ма.

Одним словом, если условиться для краткости называть
"чувственно-двигательной системой" спинномозговую нервную систему вместе с
органами чувств, в которых она продолжается, и локомоторными мускулами,
которыми она управляет, то можно сказать, что высший организм состоит
главным образом из чувственно-двигательной системы, расположенной в органах
пищеварения, дыхания, кровообращения, выделения и т. п., функцией которых
является восстановление ее, очищение, защита, создание для нее постоянной
внутренней среды и, наконец, в особенности, передача ей потенциальной
энергии, необходимой для движения2 . Правда, чем больше совершенствуется
функция нервов, тем больше должны развиваться функции, предназначенные для
ее поддержания, и, следовательно, тем больше они требуют для самих себя. По
мере того, как нервная деятельность выделялась из протоплазматической
массы, в которую она была погружена, она, вероятно, порождала вокруг себя
различные роды деятельности, на которые она могла бы опереться. Эти роды
деятельности могли развиваться, только опираясь, в свою очередь, на другие,
которые включали еще новые и т. д. Так уходит в бесконечность усложнение
функционирования высших организмов. Изучение одного из этих организмов
заставляет нас, таким образом, вращаться по кругу, ибо кажется, что все в
нем служит средством для всего. Но круг этот имеет центр - систему нервных
элементов, протянутых между органами чувств и органами движения.

Мы не будем останавливаться здесь на вопросе, который мы долго исследовали
в предыдущей работе. Напомним только, что прогресс нервной системы идет
одновременно в направлении более точного приспособления движений и в
направлении большей свободы, предоставляемой живому существу для выбора
между этими движениями. Эти две тенденции могут казаться противоположными,
и они действительно таковы. А между тем нервной цепи, даже в самой ее
начальной форме, удается их примирить. С одной стороны, она в самом деле
очерчивает вполне определенную линию между двумя точками периферии -
чувственной и двигательной. Она, таким образом, направляет в определенное
русло деятельность, первоначально рассеянную в протоплазматической массе.
Но, с другой стороны, составляющие ее элементы, вероятно, не являются
непрерывными; во всяком случае, если даже предположить, что они соединены
между собой, они представляют прерывность в функционировании, ибо каждый из
них оканчивается чем-то вроде перекрестка, где, очевидно, нервный поток
имеет возможность выбирать свой путь. От низшей монеры до самых одаренных
насекомых и самых разумных позвоночных осуществленный прогресс был по
преимуществу прогрессом нервной системы, который сопровождался на каждой
ступени необходимыми ему добавлениями и усложнениями частей. Как мы
подчеркивали с самого начала этой работы, функцией жизни является внедрение
в материю неопределенности. Неопределенны, то есть непредвидимы формы,
которые жизнь создает на пути своей эволюции. И все более неопределенной,
то есть все более свободной является деятельность, провод пиками к которой
должны служить эти формы. Нервная система с нейронами, расположшными рядом
таким образом, что на конце каждого из них открывается множество путей, - а
каждый путь - это поставленный вопрос - такая нервная система является
настоящим резервуаром неопределенности. Нам кажет<я, что при одном взгляде
на весь организованный мир становится ясным, что главное в жизненном порыве
пошло на создание аппаратов подобного рода. Но необходимо сделать несколько
пояснений относительно самого этого жизненного порыва.

Не следует забывать, что сила, эволюция которой идет через организованный
мир, ограниченна; она всегда пытается превзойти саму себя, но остается
несоответствующей тому творению, которое стремится создать. Непонимание
этого породило заблуждения и нелепость радикальной телеологии. Она
представляла себе живой мир в целом как конструкцию, причем конструкцию
аналогичную нашим. Все части ее должны располагаться так, чтобы механизм
функционировал как можно лучше. Каждый вид имеет свой смысл существования,
сюю функцию, свое назначение. Все вместе они исполняют" большой концерт, в
котором кажущиеся диссонансы служат только тому, чтобы выявить основную
гармонию. Словом, в природе все происходит, как в созданиях человеческого
гения, где полученный результат может бить минимальным, но где существует,
по крайней мере, полное соответствие между сфабрикованным предметом и
трудом по его фабрикации.

Ничего подобного не существует в эволюции жизни. В ней поражает
диспропорция между трудом и результатом. Снизу доверху в организованном
мире - одно великое усилие. Но чаще всего это усилие задерживается, то
парализованное противоположными силами, отвлекаемое от того, что оно должно
совершить, тем, что оно совершает, поглощенное формой, в которую оно
выливается, за гипнотизированное ею, как зеркалом. Вплоть до самых
совершенных своих творений, даже когда это усилие, казалось бы, одержало
победу над внешних сопротивлением и над сопротивлением, исходящим от него
самого, оно всегда находится во власти материальности, в которую должно
было облечься. Каждый может проверить это на собственном опыте. Наша
свобода - самими движениями, которыми она утверждается, - порождает
привычки, которые затушат ее, если она не будет возобновляться путем
постоянного усилия: ее подстерегает автоматизм. Самая живая мысль застывает
в выражающей ее формуле. Слово обращается против идеи. Буква убивает дух. И
наш энтузиазм, даже самый пылкий, выражаясь во внешнем действии, порой так
естественно застывает в холодном расчете интереса или тщеславия, одно столь
легко принимает форму другого, что мы могли бы их спутать, могли бы
сомневаться в нашей собственной искренности, отрицать доброту и любовь,
если бы мы не знали, что мертвое еще некоторое время сохраняет черты живого.

Глубокая причина этих диссонансов кроется в неустранимом различии ритма.
Жизнь в целом есть сама подвижность; частные же ее проявления приобретают
эту подвижность лишь поневоле и постоянно отстают от нее. Первая всегда
идет вперед; последние предпочли бы топтаться на месте. Эволюция в целом
совершается, насколько это возможно, по прямой линии, каждая частная
эволюция - процесс круговой. Как облака пыли, поднятые струею ветра, живые
существа вращаются вокруг себя, увлекаемые великим дуновением жизни. Они,
таким образом, относительно устойчивы и даже столь хорошо имитируют
неподвижность, что мы видим в них скорее вещи, чем развитие, забывая, что
само постоянство их формы - лишь зарисовка движения. Но порой это невидимое
уносящее их дуновение материализуется на наших глазах в мимолетном видении.
Это внезапное озарение посещает нас при виде некоторых проявлений
материнской любви, столь поразительной и даже трогательной у большей части
животных, наблюдаемой и в заботах растения о своем зерне. Любовь эта, в
которой многие видят великую жизненную тайну, возможно, сама могла бы
открыть нам эту тайну. Она показывает нам, как каждое поколение тяготеет к
тому поколению, которое последует за ним. Она внушает нам мысль, что живое
существо есть главным образом промежуточный пункт и что самое существенное
в жизни заключается в уносящем ее движении.

Этот контраст между жизнью в целом н формами, в которых она проявляется,
носит повсюду один и тот же характер. Скажем так: жизнь стремится по
возможности действовать, но каждый вид предпочитает дать возможно меньшую
сумму усилия. Рассматриваемая в гамом существенном, то есть как переход от
вида к виду, жизнь представляет собой постоянно возрастающее действие. Но
каждый из видов, через которые проходит жизнь, заботится лишь о своем
удобстве. Он направляется туда, где требуется меньше всего труда.
Поглощенный формой, которую он должен принять, он погружается в дремоту и
практически упускает из виду все остальное в жизни; он формирует самого
себя с целью наиболее легкого использования того, что его непосредственно
окружает. Таким образом, акт, путем которого жизнь идет к созданию но вой
формы, и акт, в котором эта форма обрисовывается, являются различными и
часто противодействующими  движениями. Первое продолжается во втором, но
это возможно лишь в том случае, если оно отвлекается от своего направления,
как бываете прыгуном, который, чтобы преодолеть препятствие, должен отвести
от него глаза и смотреть на самого себя.

Формы живого, по самому своему определению, -формы жизнеспособные. Как бы
ни объяснять приспособление организма к условиям существования, оно по
необходимости должно быть признано достаточным, раз вид существует. В этом
смысле, каждый из следующих друг за другом видов, которые описывают
палеонтология и зоология, был успехом, одержанным жизнью Но вещи выступают
в совершенно ином свете, если страшить каждый вид с движением, которое
оставило его на своем пути, а не с условиями, в которые он помещен. Это
движение часто изменяло свой путь, очень часто останавливалось совсем; то,
что должно было быть лишь промежуточным пунктом, становилось концом пути. С
этой новой точки зрения неудача является правилом, успех же - всегда
неполный, - исключением. Мы увидим, что из четырех главных направлений, по
которым пошла животная жизнь, два завели в тупик, а на двух других усилие
было в общем непропорционально результату.

Нам не хватает материалов, чтобы в деталях восстановить эту историю. Но мы
можем все же различить ее главные линии. Мы сказали, что животные и
растения, очевидно, довольно скоро отделились от их общего ствола:

растение - засыпая в неподвижности, животное, напротив, - все более и более
пробуждаясь и идя к завоеванию нервной системы. Можно допустить, что усилие
животного царства привело к созданию организмов, еще простых, но наделенных
известной подвижностью и, главное, с неопределенностью формы, достаточной,
чтобы применяться ко всем будущим направлениям. Эти животные могли походить
на некоторых из наших червей, с той,  однако, разницей, что ныне живущие
черви, с которыми можно было бы их сравнить, являются исчерпавшими себя и
застывшими экземплярами тех бесконечно пластичных, содержавших бесконечные
возможности видов, которые представляли собой общий ствол иглокожих,
моллюсков, членистоногих и позвоночных.

Одна опасность подстерегала их - препятствие, которое, возможно, едва не
остановило подъем животной жизни. Есть одна особенность, которая не может
не поражать, когда бросаешь взгляд на фауну первобытных времен:

это - заключение животного в более или менее твердую оболочку, которая
должна была стеснять, а зачастую даже парализовать его движения. У
моллюсков того времени раковина была гораздо более распространенным
явлением, чем у нынешних. Членистоногие вообще были снабжены панцирем; это
были ракообразные. Древнейшие рыбы обладали крайне твердым костным
покровом*. Объяснение этого общего факта следует искать, как нам кажется, в
стремлении мягких организмов защищаться друг от друга, становясь как можно
менее доступными для пожирания. Каждый вид в процессе своего формирования
движется к тому, что для него наиболее удобно. Подобно тому, как некоторые
из примитивных организмов пошли в направлении животной жизни, отказываясь
создавать органическое из неорганического и заимствуя готовые органические
вещества у организмов, уже вступивших на путь растительной жизни, так и
между самими животными видами многие устроились таким образом, чтобы жить
за счет других животных. Животный организм, то есть организм подвижный,
действительно может воспользоваться своей неподвижностью, чтобы искать
животных беззащитных и кормиться ими, как растениями. Таким образом, чем
подвижнее становились животные, тем они делались прожорливее и опаснее друг
для друга. Поэтому весь животный мир должен был внезапно остановиться в
развитии, которое поднимало его на все более и более высокие ступени
подвижности, ибо жесткая и известковая кожа иглокожего, раковина моллюска,
хитиновый покров ракообразного и ганоидный панцирь древних рыб, вероятно,
имели общим источником стремление животных защититься от враждебных видов.
Но этот панцирь, под которым укрывалось животное, стеснял его движения, а
порой и вовсе их останавливал. Если растение отказалось от сознания,
облекшись клеточной мембраной, то животное, заключив себя в крепость или в
воинские доспехи, обрекает себя на полусонное состояние. В таком оцепенении
еще и теперь живут иглокожие и даже моллюски. Членистоногим и позвоночным,
конечно, угрожало то же самое. Они избежали этого, и с этим счастливым
обстоятельством связан современный расцвет высших форм жизни.

Действительно, мы видим, что стремление к движению взяло верх в двух
направлениях жизни. Рыбы меняют свой ганоидный панцирь на чешую. Задолго до
этого появились насекомые, также освободившиеся от панциря, защищавшего их
предков. Недостаток защитного покрова те и другие восполнили подвижностью,
позволявшей им ускользать от врагов, а также нападать самим, выбирать место
и момент схватки. Это - прогресс того же рода, что мы наблюдаем в развитии
человеческого вооружения. Первым побуждением был поиск убежища, вторым,
лучшим - стремление стать возможно изворотливее, чтобы можно было спасаться
бегством, а особенно нападать, ибо нападение есть и лучшее средство защиты.
Так, неповоротливый гоплит был заменен легионером, рыцарю, закованному в
латы, пришлось уступить место пехотинцу, свободному в своих движениях, и
вообще в эволюции жизни как целого, как и в эволюции человеческих обществ,
а также индивидуальных судеб, наибольший успех выпадал на долю тех, кто не
отказывался от наибольшего риска.

Вполне понятной выгодой для животного было поэтому стать подвижнее. Как мы
заметили по поводу приспособления в целом, трансформация видов всегда может
быть объяснена их частным интересом. В этом состоит непосредственная
причина изменений. Но такая причина часто бывает и самой поверхностной.
Глубинной же причиной является импульс, бросивший жизнь в мир, заставивший
ее разделиться между растениями и животными, сориентировавший животную
жизнь на гибкость формы и в известный момент достигший того, что хотя бы в
некоторых своих пунктах животный мир, готовый было заснуть, пробудился и
двинулся вперед.

На двух путях, по которым порознь эволюционировали позвоночные и
членистоногие, развитие выразилось прежде всего в прогрессе
чувственно-двигательной нервной системы (за исключением отступлений,
связанных с паразитизмом или с иной причиной): в стремлении к подвижности,
к ловкости, в поиске путем проб и ошибок разнообразия движений, хотя
вначале и не удавалось избежать излишнего роста массы и грубой силы. Но сам
этот поиск шел в расходящихся направлениях. Достаточно бросить беглый
взгляд на нервную систему членистоногих и позвоночных, чтобы заметить эти
различия. У первых тело состоит из более или менее длинного ряда смежных
сегментов; двигательная активность распределяется, таким образом, между
изменчивым, порой очень значительным, числом отростков, каждый из которых
имеет свою специфику. У вторых эта активность сосредоточивается лишь на
двух парах членов, и органы эти выполняют функции, гораздо менее зависящие
от их формы. Независимость становится полной у человека, рука которого
может выполнять любую работу.

Вот, по крайней мере, что мы можем увидеть. Но за тем, что видно, есть то,
что угадывается: две могучие силы, присущие жизни, вначале слитые, а затем,
по мере роста, разделившиеся.

Чтобы определить эти силы, нужно рассмотреть те виды членистоногих и
позвоночных, которые в обоих случаях находятся в кульминационном пункте
эволюции. Как же его обнаружить? Здесь также стремление к геометрической
точности завело бы наложный путь. Не существует единого и простого знака,
указывающего, что один вид продвинулся далее другого по одной и той же
эволюционной линии. Есть много признаков, которые нужно в каждом частном
случае оценить и сравнить между собой, чтобы знать, насколько они
существенны или случайны и в какой мере следует с ними считаться.

Бесспорно, к примеру, что успех будет самым общим критерием превосходства,
так как оба термина являются, в некоторой степени, синонимами. Если речь
идет о живом существе, то под успехом нужно понимать способность
развиваться в самой разнообразной среде, преодолевая самые разные
препятствия, чтобы занять как можно большую поверхность земли. Вид,
претендующий на господство над всей землей, действительно является
господствующим, а следовательно, и высшим видом. Таков человеческий род,
представляющий кульминационный пункт в эволюции позвоночных. Но таковы же в
ряду суставчатых насекомые, и в частности перепончатокрылые. Можно сказать,
что муравьи являются хозяевами земных недр, как человек - владыка земли.

С другой стороны, возникшая позже видовая группа может быть группой
дегенератов, но в этом случае должна существовать особая причина регресса.
По идее, эта группа должна быть выше той, от которой она происходит, ибо
она соответствует более поздней стадии эволюции. Человек, вероятно, явился
последним из позвоночных'. И в ряду насекомых после перепончатокрылых
появились только чешуекрылые, то есть, без сомнения, вырождающийся вид,
настоящий паразит цветочных растений.

Так разными путями мы пришли к одному и тому же заключению. Эволюция
членистоногих достигла своего кульминационного пункта с появлением
насекомых, и в частности перепончатокрылых, как эволюция позвоночных - с
появлением человека. Если же принять во внимание, что нигде инстинкт не
развит так, как в мире насекомых, и что ни в одной группе насекомых он не
является столь совершенным, как у перепончатокрылых, то можно сказать, что
вся эволюция животного мира, за исключением возвратов к растительной жизни,
совершалась по двум расходящимся путям, один из которых вел к инстинкту,
другой - к интеллекту.

Растительное оцепенение, инстинкт и интеллект, - вот, таким образом,
элементы, совпадающие в жизненном импульсе, общем для растений и животных,
и разделившиеся по мере своего роста, проявляясь по пути развития в самых
непредвиденных формах. Фундаментальное заблуждение, которое, начиная с
Аристотеля, исказило большую часть философий природы, состоит в том, что в
жизни растительной, инстинктивной и разумной усматривают три
последовательные ступени развития одной и той же тенденции, тогда как это -
три расходящихся направления одной деятельности, разделившейся в процессе
своего роста. Различие между ними не является различием ни в интенсивности,
ни в степени: это различие в природе.

Необходимо глубже исследовать этот вопрос. Мы видели, как растительная
жизнь и жизнь животная дополняют друг друга и друг другу противополагаются.
Теперь нужно показать, что интеллект и инстинкт также противоположны и
дополняют друг друга. Но посмотрим вначале, почему в них хотят видеть две
деятельности, первая из которых превосходит вторую и следует за ней, тогда
как в действительности они не являются ни вещами одного и того же порядка,
ни следующими друг за другом, ни такими, которым можно было бы указать
определенные места.

Это связано с тем, что интеллект и инстинкт, вначале взаимно проникавшие
друг друга, сохраняют кое-что от их общего происхождения. Ни тот, ни другой
никогда не встречаются в чистом виде. Мы сказали, что в растении могут
пробудиться уснувшие в нем сознание и подвижность животного и что животное
живет под постоянной угрозой перевода стрелки на путь растительной жизни.
Обе тенденции - растительная и животная - с самого начала так пронизывали
друг друга, что между ними никогда не было полного разрыва: одна
по-прежнему связана с другой; повсюду мы находим их смешанными: отличие -
только в пропорции. То же самое относится к интеллекту и инстинкту: нет
интеллекта, в котором нельзя было бы обнаружить следов инстинкта, нет и
инстинкта, который не был бы окружен интеллектом, как дымкой. Эта-то дымка
интеллекта и была причиной стольких заблуждений. Из т