самец выйдет из
хода, что свадебный полет даст ей возможность перебраться на самку, что та
препроводит ее в склад меда, который послужит ей пищей после ее
превращения, что до этого превращения она постепенно съест яйцо антофоры,
добывая тем самым пищу, удерживаясь на поверхности меда и одновременно
уничтожая своего соперника, который должен был выйти из яйца. И все
происходит так, как будто бы самому ситарису было известно, что его личинка
будет знать все эти вещи. Знание, если оно здесь есть, будет неявным
знанием. Оно выражается во внешних, вполне определенных поступках, но не
направляется внутрь, в сознание. И тем не менее поведение насекомого
отражает представление об определенных вещах, существующих или происходящих
в определенных точках пространства и времени, и вещи эти насекомое знает,
не обучаясь им.

Если мы посмотрим теперь с той же точки зрения на интеллект, то увидим, что
он тоже знает некоторые вещи без обучения. Но это знание совсем другого
порядка. Мы не хотим вновь затевать здесь старый философский спор о
врожденности. Ограничимся только указанием на то, что признается всеми, - а
именно, что маленький ребенок непосредственно понимает то, что животное не
поймет никогда, и в этом смысле интеллект, как и инстинкт, является
функцией наследственной и, следовательно, врожденной. Но хотя этот
врожденный интеллект и является познавательной способностью, он не знает
конкретно ни одного предмета. Когда новорожденный в первый раз ищет грудь
кормилицы, свидетельствуя этим, что ему известна (конечно, бессознательно)
такая вещь, которую он никогда не видел, то именно потому, что врожденное
знание является тут знанием определенного предмета, и говорят, что здесь
действует инстинкт, а не интеллект. Интеллект не дает, таким образом,
врожденного знания о каком-либо предмете. И все же, если бы он ничего не
знал естественным путем, у него не было бы ничего врожденного. Что же может
он знать, - он, не знающий ни одной вещи? - Наряду с вещами есть отношения.
Новорожденное дитя не познает ни определенных предметов, ни определенного
качества какого-либо предмета; но когда потом при нем припишут какое-либо
свойство предмету, дадут какой-нибудь эпитет существительному, он сразу же
поймет, что это значит. Отношение сказуемого к подлежащему схватывается им
естественным путем. То же самое можно сказать об общем отношении,
выражаемом глаголом, отношении, которое столь непосредственно познается
умом, что язык может его подразумевать, как это бывает в неразвитых
наречиях, не имеющих глагола. Интеллект, следовательно, естественным
образом использует отношения эквивалентного к эквивалентному, содержимого к
содержащему, причины к следствию и т. д., - отношения, которые заключаются
во всякой фразе, имеющей подлежащее, определение, сказуемое, - выраженное
или подразумеваемое. Можно ли сказать, что он имеет врожденное знание о
каждом из этих отношений в отдельности? Дело логиков - исследовать, будут
ли эти отношения нередуцируемыми или их можно свести к еще более общим
отношениям. Но, как бы ни производить анализ мысли, в конце концов он
всегда приведет к одной или нескольким общим рамкам, врожденным знанием
которых и обладает разум, ибо он естественным образом использует их. Итак,
если рассмотреть, что в инстинкте и в интеллекте относится к врожденному
знанию, то окажется, что это знание в первом случае касается вещей, а во
втором - отношений.

Философы проводят различие между материей нашего познания и его формой.
Материя - это то, что дается способностями восприятия, взятыми в их
первозданном виде. Форма - это совокупность отношений, устанавливаемых
между этими материальными данными для получения систематического знания.
Может ли форма без материи быть предметом познания? Конечно, да, при
условии, что это познание походит скорее не на вещь, которой владеешь, а на
усвоенную привычку, скорее на направление, чем на состояние; это будет,
если угодно, естественный навык внимания. Ученик, которому известно, что
ему будут диктовать дробь, проводит черту, не зная еще ни числителя, ни
знаменателя; следовательно, он создает в уме общее отношение между двумя
членами, не зная пока ни одного из них; он знает форму без материи. То же
самое можно сказать о рамках, в которые включается наш опыт, рамках,
предшествующих всякому опыту. Примем же здесь выражение, закрепленное
обычаем, и точнее сформулируем различие между интеллектом и инстинктом:
интеллект - в том, что в нем есть врожденного, - является познанием формы,
инстинкт предполагает познание материи.

С этой второй точки зрения, являющейся уже точкой зрения познания, но не
действия, сила, присущая жизни в целом, вновь предстает перед нами как
начало ограниченное, в котором сосуществуют и взаимопроникают два различных
и даже дивергентных способа познания. Первый непосредственно постигает
определенные предметы в самой их материальности. Он говорит: "вот то, что
есть". Второй не постигает в отдельности ни одного предмета; это - лишь
естественная способность соотносить один предмет с другим, одну его часть
или один аспект с другой частью или другим аспектом, - словом, выводить
заключения, когда имеются предпосылки, и идти от известного к неизвестному.
Он не говорит: "это есть";

он утверждает только, что если условия будут таковы, то таким-то будет и
обусловленное. Короче говоря, первое познание, познание инстинктивное,
может быть сформулировано, как сказали бы философы, в предложениях
категорических, тогда как второе, по природе своей интеллектуальное,
выражается всегда в форме гипотетической. Из этих двух способностей первая
кажется вначале более предпочтительной. И это было бы действительно так,
если бы она простиралась на бесконечное число предметов. Но фактически она
прилагается всегда к особому предмету, и даже к ограниченной части этого
предмета. Но зато она имеет об этом внутреннее и полное знание, - не ясно
выраженное, но включенное в выполненное действие. Вторая, напротив, по
природе своей может иметь только познание внешнее, бессодержательное; но
тем самым она обладает преимуществом поочередно включать в одни и те же
рамки бесконечное число предметов. Все происходит так, словно сила,
эволюционирующая посредством живых форм, будучи силой ограниченной, могла
выбрать в области естественного, или врожденного, познания два способа
ограничения: один - относящийся к объему познания, а другой - к его
содержанию. В первом случае познание может быть насыщенным и полным, но
тогда оно должно сузиться до определенного предмета;

во втором - предмет познания не ограничен, но лишь потому, что в познании
этом нет содержания: это форма без материи. Обе тенденции, первоначально
объединенные, должны были разделиться, чтобы расти. Они пошли искать
счастья - каждая в свою сторону. И привели они к инстинкту и к интеллекту.

Таковы два расходящихся способа познания, которыми являются интеллект и
инстинкт с точки зрения познания, а не действия. Но познание и действие
представляют собой здесь только две стороны одной и той же способности. В
самом деле, нетрудно увидеть, что второе определение есть лишь новая форма
первого.

Если инстинкт является по преимуществу способностью использовать
естественное, организованное орудие, он должен содержать врожденное знание
(правда, потенциальное или бессознательное) и этого орудия, и предмета, к
которому орудие прилагается. Таким образом, инстинкт есть врожденное знание
вещи. Интеллект же - способность фабриковать неорганизованные, то есть
искусственные орудия. Если здесь природа отказывается снабжать живое
существо орудием, которое бы ему служило, то лишь для того, чтобы живое
существо могло разнообразить свою фабрикацию в соответствии с
обстоятельствами. Главной функцией интеллекта будет поэтому поиск средств
выхода из затруднений при любых обстоятельствах. Он будет искать то, что
может лучше всего ему служить, то есть лучше всего впишется в предложенные
рамки. Он имеет дело главным образом с отношениями между данной ситуацией и
средствами ее использования. Врожденной в нем, следовательно, будет
тенденция устанавливать отношения, а она предполагает естественное знание
некоторых очень общих отношений - ткани, из которой деятельность, присущая
любому интеллекту, выкроит более частные отношения. Таким образом, там, где
деятельность направлена на фабрикацию, познание по необходимости касается
отношений. Но это совершенно формальное познание интеллекта имеет
неисчислимые преимущества перед материальным познанием инстинкта. Именно
потому, что форма пуста, ее можно наполнять поочередно бесконечным числом
вещей, даже теми, которые ничему не служат. Таким образом, формальное
познание не ограничивается только тем, что полезно практически, хотя оно и
появилось на свет в виду практической полезности. В разумном существе
заложено то, благодаря чему оно может превзойти самого себя.

И все же оно превзойдет себя в меньшей степени, чем бы этого желало, даже
менее, чем это ему мнилось. Чисто формальный характер интеллекта лишает его
того балласта, который был ему необходим, чтобы задерживаться

на предметах, представляющих наибольший интерес для умозрения. Инстинкт,
напротив, мог бы иметь нужную материальность, но он неспособен идти так
далеко в поисках предмета: он не теоретизирует. Мы касаемся здесь самого
существенного пунктаданного исследования. Весь наш анализ был направлен на
то, чтобы выявить различие между инстинктом и интеллектом, которое мы
сейчас укажем. Его можно сформулировать таким образом: есть вещи, которые
способен искать только интеллект, но сам он никогда их не найдет. Их мог бы
найти только инстинкт, но он никогда не будет их искать.

Необходимо предварительно определить здесь некоторые детали устройства
интеллекта. Мы сказали, что функцией интеллекта является установление
отношений. Определим точнее природу этих отношений. До тех пор, пока в
интеллекте видят способность, предназначенную для чистого умозрения, многое
в этом вопросе останется неясным и произвольным. Общие рамки разума
приходится принимать тогда за что-то абсолютное, неизменное и необъяснимое.
Он словно бы упал с неба вместе со своей формой, как каждый из нас
рождается со своим лицом. Конечно, этой форме дают определение, но это и
все, что можно сделать: исследовать же, почему она именно такая, а не иная,
и не пытаются. Так, дается разъяснение, что интеллект главным образом
объединяет, что все его операции имеют целью внесение определенного
единства в разнообразие явлений и т. д. Но, во-первых, "объединение" -
термин неопределенный, менее ясный, чем термин "отношение" или даже
"мысль", и говорящий не больше, чем они; Более того, можно задаться
вопросом, не является ли функцией интеллекта скорее разделение, чем
объединение. Наконец, если деятельность интеллекта вытекает из того, что он
хочет объединить, и если он стремится к объединению просто потому, что
такова его потребность, то наше познание становится зависимым от
определенных требований разума, которые могли бы быть, конечно, совсем
иными. Для интеллекта, иначе устроенного, иным было бы и'познание. Так как
интеллект ни от чего не зависит, то все зависит от него. Таким образом,
возведя разум слишком высоко, в конце концов слишком уж низводят познание,
которое он нам дает. Это познание становится относительным, раз интеллект
есть нечто абсолютное. Мы же, напротив, считаем человеческий интеллект

зависимым от потребности в действии. Положите в основание действие, и из
него можно будет вывести саму форму интеллекта. Эта форма не будет поэтому
ни неизменной, ни необъяснимой. И именно потому, что она не является
независимой, нельзя уже теперь сказать, что познание зависит от нее.
Познание перестает быть продуктом интеллекта, чтобы стать, в известном
смысле, составной частью реальности.

Философы возразят, что действие выполняется в упорядоченном мире, что
порядок - это из области мысли, что мы совершаем petitio principii,
объясняя интеллект действием, которое уже предполагает существование
интеллекта. И они были бы правы, если бы точка зрения, которую мы
высказываем в этой главе, была для нас окончательной. Мы поддались бы тогда
иллюзии, подобно Спенсеру, который считал, что для объяснения интеллекта
достаточно свести его к отпечатку, оставляемому в нас общими свойствами
материи, как будто бы порядок, присущий материи, не является самим
интеллектом! Но мы оставляем до следующей главы вопрос о том, в какой мере
и с помощью какого метода философия могла бы попытаться исследовать
истинное происхождение интеллекта, а одновременно с ним - материи. В
настоящий же момент занимающая нас проблема относится к сфере
психологической. Мы задаемся вопросом, к какой части материального мира
специально приспособлен наш интеллект. Но чтобы ответить на этот вопрос,
вовсе нет нужды примыкать к какой-нибудь философской системе. Для этого
достаточно встать на точку зрения здравого смысла.

Итак, будем исходить из действия и примем за принцип, что интеллект прежде
всего стремится к фабрикации. Фабрикация же применяется исключительно к
неорганизованной материи, в том смысле, что если она и пользуется
организованными материалами, то относится к ним как к инертным предметам,
совершенно не занимаясь жизнью, которая придала им определенную форму. Из
самой неорганизованной материи удерживаются практически только твердые
тела: остальное ускользает, именно благодаря своей текучести. Если,
следовательно, интеллект стремится к фабрикации, то можно предвидеть, что
все, что есть в реальности текучего, ускользнет от него отчасти, а все, что
есть в живом собственно жизненного, ускользнет окончательно. Наш интеллект,
такой, каким он выходит из рук природы, имеет главным своим объектом
неорганизованное твердое тело.

Рассматривая интеллектуальные способности, можно заметить, что интеллект
чувствует себя привольно, что он вполне у себя дома только тогда, когда он
имеет дело с неорганизованной материей, в частности, с твердыми телами. В
чем же состоит самое общее свойство неорганизованной материи? Она
протяженна, она представляет нам предметы внешними относительно друг друга,
а в этих предметах - одни части внешними относительно других частей.
Конечно, нам полезно, в виду наших последующих действий, рассматривать
каждый предмет как делимый на произвольные части, и каждую часть вновь
считать делимой сообразно с нашей фантазией, и т. д. до бесконечности. Но
для действия, совершающегося в данный момент, нам прежде всего необходимо
считать реальный предмет, с которым мы имеем дело, или реальные элементы,
на которые мы его разложили, временно не надлежащими изменению, и
обращаться с каждым из них как с единством. Возможность делить материю до
тех пределов и таким способом, как это нам нравится, мы подразумеваем,
говоря о непрерывной связи материальной протяженности; но эта непрерывная
связь, как видно, сводится для нас к тому, что материя позволяет нам
выбирать способ прерывания этой связи: в сущности, этот способ и кажется
нам действительно реальным, он и привлекает наше внимание, ибо именно к
нему и применяется наше актуальное действие. Таким образом, прерывность
может быть мыслимой и, действительно, сама по себе является предметом
мысли, мы представляем ее себе посредством положительного акта нашего
интеллекта, тогда как интеллектуальное представление непрерывности является
скорее представлением отрицательным, будучи, по сути, только отказом нашего
интеллекта считать какую бы то ни было данную систему деления единственно
возможной. Интеллект ясно представляет себе только прерывное.

С другой стороны, предметы, на которые направлено наше действие, являются,
конечно, предметами подвижными. Но нам, собственно, важно знать, куда
направляется подвижное тело, где оно находится в известный момент своего
пути. Другими словами, мы обращаем внимание прежде всего на его настоящие
или будущие положения, а не на процесс, посредством которого он переходит
из одного положения в другое и который представляет собой само движение В
выполняемых нами действиях, то есть систематизированных движениях, наш ум
сосредоточивается на цели или на назначении движения, на картине движения
как целого, словом, на неподвижном плане, подлежащем осуществлению. То, что
в действии в самом деле подвижно, интересует нас лишь в той мере, в какой
действие в целом может продвигаться вперед, или замедляться, или
задерживаться из-за того или иного случая, происшедшего в пути. От самой
подвижности наш интеллект отворачивается, так как не имеет никакого
интереса ею заниматься. Если бы он был предназначен для чистой теории, то
располагался бы в самом движении, ибо движение и есть, без сомнения, сама
реальность, неподвижность же всегда бывает только видимой или
относительной. Но назначение интеллекта совсем иное. Если только он не
совершает над собой насилия, то следует в обратном направлении: он всегда
исходит из неподвижности, как будто она является последней реальностью или
основой;

когда он хочет представить себе движение, то воссоздает его из
неподвижностей, которые и рядополагает. Эту операцию, незаконность и
опасность которой в области умозрения мы покажем (она ведет к тупикам и
искусственно создает неразрешимые философские проблемы), можно легко
оправдать, если обратиться к назначению интеллекта. В естественном
состоянии интеллект преследует практически полезную цель. Когда он заменяет
движение рядоположенными неподвижностями, он не претендует на то, чтобы
воссоздать движение таким, каково оно есть;

он просто заменяет его практическим эквивалентом. Заблуждение исходит от
философов, которые переносят в область умозрения тот метод мысли, который
создан для действия. Но мы предполагаем еще вернуться к этому вопросу.
Ограничимся пока замечанием, что устойчивое и неподвижное - это и есть то,
к чему тяготеет интеллект в силу своей естественной склонности. Наш
интеллект ясно представляет себе только неподвижное.

Далее, фабриковать - значит вырезать из материи форму предметов. Важнее
всего - форма, которую предстоит получить. Что касается материи, то
выбирают ту, которая больше подходит; но чтобы выбрать ее, то есть
обнаружить ее среди многих других, нужно попытаться придать каждому роду
материи, хотя бы только в воображении, форму задуманного предмета. Другими
словами, интеллект, нацеленный на фабрикацию, никогда не останавливается на
наличной форме вещей, никогда не рассматривает ее как окончательную, а
напротив, считает, что материю можно разрезать как угодно. Платон
сравнивает хорошего диалектика с ловким поваром, который рассекает тушу
животного, не разрубая костей, следуя сочленениям, очерченным природой'.
Интеллект, всегда использующий подобные приемы, в самом деле был бы
интеллектом, обращенным в сторону умозрения. Но действие, и в частности
фабрикация, требует противоположной духовной тенденции. Оно хочет, чтобы мы
смотрели на всякую наличную форму вещей, даже созданных природой, как на
форму искусственную и временную, чтобы наша мысль сглаживала на замеченном
предмете, будь это даже предмет организованный и живой, те линии, которые
отмечают извне его внутреннюю структуру; словом, чтобы мы считали, что
материя предмета безучастна к его форме. Материя как целое должна поэтому
казаться нашей мысли необъятной тканью, из которой мы можем выкраивать что
хотим, чтобы потом сшивать снова, как нам заблагорассудится. Заметим
мимоходом, что эту нашу способность мы подтверждаем, когда говорим, что
существует пространство, то есть однородная, пустая среда, бесконечная и
бесконечно делимая, поддающаяся какому угодно способу разложения. Подобного
рода среда никогда не воспринимается; она только постигается интеллектом.
Воспринимается же протяженность - расцвеченная красками, оказывающая
сопротивление, делимая соответственно линиям, обрисованным контурами
реальных тел или их элементарных реальных частей. Но когда мы представляем
себе нашу власть над