать ту инверсию, последствия которой мы только что
описали. Каково же то начало, которому достаточно ослабить напряжение,
чтобы стать протяженным, так как остановка в причине соответствует здесь
изменению направления действия?

За неимением лучшего слова мы назвали его сознанием. Но это не то
уменьшенное сознание, которое функционирует в каждом из нас. Наше сознание
есть сознание определенного живого существа, находящегося в известной точке
пространства; и если оно идет в том же самом направлении, что и его
первоначало, то оно также постоянно устремляется и в обратном направлении,
вынужденное, двигаясь вперед, смотреть назад. Это ретроспективное видение,
как мы показали, есть естественная функция интеллекта и, следовательно,
ясного сознания. Для того, чтобы наше сознание совпало с чем-то из своего
первоначала, нужно, чтобы оно отделилось от ставшего и присоединилось к
становящемуся. Нужно, чтобы, повернувшись и обкрутившись вокруг самой себя,
способность видеть составила одно целое с актом, воли: болезненное усилие,
которое мы можем совершить внезапно, насилуя природу, но которое не можем
сохранять больше нескольких мгновений. В свободном действии, когда мы
сжимаем все свое существо, чтобы толкнуть его вперед, мы более или менее
ясно осознаем мотивы и побудительные причины и даже, строго говоря,
процесс, путем которого они организуются в действие; но чистый акт воли,
течение, проходящее через эту материю и сообщающее ей жизнь, есть то, что
едва чувствуется нами, - самое большее, слегка касается нас мимоходом.
Попытаемся войти в него хотя бы на мгновение: даже тогда мы сможем уловить
только индивидуальный, отдельный акт воли. Чтобы достичь первоначала всей
жизни, как и всей материальности, нужно было бы пойти еще дальше. Возможно
ли это? - Да, конечно: свидетельство тому - история философии. Нет ни одной
солидной системы, которая хотя бы в некоторых своих частях не оживлялась
интуицией. Диалектика необходима, чтобы подвергнуть интуицию испытанию, - а
также для того, чтобы интуиция преломилась в понятиях и передалась другим
людям; но очень часто она лишь развивает результат этой интуиции, которая
выходит за ее пределы. Поистине, оба движения идут в противоположных
направлениях: одно и то же усилие, с помощью которого идеи связывают с
идеями, ведет к исчезновению интуиции, которой идеи предполагали овладеть.
Философ вынужден оставить интуицию, как только он воспринял ее порыв, и
довериться самому себе, чтобы продолжать движение, создавая одно за другим
понятия. Но очень скоро он чувствует, что теряет почву под ногами, и
ощущает необходимость в новом соприкосновении; придется переделать большую
часть того, что уже сделано. В целом, диалектика есть то, что обеспечивает
внутреннее согласие нашей мысли с ней самой. Но благодаря диалектике,
которая есть только ослабленная интуиция, возможно множество различных
соглашений, а между тем истина только одна. Если бы интуиция могла
существовать более нескольких мгновений, она обеспечила бы не только
согласие философа с его собственной мыслью, но и взаимное согласие всех
философов. Такая, какая она есть, ускользающая и неполная, интуиция в
каждой системе является тем, что лучше самой системы и что ее переживает.
Цель философии была бы достигнута, если бы эта интуиция могла сохраняться,
стала общим достоянием и в особенности обеспечила себе внешние точки опоры,
чтобы не сбиться с пути. Для этого необходимо непрерывное движение от духа
к природе и обратно.

Когда мы помещаем наше существо в акт нашей воли, а этот акт - в тот
импульс, продолжением которого он служит, мы понимаем, мы чувствуем, что
реальность есть непрерывный рост, без конца продолжающееся творчество. Наша
воля уже совершает это чудо. Всякое человеческое произведение, содержащее
известную долю изобретения, всякое произвольное действие, содержащее
известную долю свободы, всякое движение организма, свидетельствующее о
спонтанности, приносит в мир что-то новое. Правда, это только творение
формы. Но как могло это быть чем-нибудь иным? Мы не представляем собой
самого жизненного потока; мы является потоком, уже отягченным материей, то
есть застывшими частями его субстанции, которые он уносит с собой на своем
пути. В создании гениального произведения, как и в простом свободном
решении, до какой бы высокой степени мы ни доводили энергию своей
деятельности, творя, таким образом, то, чего не может дать чистое и простое
соединение материалов (какое сочетание известных нам кривых сможет
когда-нибудь сравниться со штрихом карандаша великого художника?), - все же
всегда найдутся элементы, предсуществовавшие их организации и продолжающие
существовать после нее. Но если бы простая остановка акта, творящего форму,
могла создать материю этого акта (не будут ли сами оригинальные линии,
вычерченные художником, уже остановкой и как бы застыванием движения?), то
сотворение материи было бы вполне понятным и допустимым. Ибо мы постигаем
изнутри, мы ежеминутно переживаем творчество формы, а в тех случаях, когда
форма является чистой и когда творческий поток ненадолго прерывается, это и
есть творчество материи. Рассмотрим все буквы алфавита, входящие в состав
всего, что было некогда написано: мы не поймем, как новые буквы возникают и
присоединяются к прежним, чтобы создать новую поэму. Но то, что поэт творит
поэму и человеческая мысль ею обогащается, мы понимаем очень хорошо: это
творение есть простой акт духа,- и действие должно только сделать
остановку, а не продолжаться в новом творчестве, чтобы само собою оно
распалось на слова, разделяющиеся на буквы, которые и прибавляются

ко всем тем, что уже были в мире. Точно так же возможность увеличения числа
атомов, составляющих в данный момент материальный мир, сталкивается с
привычками нашего разума, противоречит нашему опыту. Но то, что реальность
совсем иного порядка и столь же отличная от атома, как мысль поэта от букв
алфавита, растет путем внезапных прибавлений, - это не кажется недопустимым;

а обратная сторона каждого прибавления могла бы быть новым миром, что мы
представляем себе - правда, символически - как рядоположение атомов.

Тайна, окутывающая существование Вселенной, обусловлена, действительно, в
значительной своей части нашим желанием, чтобы Вселенная возникла сразу или
чтобы вся материя была вечной. Говорят ли о творении или полагают
несотворенную материю, - в обоих случаях имеют в виду всю Вселенную.
Исследуя эту привычку ума, можно найти в ней предрассудок, который мы
проанализируем в следующей главе, - ту идею, общую и материалистам, и их
противникам, что не существует реально действующей длительности и что
абсолютное - материя или дух - не может находиться в конкретном времени,
которое мы ощущаем как саму ткань нашей жизни: отсюда должно следовать, что
все дано раз навсегда и что нужно допустить вечность или самой материальной
множественности, или творящего ее акта, данного целиком в божественной
сущности. Если искоренить этот предрассудок, идея творения становится
яснее, ибо она соединяется с идеей роста. Но тогда мы не должны уже
говорить о Вселенной во всей ее целостности.

Почему мы говорили бы о ней так? Вселенная есть собрание солнечных систем,
которые мы вправе считать аналогичными нашей. Конечно, эти системы не
являются абсолютно независимыми друг от друга. Наше солнце распространяет
теплоту и свет дальше самых отдаленных планет, а с другой стороны, наша
солнечная система вся целиком движется в определенном направлении, как
будто она притягивается туда. Существует, следовательно, связь между
мирами. Но эту связь можно рассматривать как бесконечно слабую в сравнении
с тем взаимодействием, которое объединяет части одного и того же мира; так
что не искусственно, не из соображений простого удобства изолируем мы нашу
солнечную систему: сама природа побуждает нас это сделать. Как живые
существа, мы зависим от планеты, на которой находимся, и от солнца, которое
ее питает, но ни от чего другого. Как существа мыслящие, мы можем прилагать
законы нашей физики к нашему миру и, возможно, также распространять их на
каждый из миров, взятых отдельно, но отсюда не следует, что они приложимы
ко всей Вселенной или даже что подобное утверждение имеет смысл, ибо
Вселенная не создана, но создается беспрерывно. Вероятно, она бесконечно
растет путем прибавления новых миров.

Применим же к нашей солнечной системе в целом, но ограничиваясь этой
относительно замкнутой системой, как и другими подобными же системами, -
два самых общих закона нашей науки: закон сохранения энергии и закон ее
рассеяния. Посмотрим, что из этого выйдет. Прежде всего заметим, что оба
эти закона имеют различное метафизическое значение. Первый закон -
количественный и, следовательно, относительный, зависящий отчасти от наших
способов измерения. Он говорит, что в системе, предполагаемой замкнутой,
количество энергии, то есть сумма энергии кинетической и потенциальной,
остается постоянным. Если бы в мире была только кинетическая энергия или
даже если бы, помимо нее, существовал только один вид энергии
потенциальной, условности измерения было бы недостаточно, чтобы сделать
условным закон. Закон сохранения энергии выражал бы тот факт, что нечто
сохраняется в постоянном количестве. Но в реальности существуют различные
по природе энергии', и измерение каждой из них было, очевидно, выбрано
таким образом, чтобы подтвердить закон сохранения энергии. Поэтому доля
условности в этом законе достаточно велика, хотя, без сомнения, между
вариациями различных энергий, составляющих одну и туже систему, существует
взаимодействие, которое и сделало возможным расширение закона путем
соответственно подобранных измерений. Если, таким образом, философ
применяет этот закон к солнечной системе в целом, он должен будет, по
крайней мере, несколько ослабить его. Закон сохранения энергии будет
выражать здесь уже не объективное постоянство известного количества
определенной вещи, но скорее необходимость для всякого изменения иметь
противовес в происходящем где-либо другом, противоположном изменении.
Значит, если даже закон сохранения энергии управляет нашей солнечной
системой в целом, то он объясняет нам скорее отношение одной части этого
мира к другой, чем природу целого.

Совсем иначе обстоит дело со вторым началом термодинамики. Действительно,
закон рассеяния энергии, по существу, не касается величин. Нет сомнения,
что первое представление о нем возникло у Карно вследствие некоторых
количественных соображений относительно кпд тепловых машин. Несомненно
также, что Клаузиус обобщил его в терминах математики и что "энтропия", к
которой он приводит, есть концепция исчисляемой величины. Эта точность
выражения необходима для его применения. Но закон допускал бы формулировку,
пусть неточную, и мог бы быть сформулирован хотя бы в общих чертах, даже
если бы никто не думал измерять различные энергии физического мира, если бы
не было создано понятие энергии. По существу, он выражает то, что все
физические изменения имеют тенденцию переходить в теплоту и что сама
теплота стремится равномерно распределиться между телами. В этой менее
точной форме он становится независимым от всякого соглашения, это самый
метафизический из всех законов физики, так как он прямо, безо всяких
посредствующих символов, без ухищрений измерения, указывает нам
направление, в котором движется мир. Он говорит, что видимые и разнородные
изменения все больше и больше растворяются в изменениях невидимых и
однородных и что непостоянство, которому мы обязаны богатством и
разнообразием изменений, происходящих в нашей солнечной системе,
мало-помалу уступит место относительному постоянству элементарных
колебаний, которые будут бесконечно повторяться. Так человек, который
бережет свои силы, все меньше и меньше претворяя их в действия, в конце
концов все их потратит на то, чтобы заставлять дышать свои легкие и биться
сердце.

Рассматриваемый с этой точки зрения, такой мир, как наша солнечная система,
предстает нам как ежеминутно истощающий заключенную в нем способность к
изменениям. В начале был maximum возможной утилизации энергии; способность
к изменениям беспрерывно уменьшалась. Откуда она? Прежде всего можно было
бы предположить, что она явилась с какой-нибудь другой точки пространства,
но затруднение было бы только отодвинуто, и тот же самый вопрос был бы
поставлен относительно этого внешнего источника изменчивости. Можно было
бы, правда, добавить, что число миров, могущих передавать друг другу
способность к изменениям, не ограничено, что сумма заключенной во Вселенной
изменчивости бесконечна и что в таком случае нет оснований искать ее истоки
и предвидеть ее конец. Гипотеза этого рода столь же неопровержима, сколь и
недоказуема; но говорить о бесконечной Вселенной значит признать полное
совпадение материи с абстрактным пространством и, следовательно, абсолютную
экстериорность положения одних частей материи относительно других. Мы
показали выше, что нужно думать об этом последнем тезисе и как трудно его
согласовать с идеей взаимного влияния всех частей материи друг на друга,
влияния, на которое как раз и хотят здесь сослаться. Можно было бы,
наконец, предположить, что всеобщая неустойчивость вышла из общего
состояния устойчивости, что период, в который мы живем и во время которого
утилизуемая энергия идет на убыль, следует за периодом, когда способность
.к изменениям была в состоянии роста, причем периоды роста и уменьшения
чередуются без конца. Эта гипотеза теоретически допустима, как с точностью
показано в последнее время: но по расчетам Больцмана математическая
невероятность ее превосходит всякое воображение и практически соответствует
абсолютной невозможности'. В действительности эта проблема неразрешима,
если оставаться на почве физики, ибо физик вынужден связывать энергию с
протяженными частицами, и даже если он видит в частицах только резервуары
энергии, он остается в пространстве. Он изменил бы своей роли, если бы стал
искать истоки этой энергии во внепространственном процессе. И все же именно
там их, на наш взгляд, и нужно искать.

Станем ли мы рассматривать протяженность вообще, In abstracto, -
протяжение, как мы говорили, будет лишь как бы перерывом в напряжении.
Коснемся ли конкретной реальности, наполняющей эту протяженность, -
господствующий в ней порядок, проявляющийся в законах природы, будет
порядком, который должен рождаться из самого себя, лишь только упраздняется
порядок обратный: ослабление воли ведет именно к такому упразднению. Таким
образом, направление, в котором движется эта реальность, подсказывает нам
идею вещи, которая уничтожается: в этом, несомненно, состоит одна из
существенных черт материальности. Что отсюда следует, если не то, что
процесс, путем которого вещь создается, идет в направлении, противоположном
физическим процессам, и что, стало быть, по самому своему определению, это
процесс нематериальный? Наше видение материального мира есть видение
падающей тяжести; никакой образ, извлеченный из материи как таковой, не
может внушить нам идею тяжести, которая поднимается. Но к этому выводу мы
придем с еще большей необходимостью, если приблизимся к конкретной
реальности, обратимся не только к материи вообще, но к тому, что существует
внутри нее, - к живым телам.

Действительно, весь наш анализ показывает нам жизнь как усилие подняться по
тому склону, по которому спускается материя. Тем самым он позволяет нам
предвидеть возможность, даже необходимость, процесса, обратного
материальности, процесса, творящего материю в силу одной своей прерывности.
Конечно, жизнь, развивающаяся на поверхности нашей планеты, связана с
материей. Будь она чистым сознанием, а тем более сверхсознанием, - она была
бы чистой творческой деятельностью. Фактически она неразрывно связана с
организмом, который подчиняет ее общим законам инертной материи. Но все
происходит так, как будто бы она делала все возможное, чтобы освободиться
от этих законов. Не в ее власти изменить на противоположное направление
физических сил, определяемое законом Карно. Но все же она действует
совершенно так же, как действовала бы сила, которая, будучи предоставлена
себе самой, стала бы работать в обратном направлении. Не имея возможности
остановить ход материальных изменений, она добивается его замедления.
Действительно, жизненная эволюция продолжает, как мы показали, начальный
импульс; этот импульс, определивший развитие функции хлорофилла в растении
и чувственно-двигательной системы у животного, приводит жизнь ко все более
эффективным актам путем производства и применения все более мощных
взрывчатых веществ. Но что же представляют собой эти взрывчатые вещества,

как не скопление солнечной энергии? Ее рассеяние ока