ироде". Но и впоследствии любовь к 
природе вспыхивала в нем не раз в моменты личных, имевших лирический характер переживаний.
Любовь к природе выражалась также в большой любви к животным. В детстве, например, любил 
уходить с собаками в лес. Интересно, что уже в Москве, в 1924 г., держал у себя в комнате белку; в 
1927-28 гг., когда жил на даче под Москвой, была коза.
Отношение М. к людям сильно менялось в зависимости от целого ряда обстоятельств. Все, близко его 
знавшие, утверждают, что в отношении родных и близких ему людей проявлял большую 
внимательность и заботливость, доходившую до нежности. Очень любил мать и сестер. Большую 
заботливость выказывал в отношении своих друзей, находившихся в трудных обстоятельствах. Н. Асеев 
приводит следующий пример отзывчивого к нему отношения со стороны М. Во время болезни Асеева 
М. взял на себя ведение всех его литературных дел, хлопотал, ходил по редакциям. Асеев узнал об этом 
лишь впоследствии со стороны, поскольку сам М. ничего ему об этом не говорил. Такое же заботливое 
отношение было проявлено со стороны М. и к Хлебникову в годы разрухи. "Таскал ему чай, сахар и 
дрова, заботился о нем, как о малом ребенке". Аналогичных примеров можно было бы привести много.
В то же время, при других условиях М. мог быть иным. Нередко случалось, что он бывал резок и порою 
груб в обращении как с близкими, так и с людьми ему незнакомыми или мало знакомыми, не считаясь 
порой совершенно с настроением окружающих. Если человек ему не нравился с первого взгляда, он мог 
позволить себе злую шутку, сарказм или эпиграмму, часто незаслуженную. Обладая блестящим 
остроумием, которое он мог делать очень едким, он часто этим больно ранил людей. При всем том 
необходимо, однако, подчеркнуть, что ему было чуждо пренебрежительное отношение к людям, 
желание нарочито унизить или осмеять человека из одного лишь желания поиздеваться над ним. 
Отношение М. к людям всегда отличалось большой прямотой и искренностью и всегда проистекало из 
того душевного состояния, в котором он в момент общения с ними находился. Его действия, 
чувствования определенны, непосредственны, носят на себе печать прямоты, искренности. М. 
совершенно не был способен к лицемерию, обману, фальши, хитрости, задним мыслям или хитроумным 
комбинациям. Все это было настолько чуждо его характеру, что он испытывал нечто вроде суеверного 
страха перед людьми, у которых эти особенности были выражены. Резкость в поведении объяснялась 
большой изменчивостью настроений. В другой обстановке и находясь в другом состоянии духа он мог 
быть очень добродушным и благожелательным.
Общераспространенно мнение о "нестеснительности" М., о его привычке всюду чувствовать себя как 
дома, о его большой самоуверенности и непринужденности в поведении. "О своей любви, т. е. о самом 
интимном, М. говорит так, как если бы дело шло о переселении народов" (Эренбург). Но немногие 
знают, что в быту у себя дома, или находясь у друзей, он мог быть очень застенчивым и даже 
конфузливым. Вот один маленький бытовой эпизод, ярко иллюстрирующий это: 
"Тов. Б. сидел в комнате, через которую пришлось пройти Маяковскому, который был в ванной. 
Маяковский был полуодет и ужасно конфузился. Комната была маленькая, ему пришлось пробежать 
мимо всего несколько шагов, и он проделал это, не переставая извиняться. Этот случай поразил т. Б. 
Такая деликатность при такой грубости — думал он"[52].
Неоднократно упоминалось выше о большой общительности М., о сильно выраженном у него 
стремлении к общению с людьми, стремлении быть всегда с людьми и на людях. Весь уклад 
повседневной жизни М. стихийно выливался в форму, обеспечивавшую ему наиболее постоянное и 
многостороннее общение с людьми. У М. почти не было того, что можно было бы назвать "своим 
бытом". У него нет "своей" квартиры, "своего кабинета". Он всюду чувствует себя, как у себя дома, 
расхаживает по улицам и площадям города, как по своей собственной квартире. За исключением 
бывавших у него временами на почве личных переживаний периодов тяжелой депрессии, когда он 
замыкался в себе, он почти никогда не остается наедине. При таком образе жизни в высшей степени 
характерно для него то, что, несмотря на тщательную отделку и отшлифовку своих произведений, он 
всегда творит на людях, в трамвае, автомобиле, под стук колес поезда, на пароходе, набрасывая на ходу 
на клочках бумаги отрывки стиха или прерывая посередине беседу, чтобы процитировать пришедшую в 
голову рифму или отрывок стиха.
У М. несомненно было сильное стремление: не только к внешнему общению с людьми, но и к тому, 
чтобы устанавливать с ними внутренний, интимный контакт. Однако, вследствие порывистости и 
неуравновешенности его натуры, частых и резких смен настроения, такой контакт удавался ему с 
большим трудом, а часто не удавался совсем.
Этот момент, как можно полагать, воспринимался им самим очень болезненно и служил для него частой 
причиной мучительных переживаний, обостряя в периоды тяжелых личных переживаний чувство 
внутреннего одиночества и оторванности от окружающих — при внешне живом контакте с ними. Это 
можно с уверенностью заключить из его частых жалоб на то, что он не может найти человека "по себе".
Одной из характернейших черт М. является установка всей его личности на текущую действительность, 
что находило свое выражение в реальности и "злободневности" М., в том, что его больше всего 
интересовало и наиболее глубоко затрагивало только реальное, только то, что живет, действует, 
происходит в настоящий момент. <…>
Он не хранил и относился очень небрежно к своим рукописям. Он вообще не был склонен предаваться 
воспоминаниям о прошлом, для прошлого в нем как бы не оставалось места, настолько все его существо 
заполнено было настоящим. Постоянное, безостановочное движение вперед, к будущему в неразрывной 
связи с движением окружающего его человеческого коллектива, ощущение этого движения было, 
пожалуй, одним из самых сильных импульсов всей его жизненной деятельности.
В личной жизни М. был очень скромен и непритязателен, у него не было стремления к роскоши, 
комфортабельной обстановке, не любил также разных безделушек "уютности". Но хорошие и удобные, 
а главное — прочные вещи любил.
"В. В. любил хорошие вещи. Крепкие, хорошо придуманные. Когда он увидел в Париже крепкие 
лаковые ботинки, подкованные сталью под каблуком и на носках, то сразу купил он таких ботинок три 
пары, чтобы носить без сносу. Лежал он в красном гробу в первой паре" (В. Шкловский)[53].
"Он радовался новой, особенно удачной самопишущей ручке, радовался, устроив у себя в шкафу 
выдвижной столик с зеркалом для бритья, любил вещи, если они удачны и хорошо приспособлены. 
Костюмы любил прочные" (Асеев).
Бережливость, а тем более скупость, были совершенно чужды М. Он относился к деньгам очень 
нерасчетливо. Деньги в его глазах не имели значения, был расточителен, мог легко, на ходу — 
выигрывать и проигрывать тысячи, сорил деньгами без счета, деньги у него уходили как бы сквозь 
пальцы.
М. нельзя назвать решительным и последовательным человеком в том смысле, что он, предварительно 
обдумав и приняв какое-либо определенное решение, систематически и планомерно проводил его затем 
в жизнь. Часто в том или ином конкретном случае он действовал под влиянием момента, без 
достаточного предварительного обдумывания и без больших колебаний в выборе решения. В то же 
время он отличался настойчивостью в осуществлении своих намерений, проявляя при этом большую 
"напористость". Его импонирующая внешность, непринужденность поведения, сознание своей 
значимости, своих исключительных качеств помогали ему преодолевать встречавшиеся на пути 
препятствия. Страстность и бурная настойчивость, которую он вкладывал во все свои действия, во 
многих случаях делали его "неотразимым". <…>
М. не способен к длительному сосредоточению в обычном смысле этого слова. Как уже указывалось, 
ему в высшей степени несвойственна усидчивость в работе или что-либо в этом роде. Ему вообще 
несвойственна какая-либо определенная организация труда и планомерный распорядок дня. Но по 
существу, как это ясно из предыдущего, напряженная творческая работа шла в нем непрерывно, и в 
этом отношении он обладал поразительной неутомимостью, намного превышавшей обычные нормы. 
Только колоссальным запасом жизненной энергии можно объяснить столь высокую творческую 
работоспособность.
М. очень упорно работал над стихом и придавал очень большое значение совершенству формы. В 
течение ряда лет он заготавливал и накапливал удачные сочетания слов, рифмы, которые он в 
дальнейшем использовал в своих произведениях. Чрезвычайно тщательно отделывал, отшлифовывал 
стихи, иногда подбирая по пятидесяти различных вариантов рифм (О. Брик). Асеев указывает: "М. 
бывал ужасно строг к ослаблению формального качества стиха, он требовал тщательной отделки 
каждой вещи". Бывали случаи, когда М. посылал телеграммы с указанием поправок к стихам, которые 
были уже сданы в печать. Чрезвычайно любопытный факт приводит Л. Кассиль, как М., чтобы вызвать 
в памяти стихотворные ассоциации, специально ездил в определенные части города, где у него эти 
ассоциации возникли.
Воображение — мы имеем здесь ввиду главным образом творческое воображение — играло, как это 
понятно само собой, выдающуюся роль в творческой деятельности М. Богатая фантазия проявлялась 
уже в его детских играх, в изобретательности и выдумке, которые он в них вкладывал. В поэзии она 
сказывалась в яркой образности его художественных образов и метафор. Наконец, с нею тесно связан 
гиперболизм в творчестве М., выражавшийся в космизме его более ранних произведений, в гигантских, 
доведенных до предела художественных сравнениях, в гротескности и парадоксальности его образов, в 
его постоянной любви к употреблению превосходных степеней.
Память у М. была поистине феноменальная. "Бурлюк говорил: у М. память, что дорога в Полтаве, 
каждый галошу оставляет" ("Я сам")[54]. Каменский вспоминает, как однажды М. поразил 
квалифицированную аудиторию из врачей и студентов медиков, цитируя на память большие отрывки из 
только что прочитанных медицинских книг[55]. <…>
Мышление М. имеет, в основном, конкретный, образный характер. Склонности к настоящему, 
абстрактному теоретическому мышлению по-видимому мало была ему свойственна. Правда, мы 
находим указание в его автобиографии на штудирование Гегеля, Маркса, однако это вызывалось 
политическими интересами М. и впоследствии он утерял вкус к чтению философской литературы. 
Также не отмечалось у него и интереса к научной литературе и вообще методы научного познания были 
ему далеки.
М. вообще мог оставаться равнодушным ко многому, что находилось вне сферы его непосредственных 
интересов, связанных преимущественно с творчеством. То, что его не интересовало или близко не 
затрагивало, часто как бы выпадало из его поля зрения. Этим объясняется то, что временами он мог не 
знать самых простых, элементарных вещей, знакомых любому школьнику.
Напротив, то, что можно было бы назвать художественно-изобразительным мышлением, было развито 
у М. в выдающейся степени. Наиболее ярко этот чувственно-конкретный характер мышления М. 
выявился в его поэтическом творчестве. М. оперировал словом, как конкретным, материальным 
объектом, стремился его сделать максимально конкретным, так, чтобы оно стало как бы ощущаемым, 
осязаемым. Это сказывалось уже в манере М. говорить. М. произносил слова звучно, внушительно, 
слова как бы "падали", создавая впечатление материальности, как если бы они имели вес. М. 
пользовался словом не столько как отвлеченным, абстрагированным символом, являющимся средством 
для передачи определенных понятий, сколько брал в слове именно его материальную, конкретно-
чувственную основу, из которой в дальнейшем этот отвлеченно-абстрактный смысл слова развился. Эту 
конкретно-чувственную основу слова он выделял и со свойственным ему гиперболизмом максимально 
выпячивал в своем творчестве. В этом заключается смысл характерных для М. (а не всех футуристов 
вообще) переделок существующих и образований новых слов в поэзии. М., когда хотел изобразить 
человека дефективного, с каким-нибудь пороком или недостатком, то прибегал при этом к такому 
чувственно-наглядному образу, как "человек без уха", "человек без руки"[56].
Значение, которое придавал М. слову как основе художественного образа, как основному средству 
художественного воздействия, нашло свое отражение в том новом, что внес его метод в построение 
стиха. М. оперирует в ритмике стиха не слогами, но словами целиком. Отсюда проистекает и то 
значение, которое приобретала для него рифма, а также своеобразие в пользовании ею. М. рифмует не 
слоги, а слова. Написать стихотворение, в первую очередь, значило для него зарифмовать тему. Рифма 
становилась главным ударным местом стихотворения. М. неутомимо искал слова и рифмы, наиболее 
выразительные, наиболее подходящие к поэтической задаче, какую он ставил себе в данном 
стихотворении. Сам он по этому поводу говорит:

"Поэзия — та же добыча радия:
В грамм добыча, в год труды,
Изводишь, единого слова ради,
Тысячи тонн словесной руды.
Но как испепеляюще слов этих жжение
Рядом с тлением слова-сырца.
Эти слова приводят в движенье
Тысячи лет миллионов сердца"[57].

Речь М. была богата выражениями и словами. Но надо сказать, что, будучи великим мастером слова, М. 
не допускал "перегрузки" речи, нарочитой ее красивости. Однообразия он избегал в еще большей 
степени.
М. ненавидел длинные периоды и округлость речи, характерные для нашего "классического и 
обиходного интеллигентского языка". М. воевал с синтаксисом и стремился к предельной краткости и 
лаконизму в своей речи. В особенности это характерно для его прозы. Свою автобиографию, например 
("Я сам") он написал отрывистыми фразами, часто состоящими из двух-трех слов. Коган пишет: 
"Маяковский вынес поэзию на улицу… Он сделал литературную речь отрывистой, энергичной и 
действенной[58]. Никулин подтверждает: "У него была редкая способность разговаривать с тысячами… 
Его домом были улица и трибуна"[59].
Очень любил М. увеличительные слова: "Тысячи блюдищ всяческой пищи" (из "Гимна обеду"[60]) и т. 
п. Любил составные слова: "Толпа — пестрошерстная быстрая кошка"[61]. Любил необычные 
падежные окончания: "золотых рыбков" вместо "рыбок"; "на лунном сельде" вместо "сельди". Говорил: 
"жирафий" (от жирафа), "выпестрить"[62], "крыластый", вместо "крылатый"[63] и т. п. 
При всем своем стремлении к словотворчеству, М., в отличие от других футуристов (Хлебникова, 
Крученых), всегда был далек от так называемой "зауми", т. е. от образования нарочито непонятных, 
разодранных и разбитых слов-обломков.
Склонности к употреблению старинных слов М. не имел. Более того, он ненавидел всякую архаику и 
преследовал ее не только в своем словаре, но и в словаре других поэтов. То же можно сказать и о 
малоупотребительных словах, если это были слова отжившие "мертвые". Что касается слов 
иностранных, то было несколько таких слов, которые он любил употреблять. Так, он часто говорил 
слово "пферды" (лошади), относя его обычно к своим друзьям. "Ну-ка нажимайтесь. Давайте пыхтеть, 
надуваться, несчастные пферды", — говорил он, например, в дружеском кругу, сдавая карты[64]. 
Наоборот, также излюбленное свое иностранное слово "пентры" (от французского "пейнтр" — 
художник) он произносил иронически, относя это слово к ненавистным ему длинноволосым "жрецам 
искусства"[65]. Любил он говорить еще "ля мер де Кузья", переводя таким образом на французский 
язык русскую "Кузькину мать".
"Интересно" или "скучно" говорил М.? По этому поводу школьный товарищ его сообщает:
"Говорил М. очень хорошо уже тогда (14—15 лет) — ярко, образно, пересыпая речь частушками, умело 
примененными цитатами … После заседаний (в кружке самообразования), когда начинались разговоры, 
М. просто ослеплял нас блеском своих каламбуров, острот и стихотворных цитат, являвшихся 
неотъемлемым элементом его речи". 
Каменский свидетельствует, что М. поражал слушателей своими остроумными репликами, блестящими 
выпадами и необыкновенной непринужденностью разговора с эстрады.
Стихи М., часто кажущиеся малопонятными в чтении, в устах самого автора звучали совершенно 
понятно, глубоко, впечатляюще, и одинаково хорошо доходили и до вузовской, и до рабочей, и до 
красноармейской аудитории.
Как указывалось, склонность к декламированию, к чтению стихов проявилась у М. в самом раннем 
детстве. "Уже с четырехлетнего возраста запоминал и декламировал стихи. И впоследствии стихи 
помнил блестяще" (Л.Ю. Брик). Каменский рассказывает: 
"Так потрясающе превосходно читать, как это делал сам поэт, никто и никогда не сумеет на свете. Это 
недосягаемое великое дарование ушло вместе с поэтом безвозвратно. Убежден, что и в целом мире нет 
подобных исполнителей поэм Маяковского. Он сам говорил:
— Вот сдохну, и никакой черт не сумеет так прочитать. А чтение актеров мне прямо противно.
За 20 лет нашей дружбы я слышал Маяковского тысячи раз и всегда с неизменным 
наслаждением…"[66].
М. очень любил выступать публично и выступал очень часто. Он объездил со своими вечерами-
докладами весь СССР; во многих городах выступал десятки раз. Был несколько раз за границей (в 
Европе и Америке), где вечера М. также привлекали многотысячные толпы свидетелей, зачастую резко 
враждебных советскому поэту.
М. обладал выдающимся даром слова и был исключительно талантливым оратором. Поэтому на свой 
голос он смотрел как на орудие производства и очень боялся его потерять. Из всего предыдущего 
достаточно ясно, что выступления М. были в высшей степени увлекательны. Аудитория — будь то 
красноармейцы, вузовцы, пионеры, комсомольцы — требовала, чтобы М. говорил и читал еще и еще, 
настолько увлекателен он был на эстраде.
О революционном периоде работы М. Каменский пишет: 
"Каждое слово его дышало гневом, проклятьем, гибелью буржуазному классу. Каждое слово его 
дышало восторгом, энтузиазмом, приветствием новому, рабочему классу. Чугунным памятником поэта-
агитатора, поэта-массовика стоял он на эстраде перед накаленной толпой и таким застыл в общем 
представлении"[67].
М. не принадлежит к поэтам, вдохновляющимся в тиши кабинета или на лоне природы, он поэт-трибун, 
находящий подлинное свое завершение в процессе непосредственного общения со своей аудиторией. 
Социальная струя, пронизывающая все его творчество в целом, бьется в его выступлениях с особой 
силой. Тесная связь с коллективом сыграла немаловажную роль в развитии и совершенствовании его 
поэтического дарования, поскольку живое слово, являющееся одним из самых непосредственным и 
прямых способов общения между людьми, особенно подходит для М. в силу конкретной 
направленности его личности.
Наряду с выдающимся развитием эмоциональной стороны личности М. был, несомненно, человеком 
выдающегося ума в широком смысле этого слова. Мы имеем здесь в виду высоко развитую у него 
способность схватывать существо явлений. У М. как у человека, подверженного сильным колебаниям 
настроения, эта способность обусловливалась в значительной мере направленностью его внимания, что 
в свою очередь зависело в большей степени от его внутреннего состояния в тот или иной момент. Из 
этого вытекала избирательность его интересов, из этого же вытекало и то, каким образом он оценивал 
происходящее вокруг него. В некоторых ситуациях в быту он мог казаться наивным, быть "взрослым 
ребенком". В то же время с высоты своего большого интеллекта он мог охватить также стороны 
явлений, которые оставались скрытыми для взоров других: "шел как хозяин по земле, видел все 
насквозь" (Л. Кассиль). Глубокое восприятие действительности сложно и своеобразно преломлялось в 
его сознании в процессе не прерывающейся ни на одну секунду творческой переработки полученных 
впечатлений. Отсюда парадоксальность и неожиданность его мышления, равно свойственная ему в 
творчестве и в быту.
[1] Катаев В.П. Трава забве