сжатый или распустившийся, схваченный в
нем самом путем непосредственного видения или отраженный путем рефлексии в
природе, как в зеркале.

Согласие большинства философов в этом вопросе связано с тем, что они
единодушны в утверждении единства природы и представляют себе это единство
в абстрактной и геометрической форме. Они не видят и не хотят видеть
разрыва между организованным и неорганизованным. Одни исходят из
неорганического и, дополняя его им же самим, хотят воссоздать живое; другие
полагают вначале жизнь и идут к неорганизованной материи путем умело
направляемого decrescendo; но для тех и других в природе существуют только
различия в степенях, - степени сложности в первой гипотезе, степени
интенсивности во второй. Если принять этот принцип, интеллект становится
столь же обширным, как и реальность, ибо неоспоримо, что все геометрическое
в вещах полностью доступно человеческому интеллекту; а если существует
полная непрерывность между геометрией и остальным, что и остальное также
становится равно доступным для интеллекта, равно разумным. Таков постулат
большинства философских систем. В этом нетрудно убедиться, сравнивая между
собою учения, которые, по-видимому, не имеют никаких точек соприкосновения,
никакой общей меры, как, скажем, учения Фихте и Спенсера, - два имени,
наугад взятые нами для сопоставления.

В основе этих умозрений лежат, таким" образом, два убеждения,
взаимосвязанные и друг друга дополняющие: что природа едина и что интеллект
предназначен для того, чтобы охватить ее всю целиком. Так как
предполагается, что познавательная способности коэкстенсивна совокупности
опыта, то не может быть вопроса о происхождении этой способности. Ее берут
данную и ею пользуются, как пользуются зрением, чтобы окинуть взглядом
горизонт. Правда, существуют разногласия относительно ценности результата:
по мщению одних, то, что охватывает интеллект, есть подлинная реальность,
для других - это всего лишь иллюзия. Но, будь это иллюзией или реальностью,
- то, что' постигает интеллект, считается совокупностью всего, что вообще
может быть постигнуто.

Этим объясняется преувеличенное доверие философии к силам индивидуального
духа. Будет ли она догматической или критической, довольствуется ли она
относительностью нашего познания или стремится достичь абсолютного, -
философия является обычно творением одного философа - единым и
всеобъемлющим впадением целого. Ее можно принять или отвергнуть.

Более скромной, и к тому же единственной, которая допускает дополнения и
усовершенствования, является философия, предлагаемая нами. Человеческий
интеллект, как мы его себе представляем, - это вовсю не тот интеллект,
который показал нам Платон в своей аллегории пещеры. Он не должен ни
наблюдать проходящие иллюзорные тени,-ни созерцать, оборачиваясь назад,
ослепительное светило. У него есть другое дело. Впряженные, как волы
земледельца, в тяжелую работу, мы чувствуем игру наших мускулов и суставов,
тяжесть плуга и сопротивление почвы; действовать и сознавать себя
действующим, войти в соприкосновение с реальностью и даже жить ею, но лишь
в той мере, в какой она связана с выполняемым действием и вспахиваемой
бороздой, - вот функция человеческого интеллекта. Но нас омывает
благодетельная влага, в которой мы черпаем силы, чтобы работать и жить. Мы
непрестанно вбираем что-то из океана жизни, в который погружены, и
чувствуем, что наше существо или, по крайней мере, руководящий им
интеллект, сформировались в этом океане как бы путем локального
затвердения. Философия может быть только усилием к тому, чтобы вновь
раствориться в целом. Интеллект, поглощаемый своим первоначалом, снова
переживет в обратном порядке свой собственный генезис. Но такая работа не
может осуществиться сразу; по необходимости она будет коллективной и
постепенной. Она будет состоять в об мене впечатлениями, которые, поправляя
друг друга и накладываясь одни на другие, приведут к тому, что человеческая
природа в нас расширится и превзойдет саму себя.

Но этот метод встречает сопротивление самых косных привычек ума. Он тотчас
внушает представление о порочном круге. Напрасно, говорят нам, вы
утверждаете, что пойдете дальше интеллекта: как можете вы это сделать
помимо самого интеллекта? Все, что есть авторитетного в вашем сознании, -
это только интеллект. Вы находитесь внутри вашей мысли и не выйдете из нее.
Скажите, если угодно, что интеллект способен к прогрессу, что он будет
видеть все более отчетливо во все большем числе вещей. Но не говорите, что
можете показать его генезис, ибо вы сделаете это опять-таки с помощью того
же интеллекта.

Таково возражение, естественно возникающее в уме. Но подобным рассуждением
можно было бы так же доказать невозможность приобретения любой новой
привычки. Сущность рассуждения и состоит в том, чтобы заключить нас в круг
данного. Но действие разрывает круг. Если вы никогда не видели плавающего
человека, вы мне скажете, быть может, что плавать невозможно, ибо, чтобы
выучиться плавать, нужно с самого начала держаться на воде и,
следовательно, уже уметь плавать. Рассуждение и вправду всегда будет
приковывать меня к твердой земле. Но если я попросту, не боясь, брошусь в
воду, то как-нибудь вначале продержусь на воде, отбиваясь от нее, и
мало-помалу приспособлюсь к этой новой среде, научусь плавать. Точно так же
в теории представляется чем-то нелепым желание познавать иначе, чем с
помощью интеллекта; но если смело пойти на риск, то действие, быть может,
разрубит узел, завязанный рассуждением, которому-никогда не удастся его
развязать.

Риск будет к тому же казаться все меньше по мере того, как наша точка
зрения станет завоевывать признание. Мы показали, что интеллект отделился
от более обширной реальности, но между ними никогда не было полного
разрыва. Вокруг мысли, оперирующей понятиями, сохраняется туманная дымка,
напоминающая о происхождении этой мысли. Более того, мы еще сравнили бы
интеллект с твердым ядром, образовавшимся путем конденсации. Это ядро не
отличается радикально от окружающей его текучей среды. Она сможет поглотить
его лишь потому, что оно создано из той же субстанции. Тот, кто бросается в
воду, зная только сопротивление твердой земли, сразу же утонет, если не
будет отбиваться от текучести новой среды; ему нужно хвататься за то, так
сказать, твердое, что еще дает ему вода. Только при этом условии можно в
конце концов приспособиться к неустойчивости текучего. То же самое
относится и к нашей мысли, когда она решается сделать прыжок.

Но нужно, чтобы она его сделала, то есть покинула свою среду. Разум,
рассуждая о своих силах, никогда не сумеет их расширить, хотя после того,
как расширение произойдет, оно вовсе не покажется неразумным. Вы можете
исполнить тысячи и тысячи вариаций на тему хождения, но не извлечете из
этого правила для плавания. Войдите в воду, и когда вы научитесь плавать,
то поймете, что механизм плавания связан с механизмом ходьбы. Первый служит
продолжением второго, но второй не подключит вас к первому. Точно так же,
как бы искусно ни оперировали вы механизмом интеллекта, вам никогда не
удастся этим путем превзойти его. Вы получите нечто более сложное, но не
высшее или даже просто отличающееся. Нужно применить насилие и актом воли
вывести интеллект за его собственные пределы.

Порочный круг оказывается, таким образом, только видимостью. Но мы думаем,
что любой другой философский метод сделает его реальным. Это мы и хотели бы
кратко продемонстрировать, хотя бы лишь для доказательства того, что
философия не может, не должна принимать отношений, установленных чистым
интеллектуализмом между теорией познания и теорией познанного, между
метафизикой и наукой.

На первый взгляд может показаться благоразумным предоставить исследование
фактов позитивной науке. Физика и химия будут заниматься неорганизованной
материей, биологические и психологические науки станут изучать проявления
жизни. Задача философа тогда очерчивается точно. Он получает из рук ученого
факты и законы, и, пытается ли он превзойти их, чтобы постичь глубинные
причины, или считает невозможным идти так далеко, что и доказывает самим
анализом научного познания, - в обоих случаях он испытывает к фактам и к
отношениям, переданным ему наукой, такое почтение, какого требует нечто уже
установленное. К этому познанию он приложит критику познавательной
способности и, в случае необходимости, метафизику; что касается самого
познания в его материальности, то он считает его делом науки, а не
философии.

Но разве не очевидно, что это так называемое разделение труда приводит к
тому, что все запутывается и смешивается? Метафизику или критику, право на
создание которых философ оставляет за собою, он получает в готовом виде от
позитивной науки, ибо они содержатся в ее описаниях и анализах, всю заботу
о которых он предоставил ученому. Не желая с самого начала касаться
фактической стороны вопросов, он оказывается вынужденным в вопросах
принципиальных просто-напросто формулировать, в более точных выражениях, те
неосознанные и, стало быть, необоснованные метафизику и критику, которые
очерчиваются самим отношением науки к реальности. Не стоит обманываться
внешней аналогией между вещами природными и человеческими. Мы здесь не в
юридической области, где описание факта и суждение о факте - две вещи
разные по той простой причине, что там над фактом и независимо от него
существует изданный законодателем закон. Здесь же законы находятся внутри
фактов и соответствуют тем линиям, по которым совершалось рассечение
реального на отдельные факты. Нельзя описать вид предмета без
предварительного суждения о его истинной природе и его организации. Форму
нельзя полностью отделить от материи, и тот, кто сначала предоставил
философ предупредить всякий конфликт между наукой и философией, жертвуют
философией; но при этом не много выигрывает и наука. И, стремясь избежать
мнимого порочного круга, то есть использования интеллекта с целью его же
превзойти, попадают в весьма реальный круг, старательно отыскивая в
метафизике единство, которое с самого начала было дано a priori, -
единство, принятое слепо, бессознательно, одним тем, что весь опыт был
предоставлен науке, а вся реальность - чистому разуму.

Начнем, напротив, с того, что проведем демаркационную линию между инертным
и живым. Мы обнаружим, что первое естественным образом входит в рамки
интеллекта, - второе же поддается этому лишь искусственно, а потому и нужно
занимать по отношению к живому особую позицию и смотреть на него по-иному,
чем позитивная наука. Философия, таким образом, овладевает областью опыта.
Она вмешивается во множество вещей, которые до сих пор ее не касались.
Наука, теория познания и метафизика оказываются перенесенными на одну
почву. Вначале это вызовет у них некоторое замешательство. Всем троим будет
казаться, что ими что-то утрачено. Но в конце концов все трое извлекут
пользу из встречи.

Научное познание и в самом деле могло возгордиться от того, что его
утверждениям приписывали одинаковую ценность во всей области опыта. Но
именно потому, что все эти утверждения были поставлены в один ряд, они в
конце концов оказались зараженными одной и той же относительностью. Этого
не будет, если с самого начала установить различие, которое, как нам
кажется, напрашивается само собою. Собственная область разума - это
инертная материя. На нее главным образом и направлено человеческое
действие, а действие, как мы говорили выше, не может совершаться в
нереальном. Поэтому, если рассматривать физику в общей форме, отвлекаясь от
деталей ее реализации, можно сказать, что она касается абсолютного. Если же
науке удается овладеть живым, аналогично тому, как она поступает с
неорганизованной материей, то это бывает только случайно - по воде судьбы
или благодаря удаче, как угодно. Здесь приложение рамок разума уже не
является естественным. Мы не хотим сказать, что рамки эти здесь незаконны,
в научном смысле этого слова. Если наука должна расширять наше действие на
вещи и если мы можем действовать, лишь используя

как орудие инертную материю, то наука может и должна и впредь обращаться с
живым, как она обращалась с инертным. Но, разумеется, чем больше она
углубляется в жизнь, тем более символическим, относительным, зависящим от
случайностей действия становится даваемое ею знание. Поэтому в этой новой
области науку должна сопровождать философия, чтобы научная истина
дополнялась познанием другого рода, которое можно назвать метафизическим.
Тем самым возвышается всякое наше познание, и научное и метафизическое. Мы
пребываем, мы движемся, мы живем в абсолютном. Наше знание об абсолютном,
конечно, и тогда не полно, но оно не является внешним или относительным.
Благодаря совместному и последовательному развитию науки и философии мы
постигаем само бытие в его глубинах.

Отвергая, таким образом, внушаемое рассудком искусственное внешнее единство
природы, мы отыщем, быть может, ее истинное единство, внутреннее и живое.
Ибо усилие, которое мы совершаем, чтобы превзойти чистый рассудок, вводит
нас в нечто более обширное, из чего выкраивается сам рассудок и от чего он
должен был отделиться. А так как материя сообразуется с интеллектом, так
как между ними существует очевидное согласие, то нельзя исследовать генезис
одной, отвлекаясь от генезиса другого. Один и тот же процесс должен был
одновременно выкроить материю и интеллект из одной ткани, содержавшей их
обоих. В эту-то реальность мы и будем проникать все больше и больше по мере
роста наших усилий превзойти чистый интеллект.

Итак, сосредоточимся на том, что в нас одновременно и наиболее отделено от
внешнего и наименее проникнуто интеллектуальностью. Поищем в глубине самих
себя такой пункт, где мы более всего чувствуем, что находимся внутри нашей
собственной жизни. Мы погрузимся тогда в чистую длительность, в которой
непрерывно действующее прошлое без конца набухает абсолютно новым
настоящим. Но в то же время мы почувствуем, что наша воля напряжена до
предела. Резким усилием наша личность должна сжать саму себя, чтобы мы
собрали ускользающее от нас прошлое и толкнули его, плотное и неделимое, в
настоящее, которое оно создает, проникая в него. Моменты, когда мы до такой
степени овладеваем собой, очень редки, они составляют одно целое с нашими
подлинно свободными действиями. Но даже и тог," мы не можем удержать себя
целиком. Наше ощущение длительности, то есть совпадение нашего я с самим
со6"ю, допускает степени. Но чем глубже чувство и полню совпадение, тем
больше та жизнь, в которую они нас увидят, поглощает интеллектуальность,
превосходя ее. Ибо существенная функция интеллекта - связывать подобные с
подобным, и в рамки его могут вполне вписаться лишь повторяющиеся факты. И
к реальным моментам реально! длительности интеллект, безусловно, также
находит доступ, задним числом восстанавливая новое состояние из ряда его
внешних снимков, как можно более сходных ' тем, что уже известно. В этом
смысле состояние содерж1т интеллектуальность, так сказать, в "возможности".
Но оно переходит за ее границы, оно всегда несоизмеримо с нею, будучи
неделимым и новым.

Ослабим теперь напряжение, прервем усилие, толкавшее в настоящее возможно
большую часть прошлого. Будь расслабление полным, не было бы болте ни
памяти, ни воли: это значит, что мы никогда не впадаем в абсолютную
пассивность, равно как и не можем стать абсолютно свободными. Но в пределе
мы можем предположить существование, состоящее из беспрестанно
возобновляющегося настоящего: нет больше реальной длительности, нет ничего,
кроме мгновенности, которая умирает возрождается бесконечно. Таково ли
существование маерии? Не совсем, конечно, ибо анализ разлагает матери" на
элементарные колебания, самые короткие из которых имеют очень малую, почти
исчезающую, но все же не нулевую длительность. Тем не менее можно полагать,
что физическое существование предрасположено ко второму направлению, как
психическое - к первому.

В основе "духовности", с одной стороны "материальности" вместе с
интеллектуальностью - с ругой, существуют, таким образом, два
противоположно направленных процесса, и от одного к другому можно перейти
путем инверсии, или, быть может, даже простой остановки, если верно, что
термины "инверсия" и "остановка" должны здесь считаться синонимами, как мы
это подробно покажем немного далее. Это предположение подтвердится, если
рассматривать вещи с точки зрения протяженности, а не только длительности.

Чем больше мы осознаем наше движение вперед в чистой длительности, тем
больше чувствуем взаимопроникновение различных частей нашего существа и
сосредоточение всей нашей личности в одной точке, или, вернее, на одном
острие, которое вдвигается в будущее, беспрерывно его разрезая. В этом и
состоит свободная жизнь и свободное действие. Отдадимся теперь течению:
вместо того, чтобы действовать, будем грезить. Тотчас же наше я рассеется;
наше прошлое, до сих пор объединявшееся в неделимом импульсе, который оно
нам сообщало, распадается на тысячи и тысячи воспоминаний, которые
становятся внешними друг другу. По мере того, как они застывают,
прекращается их взаимопроникновение. Так наша личность вновь нисходит в
направлении пространства. Она, впрочем, постоянно соприкасается с ним и в
своих ощущениях. Мы не будем останавливаться на этом вопросе, который
исследовали в другом месте. Ограничимся лишь напоминанием, что протяжение
до пускает степени, что всякое ощущение в известной мере протяженно и что
идея непротяженных ощущений, искусственно локализованных в пространстве,
есть просто точка зрения разума, внушенная скорее неосознанной метафизикой,
чем психологическим наблюдением.

Конечно, даже расслабляясь, насколько это возможно, мы делаем только первые
шаги в направлении протяженности. Но предположим на миг, что материя и
состоит в самом этом движении, пущенном далее, и что физическое - это
просто перевернутое психическое. Тогда стало бы понятно, почему дух так
свободно чувствует себя и так естественно вращается в пространстве, лишь
только материя внушает ему более ясное представление об этом пространстве.
Смутное представление о нем давалось духу ощущением его возможного
ослабления, то есть возможного протяжения. Он вновь обнаруживает его в
вещах; но он мог бы получить его и без них, если бы имел достаточно сильное
воображение, чтобы довести до предела инверсию своего естественного
движения. С другой стороны, это позволило бы нам понять, что материя еще
более подчеркивает свою материальность под взглядом духа. Сначала она
помогла ему спуститься к ней, она дала ему импульс. Но, восприняв импульс,
он не останавливается. Формирующееся у него представление о чистом
пространстве есть только схема того предела, до которого могло бы дойти это
движение. Овладев формой пространства, дух пользуется ею как сетью, петли
которой могут как угодно сплетаться и расплетаться; сеть эта, наброшенная
на материю, разделяет ее в соответствии с потребностями нашего действия.
Таким образом, пространство нашей геометрии и пространственность вешен
взаимно порождают друг друга благодаря взаимодействию двух аспектов, в
сущности одинаковых, но противоположных по смыслу. Пространство не
настолько чуждо нашей природе, как мы воображаем, а материя не так всецело
протяженна в пространстве, как это представляется нашему интеллекту и нашим
чувствам.

Первый аспект изложен нами в другом маете. По поводу второго ограничимся
замечанием, что полная пространственность заключается в совершенно внешнем
положении одних частей относительно других, то есть в полной взаимной
независимости. Но нет материальной точки, которая не воздействовала бы на
любую другую материальную точку. Если признать, что та или иная вещь
находится именно там, где она действует, то придется допустить, подобно
Фарадею', что все атомы взаимопроникают и что каждый из них наполняет мир.
В подобной гипотезе атом или вообще материальная точка становится просто
т