именно это положение скульптурно отображено на фресках Парфенона.
Моментальная же фотография изолирует любой момент; для нее все они
одинаковы, и галоп лошади распадается для нее на какое угодно число
последовательных положений, вместо того, чтобы соединиться в единое целое,
которое блеснуло бы в особое мгновение и осветило бы собой весь цикл.

Из этого начального различия вытекают все другие. Наука, рассматривающая по
очереди неделимые периоды длительности, видит только фазы, следующие за
фазами; формы, сменяющие формы; она довольствуется качественным описанием
предметов, которые уподобляет организованным существам. Но когда
доискиваются, что происходит внутри одного из таких периодов в любой момент
времени, то имеют в виду совсем другое: изменения, совершающиеся от одного
момента до другого, уже не будут более, как предполагают, изменениями
качества; это будут уже количественные вариации самого ли явления, или его
элементарных частей. С правом поэтому утверждали, что современная наука
резко отличается от науки древних тем, что она имеет дело с величинами и
ставит себе целью прежде всего их измерение. Древние практиковали уже
опытное исследование, а, с другой стороны, Кеплер не производил опытов в
собственном смысле этого слова, чтобы открыть закон, который был бы самим
типом научного познания, как мы его понимаем. Нашу науку отличает не то,
что она производит опыты, но что целью этих опытов и ее работы вообще
является измерение.

Вот почему с правом также утверждали и то, что античная наука имела дело с
понятиями, между тем как современная наука ищет законы, постоянные
отношения между переменными величинами. Аристотелю было достаточно понятия
круговращения, чтобы определить движение звезд. Кеплер же не считал
возможным понять движение планет с помощью более точного понятия эллипса.
Ему нужен был закон, то есть постоянное отношение между количественными
изменениями двух или нескольких элементов движения планет.

Но все это только следствия - я хочу сказать, различия, вытекающие из
одного основного различия. Случайно древние могли делать опыты, имея в виду
измерение, как могли они также открыть закон, говорящий о постоянном
отношении между величинами. Закон Архимеда есть поистине опытный закон. Он
принимает в расчет три изменчивые величины: объем тела, плотность жидкости,
куда погружают тело, и давление, испытываемое им снизу вверх. И в сущности
он ясно говорит, что один из этих трех членов есть функция двух других.

Существенное первоначальное различие нужно поэтому искать в другом месте.
Это именно то различие, на которое мы указали сначала. Наука древних -
статическая. Она либо рассматривает изучаемое изменение как целое, либо,
если она делит его на периоды, то из каждого периода делает в свою очередь
целое: другими словами, он не принимает во внимание время. Современная ;^g
наука создалась на основе открытий Галилея и Кеплера, которые сразу
сделались для нее образцом. Но что же говорят законы Кеплера? Они
устанавливают отношение между площадями, описываемыми гелиоцентрическим
центром планеты, и временами, употребляемыми, для того чтобы описать эти
площади, между большой ось орбиты и временем, необходимым для ее пробега.
Как было главное открытие Галилея? Закон, связывающей пространство,
пробегаемое падающим телом, со времени занимаемым падением. Пойдем далее. В
чем состояло первое из великих преобразований геометрии в новейшее время?

Ввести - правда, в скрытой форме - время и движение даже в рассмотрение
фигур. Для древних геометрия была наукой сугубо статической. Фигуры ее были
даны разом в законченном состоянии, подобно идеям Платона. Сущность же
картезианской геометрии (хотя Декарт не давал ей этой формы) заключается в
том, что она рассматривает всякую плоскую кривую как описываемую движением
одной точки подвижной прямой, которая перемещается параллельно себе самой
вдоль оси абсцисс, причем перемещение подвижной прямой предполагается
однообразным, и абсцисса, таким образом, становится представительницей
времени. Кривая может быть тогда определена, если нам удастся выразить
отношение пространства, пройденного подвижной прямой, ко времени,
употребленному на его пробег, то есть если возможно указать положение
подвижного тела на пробегаемой им прямой в любой момент пути. Это отношение
будет не чем иным, как уравнением кривой. Заменить фигуру уравнением
значит, в сущности, увидеть, какого состояния достигает чертеж кривой в
любой момент, вместо того, чтобы рассматривать этот чертеж разом, собранным
в одном моменте, когда кривая бывает в законченном состоянии.

Такова была направляющая идея реформы, обновившей и науку о природе, и
математику, служившую ей орудием. Современная наука - это дочь астрономии.
Она спустилась с неба на Землю по наклонной плоскости, представляемой
Галилеем, ибо Ньютон и его последователи соединяются с Кеплером благодаря
Галилею. Как же ставилась астрономическая проблема Кеплером? Речь шла о
том, чтобы, зная взаимные положения планет в данный момент, вычислить их
положения в какой угодно другой момент. Тот же самый вопрос был поставлен с
того времени для всякой материальной системы. Каждая материальная точка
сделалась элементарной планетой, и главным вопросом, существеннейшей
проблемой, решение которой должно было дать ключ к решению всех других
проблем, было определение взаимных положений этих элементов в любой момент,
раз известны их положения в данный момент. Конечно, в таких точных
выражениях проблема ставится только в очень простых случаях, для
схематизированной реальности, ибо мы никогда не знаем взаимных положений
истинных элементов материи, предполагая даже, что существуют реальные
элементы;

и даже если бы мы их знали в данный момент, вычисление их положений для
другого момента требовало бы чаще всего математического усилия,
превосходящего человеческие силы. Но нам достаточно знать, что эти элементы
могли бы быть известны, что их настоящие положения могли бы быть открыты и
что сверхчеловеческий ум, подчиняя эти данные математическим действиям, мог
бы определить положения элементов в какой угодно другой момент времени. Это
убеждение находится в основании вопросов, которые мы себе ставим о сущности
природы, и методов, которые мы употребляем для их решения. Вот почему
всякий закон, выраженный в статической форме, нам кажется как бы временным
решением или как бы частной точкой зрения на динамический закон, который
один может дать нам цельное и окончательное знание.

Скажем в заключение, что наша наука отличается от античной науки не только
тем, что она изыскивает законы, ни даже что ее законы выражают отношения
между величинами. Нужно еще прибавить, что величина, к которой мы желали бы
отнести все другие, есть время, и что современная наука должна главным
образом определяться своим стремлением принимать время за независимую
переменную. Но о каком времени идет речь?

Мы уже говорили, и никогда не будет лишним повторить, что наука о материи
прибегает к тем же приемам, что и обычное познание. Она совершенствует это
познание, она увеличивает его точность и значение, но она ра ботает в том
же направлении и приводит в движение тот же механизм. Если поэтому обычное
познание в силу присущего ему кинематографического механизма отказывается
следовать за становлением в том, что есть в этом становлении движущегося,
то наука о материи также от этого отказывается. Конечно, она различает
какое угодно количество моментов в рассматриваемом ею промежутке времени.
Как бы малы ни были промежутки, на которых она остановилась, она позволяет
делить их еще, если мы имеем в этом нужду. В отличие от античной науки,
которая останавливалась на известных, так называемых существенных моментах,
она занимается любым, каким угодно моментом. Но всегда она рассматривает
моменты, всегда возможные остановки, всегда, в сущности, неподвижности. Это
значит, что реальное время, рассматриваемое как поток, или, другими
словами, как сама подвижность бытия, ускользает от научного познания; мы
пробовали уже установить это в предшествовавшем труде. Мы слегка касались
этого в первой главе настоящей книги. Но нужно возвратиться к этому в
последний раз, чтобы рассеять недоразумения.

Когда позитивная наука говорит о времени, то она имеет в виду движение
известного подвижного тела Т по траектории. Это движение было выбрано ею в
качестве представителя времени, и, согласно определению, оно однообразно.
Назовем Ti, Тг, Тз... и т. д. точки, делящие траекторию подвижного тела на
равные части от ее начала То. Говорят, что протекли 1,2, 3 единицы времени,
когда подвижное тело находится в точках Ti, Тг, Тз... пробегаемой им линии.
Тогда рассматривать состояние Вселенной к концу известного времени t значит
исследовать, каково оно будет в то время, когда подвижное тело Т будет в
точке Tt своей траектории. Но о самом течении времени, тем более о действии
его на сознание, здесь не возникает вопроса, ибо принимаются в расчет точки
Ti, Тг, Тз, взятые в потоке, и никогда сам поток. Можно как угодно
укоротить рассматриваемое время, то есть произвольно разложить промежуток
между двумя последовательными делениями Тп и Тп+1, - но всегда придется
иметь дело с точками и только с точками. От движения подвижного тела Т
удерживаются положения, взятые на его траектории. От движения всех других
точек Вселенной удерживаются их положения на их траекториях. Каждой
возможной остановке подвижного тела Т в точках деления Ti, Тг, Тз... ставят
в соответствие возможную остановку всех других подвижных тел в тех точках,
через которые они проходят. И когда говорят, что движение или любое другое
изменение заняло время t, то под этим понимают, что t обозначает число
соответствий этого рода. Таким образом, считают одновременности, не
занимаясь течением, идущим от одних одновременностей к другим.
Доказательством этого служит то, что я могу, по моему желанию, заставить
изменяться скорость движения Вселенной по отношению к сознанию, остающемуся
независимым от нее: сознание могло бы заметить перемену по чувству вполне
качественного характера, которое у него от этого возникло; но раз движение
тела Т приобщается к этой перемене, мне нечего менять ни в моих уравнениях,
ни в числах, там фигурирующих.

Пойдем далее. Предположим, что эта скорость движения становится
бесконечной. Представим себе, как мы говорили на первых страницах этой
книги, что траектория подвижного тела Т дана разом, что вся история
материальной Вселенной, прошедшая, настоящая и будущая, мгновенно явилась в
пространстве. Те же математические соответствия будут существовать между
моментами мировой истории, развернутой, так сказать, в виде веера, как
будут существовать и деления Ti, Тг, Ts... на линии, которая получит
название, согласно определению, "течения времени". Для науки не произойдет
никаких изменений. Но если науке нечего изменять в том, что она нам
говорила, хотя бы время развернулось в пространстве и последовательность
обратилась в рядоположенность, то это значит, что в том, что она нам
говорила, она не считалась ни со специфическим характером
последовательности, ни с тем, что есть текущего во времени. Она не имеет
никакого знака для обозначения того, что поражает наше сознание в
последовательности и в длительности. Она не прилагается к тому, что есть в
становлении подвижного: так мосты, переброшенные через реку, не следуют за
водой, текущей под их арками.

Однако последовательность существует, я сознаю ее, это факт. Когда
физический процесс протекает перед моими глазами, он не зависит ни от моего
восприятия, ни от моей склонности ускорить или замедлить его. Для физика
важно число единиц длительности, которые занимает про цесс: физик не
заботится о самих единицах, поэтому последовательные состояния мира и могли
быть разом развернуты в пространстве, не изменяя его науки и позволяя ему
продолжать говорить о времени. Но для нас, сознательных существ, важны сами
единицы, ибо мы не считаем концов интервалов, мы чувствуем и переживаем
сами интервалы. И у нас существует сознание об этих интервалах как
интервалах определенных. Я снова возвращаюсь к моему стакану подслащенной
воды1 : почему я должен ожидать, чтобы сахар растаял? Если для физика
длительность явления относительна и сводится к известному числу единиц
времени, причем сами единицы могут быть чем угодно, то для моего сознания
эта длительность есть абсолютное, ибо она совпадает с известной степенью
моего нетерпения, нетерпения строго определенного. Откуда является эта
определенность? Что обязывает меня ожидать, и ожидать в течение известного
промежутка психологической длительности, которая предписана мне и по
отношению к которой я бессилен? Если последовательность, поскольку она
отличается от простой рядоположенности, не имеет реальной действенности,
если время не представляет собой известного рода силы, то почему Вселенная
развертывает свои последовательные состояния с такой скоростью, которая для
моего сознания есть, в подлинном смысле слова, абсолют? Почему именно с
этой, определенной скоростью, а не с какой-нибудь другой? Почему не с
бесконечной скоростью? Другими словами, почему не дано все разом, как на
ленте кинематографа? Чем более я углубляюсь в этот вопрос, тем более мне
кажется, что если будущее осуждено следовать за настоящим, а не может быть
дано вместе с ним, то это потому, что в настоящий момент оно не вполне
определено, и что если время, наполненное этой последовательностью, есть
нечто иное, чем число, если оно имеет для сознания, которое в него
помещается, абсолютную ценность и абсолютную реальность, то это значит, что
оно создается постоянно - конечно, не в той или иной искусственно
изолированной системе, как стакан сладкой воды, но в конкретном целом, с
которым эта система составляет единое, в целом непредвидимого и нового. Эта
длительность может не быть делом самой материи, но длительностью Жизни,
которая идет против течения материи: от этого оба движения не будут менее
солидарны между собой. Длительность Вселенной должна поэтому составлять
единое целое со свободой творчества, которое может иметь в ней место.

Когда ребенок забавляется составлением картинки, складывая кубики, он
достигает в этом все большей быстроты по мере того, как он более
упражняется. Составление было даже мгновенным, ребенок нашел его готовым,
когда он открыл коробку по выходе из магазина. Операция эта не требует,
таким образом, определенного времени, и даже, теоретически, она не требует
никакого времени. И это потому, что дан ее результат, что картинка уже
создана и что для ее получения достаточно работы восстановления и
перестановки, работы, которая может идти все быстрее и быстрее, даже
бесконечно быстро, стать, наконец, мгновенной. Но для художника, который
рисует картину, извлекая ее из глубины своей души, время не будет чем-то
второстепенным. Оно не будет таким интервалом, который можно было бы
удлинить или укоротить, не изменяя его содержания. Длительность работы
является здесь составной частью самой работы. Сжать ее или расширить
означало бы изменить разом и психологическую эволюцию, которая ее
наполняет, и изобретение, являющееся пределом этой эволюции. Время
изобретения составляет здесь единое с самим изобретением. Это есть развитие
мысли, меняющейся по мере своего осуществления. Словом, это жизненный
процесс, - такой же, как созревание идеи.

Художник находится перед полотном, краски положены на палитру, модель
позирует; мы все это видим, мы знаем и приемы художника: можем ли мы
предвидеть, что получится на полотне? Мы владеем элементами проблемы; мы
знаем отвлеченно, как проблема будет решена, ибо портрет, конечно же, будет
походить на модель, а также и на художника; но конкретное решение приносит
с собой то непредвидимое ничто, которое составляет все в произведении
художника. Это ничто и занимает время. При полном отсутствии материи оно
творит самого себя, как форму. Прорастание и цветение этой формы
совершается в течение несократимой длительности, от них неотделимой. То же
самое относится и к произведениям природы. То, что кажется, в них новым,
исходит от внутреннего напора, представляющего собой развитие или
последовательность, напора, дарующего последовательности или заимствующего
от нее собственную силу, - во всяком случае делающего последовательность,
или непрерывность взаимопроникновения во времени, несводимой к простой
мгновенной рядоположенности в пространстве. Вот почему мысль о том, чтобы
читать в настоящем состоянии материальной Вселенной будущее живых форм и
развертывать разом их будущую историю, должна заключать в себе подлинную
нелепость. Но эту нелепость трудно обнаружить, потому что наша память имеет
привычку располагать в идеальном пространстве части, воспринимаемые ею одна
за другою, потому что она всегда представляет себе прошлую
последовательность в форме рядоположенности. И она может это делать именно
потому, что прошлое принадлежит к уже изобретенному, мертвому, а не к
творчеству и жизни. И так как будущая последовательность должна в конце
концов сделаться последовательностью прошедшею, мы и убеждаем себя, что к
будущей длительности можно также относиться как к длительности прошедшей,
что теперь уже она поддается развертыванию, что будущее тут, что оно
навито, что оно уже нарисовано на полотне. Без сомнения, это иллюзия, но
иллюзия естественная, неискоренимая, которая продлится наравне с
человеческим разумом!

Или время есть изобретение, или оно ничто. Но со временем-изобретением
физика, подчиненная в ее теперешней форме кинематографическому методу, не
может считаться. Она ограничивается тем, что сосчитывает одновременности
между событиями, составляющими это время, и положения подвижного тела Т на
его траектории. Она отделяет эти события от целого, являющего в каждое
мгновение новую форму и сообщающего им кое-что из своего нового. Она
рассматривает их отвлеченно, беря такими, какими они были бы вне всего
живого, то есть во времени, развернутом в пространстве. Она удерживает
только события или системы событий, которые можно изолировать, не заставляя
их претерпевать слишком глубокого искажения, потому что только такие
события и явления допускают приложение ее метода. Наша физика начинается с
того дня, когда сумели выделить подобные системы. Итак, если современная
физика отличается от древней тем, что она рассматривает любой момент

за о времени, то она целиком покоится на замене времени-изобретения
временем-длиною.

Поэтому кажется, что параллельно этой физике должен бы был образоваться
другой род познания, который удерживал бы то, что упускала физика. Самим
течением длительности наука, связанная - в том виде, в каком она была, - с
кинематографическим методом, не хотела и не могла овладеть. Нужно
освободиться от этого метода. Нужно потребовать от разума отказаться от
самых дорогих ему привычек. Усилием симпатии нужно перенестись внутрь
становления. Тогда не пришлось бы спрашивать себя, где будет подвижное
тело, какую конфигурацию примет система, через какое состояние пройдет
изменчивость в любой момент: моменты времени, являющиеся всего лишь
остановками нашего внимания, были бы уничтожены; это было бы попыткой
следовать за истечением времени, за самим потоком реального. Первый род
познания имеет преимущество давать нам возможность предвидеть будущее и
делать нас в известной мере господами событий; но зато он удерживает от
движущейся реальности только предполагаемые неподвижности, то есть снимки с
реальности, получаемые нашим разумом:

он скорее символизирует реальное и переводит его в человеческий план,
выражает его. Другое познание, если оно возможно, будет практически
бесполезно, оно не распространит нашего владения на природу, оно будет даже
идти против некоторых естественных стремлений интеллекта;

но если бы оно преуспело, оно охватило бы в последнем объятии самое
реальность. Этим не только дополнили бы интеллект и его познание