ести ста,
пришел приказать:
                 Нет!
Пришел повелеть:
                Оставь!
Оставь!
        Не надо
               ни слова,
                       ни просьбы.
Что толку -
            тебе
               одному
                     удалось бы?!
Жду,
     чтоб землей обезлюбленной
                              вместе,
чтоб всей
         мировой
                 человечьей гущей.
Семь лет стою,
              буду и двести
стоять пригвожденный
                     этого ждущий.
У лет на мосту
              на презренье,
                          на смех,
земной любви искупителем значась,
должен стоять,
              стою за всех,
за всех расплачусь,
                  за всех расплачусь.

     Ротонда
  
Стены в тустепе ломались
                         на три,
нa четверть тона ломались,
                         на сто...
Я, стариком,
            на каком-то Монмартре
лезу -
       стотысячный случай -
                            на стол.
Давно посетителям осточертело.
Знают заранее
             все, как по нотам:
буду звать
          (новое дело!)
куда-то идти,
              спасать кого-то.
В извинение пьяной нагрузки
хозяин гостям объясняет:
                       - Русский! -
Женщины -
          мяса и тряпок вязанки -
смеются,
        стащить стараются
                         за ноги:
"Не пойдем.
            Дудки!
Мы - проститутки".
Быть Сены полосе б Невой!
Грядущих лет брызгой
хожу по мгле по Сеновой
всей нынчести изгой.
Саженный,
         обсмеянный,
                    саженный,
                             битый,
в бульварах
           ору через каски военщины;
- Под красное знамя!
                    Шагайте!
                            По быту!
Сквозь мозг мужчины!
                   Сквозь сердце женщины! -
Сегодня
       гнали
             в особенном раже.
Ну и жара же!
  
     Полусмерть
  
Надо
    немного обветрить лоб.
Пойду,
      пойду, куда ни вело б.
Внизу свистят сержанты-трельщики.
Тело
    с панели
            уносят метельщики.
Рассвет.
        Подымаюсь сенскою сенью,
синематографской серой тенью.
Вот -
      гимназистом смотрел их
                            с парты -
мелькают сбоку Франции карты.
Воспоминаний последним током
тащился прощаться
                 к странам Востока.

     Случайная станция
  
С разлету ованулся -
                    и стал,
                           и на мель.
Лохмотья мои зацепились штанами.
Ощупал -
         скользко,
                  луковка точно.
Большое очень.
              Испозолочено.
Под луковкой
            колоколов завыванье.
Вечер зубцы стенные выкаймил.
На Иване я
Великом.
Вышки кремлевские пиками.
Московские окна
               видятся еле.
Весело.
       Елками зарождествели.
В ущелья кремлевы волна ударяла:
то песня,
         то звона рождественский вал.
С семи холмов,
              низвергаясь Дарьялом,
бросала Тереком
               праздник
                       Москва.
Вздымается волос.
                 Лягушкою тужусь.
Боюсь -
        оступлюсь на одну только пядь,
и этот
      старый
            рождественский ужас
меня
    по Мясницкой закружит опять.
  
     Повторение пройденного
  
Руки крестом,
            крестом
                   на вершине,
ловлю равновесие,
                 страшно машу.
Густеет ночь,
             не вижу в аршине.
Луна.
     Подо мною
              льдистый Машук.
Никак не справлюсь с моим равновесием,
как будто с Вербы -
                    руками картонными.
Заметят.
        Отсюда виден весь я.
Смотрите -
           Кавказ кишит Пинкертонами.
Заметили.
         Всем сообщили сигналом.
Любимых,
        друзей
              человечьи ленты
со всей вселенной сигналом согнало.
Спешат рассчитаться,
                   идут дуэлянты.
Щетинясь,
         щерясь
               еще и еще там...
Плюют на ладони.
               Ладонями сочными,
руками,
       ветром,
             нещадно,
                    без счета
в мочалку щеку истрепали пощечинами.
Пассажи -
         перчаточных лавок початки,
дамы,
     духи развевая паточные,
снимали,
        в лицо швыряли перчатки,
швырялись в лицо магазины перчаточные.
Газеты,
        журналы,
                зря не глазейте!
На помощь летящим в морду вещам
ругней
      за газетиной взвейся газетина.
Слухом в ухо!
             Хватай, клевеща!
И так я калека в любовном боленье.
Для ваших оставьте помоев ушат.
Я вам не мешаю.
               К чему оскорбленья!
Я только стих,
             я только душа.
А снизу:
        - Нет!
               Ты  враг наш столетний.
Один уж такой попался -
                       гусар!
Понюхай порох,
              свинец пистолетный.
Рубаху враспашку!
                 Не празднуй труса! -

     Последняя смерть
  
Хлеще ливня,
             грома бодрей,
бровь к брови,
             ровненько,
со всех винтовок,
                 со всех батарей,
с каждого маузера и браунинга,
с сотни шагов,
             с десяти,
                      с двух,
в упор -
         за зарядом заряд.
Станут, чтоб перевесть дух,
и снова свинцом сорят.
Конец ему!
          В сердце свинец!
Чтоб не было даже дрожи!
В конце концов -
                 всему конец.
Дрожи конец тоже.

     То, что осталось
  
Окончилась бойня.
                Веселье клокочет.
Смакуя детали, разлезлись шажком.
Лишь на Кремле
              поэтовы клочья
сияли по ветру красным флажком.
Да небо
       по-прежнему
                  лирикой звездится.
Глядит
      в удивленье небесная звездь -
затрубадурила Большая Медведица.
Зачем?
      В королевы поэтов пролезть?
Большая,
        неси по векам-Араратам
сквозь небо потопа
                  ковчегом-ковшом!
С борта
       звездолетом
                  медведьинским братом
горланю стихи мирозданию в шум,
Скоро!
      Скоро!
            Скоро!
В пространство!
              Пристальней!
Солнце блестит горы.
Дни улыбаются с пристани.

     * * * * *

ПРОШЕНИЕ НА ИМЯ......

    Прошу вас, товарищ химик,
      заполните сами!

Пристает ковчег.
               Сюда лучами!
Пристань.
         Эй!
            Кидай канат ко мне!
И сейчас же
           ощутил плечами
тяжесть подоконничьих камней.
Солнце
      ночь потопа высушило жаром.
У окна
       в жару встречаю день я.
Только с глобуса - гора Килиманджаро.
Только с карты африканской - Кения.
Голой головою глобус.
Я над глобусом
             от горя горблюсь.
Мир
    хотел бы
            в этой груде горя
настоящие облапить груди-горы.
Чтобы с полюсов
               по всем жильям
лаву раскатил, горящ и каменист,
так хотел бы разрыдаться я,
медведь-коммунист.
Столбовой отец мой
                  дворянин,
кожа на моих руках тонка.
Может,
       я стихами выхлебаю дни,
и не увидав токарного станка.
Но дыханием моим,
                 сердцебиеньем,
                              голосом,
каждым острием вздыбленного в ужас
                                 волоса,
дырами ноздрей,
              гвоздями глаз,
зубом, исскрежещенным в звериный лязг,
ежью кожи,
           гнева брови сборами,
триллионом пор,
              дословно -
                         всеми порами
в осень,
       в зиму,
             в весну,
                    в лето,
в день,
      в сон
не приемлю,
           ненавижу это
все.
Все,
    что в нас
            ушедшим рабьим вбито,
все,
   что мелочинным роем
оседало
       и осело бытом
даже в нашем
            краснофлагом строе.
Я не доставлю радости
видеть,
      что сам от заряда стих.
За мной не скоро потянете
об упокой его душу таланте.
Меня
     из-за угла
              ножом можно.
Дантесам в мой не целить лоб.
Четырежды состарюсь - четырежды омоложенный,
до гроба добраться чтоб.
Где б ни умер,
            умру поя.
В какой трущобе ни лягу,
знаю -
      достоин лежать я
с легшими под красным флагом.
Но за что ни лечь -
                  смерть есть смерть.
Страшно - не любить,
                    ужас - не сметь.
За всех - пуля,
              за всех - нож.
А мне когда?
            А мне-то что ж?
В детстве, может,
               на самом дне,
десять найду
           сносных дней.
А то, что другим?!
                 Для меня б этого!
Этого нет.
         Видите -
                  нет его!
Верить бы в загробь!
                   Легко прогулку пробную.
Стоит
      только руку протянуть -
пуля
    мигом
         в жизнь загробную
начертит гремящий путь.
Что мне делать,
              если я
                    вовсю,
всей сердечной мерою,
в жизнь сию,
сей
   мир
      верил,
            верую.
  
     Вера
  
Пусть во что хотите жданья удлинятся -
вижу ясно,
          ясно до галлюцинаций.
До того,
        что кажется -
                      вот только с этой рифмой
                                      развяжись,
и вбежишь
         по строчке
                   в изумительную жизнь.
Мне ли спрашивать -
                    да эта ли?
                              Да та ли?!
Вижу,
     вижу ясно, до деталей.
Воздух в воздух,
                будто камень в камень,
недоступная для тленов и прошений,
рассиявшись,
            высится веками
мастерская человечьих воскрешений.
Вот он,
       большелобый
                  тихий химик,
перед опытом наморщил лоб.
Книга -
       "Вся земля",-
                    выискивает имя.
Век двадцатый.
              Воскресить кого б?
- Маяковский  вот...
                    Поищем ярче лица -
недостаточно поэт красив.-
Крикну я
        вот с этой,
                  с нынешней страницы:
- Не листай страницы!
                     Воскреси!

     Надежда
  
Сердце мне вложи!
                 Кровищу -
                       до последних жил.
в череп мысль вдолби!

Я свое, земное, не дожил,
на земле
        свое не долюбил.
Был я сажень ростом.
                    А на что мне сажень?
Для таких работ годна и тля.
Перышком скрипел я, в комнатенку всажен,
вплющился очками в комнатный футляр.
Что хотите, буду делать даром -
чистить,
        мыть,
             стеречь,
                     мотаться,
                             месть.
Я могу служить у вас
                   хотя б швейцаром.
Швейцары у вас есть?
Был я весел -
            толк веселым есть ли,
если горе наше непролазно?
Нынче
      обнажают зубы если,
только чтоб хватить,
                  чтоб
                      лязгнуть.
Мало ль что бывает -
                     тяжесть
                           или горе...
Позовите!
         Пригодится шутка дурья.
Я шарадами гипербол,
                    аллегорий
буду развлекать,
               стихами балагуря.
Я любил...
         Не стоит в старом рыться.
Больно?
        Пусть...
              Живешь и болью дорожась.
Я зверье еще люблю -
                     у вас
                         зверинцы
есть?
     Пустите к зверю в сторожа.

Я люблю зверье.
               Увидишь собачонку -
тут у булочной одна -
                    сплошная плешь, -
из себя
       и то готов достать печенку.
Мне не жалко, дорогая,
                    ешь!

     Любовь
  
Может,
      может быть,
          когда-нибудь,
                  дорожкой зоологических аллей
и она -
        она зверей любила -
                            тоже ступит в сад,
улыбаясь,
         вот такая,
                   как на карточке в столе.
Она красивая -
               ее, наверно, воскресят.
Ваш
   тридцатый  век
                 обгонит стаи
сердце раздиравших мелочей.
Нынче недолюбленное
                    наверстаем
звездностью бесчисленных ночей.
Воскреси
        хотя б за то,
                     что я
                           поэтом
ждал тебя,
          откинул будничную чушь!
Воскреси меня
             хотя б за это!
Воскреси -
           свое дожить хочу!
Чтоб не было любви - служанки
замужеств,
          похоти,
                 хлебов.
Постели прокляв,
               встав с лежанки,
чтоб всей вселенной шла любовь.
Чтоб день,
         который горем старящ,
не христарадничать, моля.
Чтоб вся
        на первый крик:
                      - Товарищ! -
оборачивалась земля.
Чтоб жить
         не в жертву дома дырам.
Чтоб мог
        в родне
              отныне
                     стать
отец,
    по крайней мере, миром,
землей, по крайней мере,- мать.

1923




Владимир Маяковский 
"Флейта-позвоночник"
        
               


        
       Поэма "Флейта-позвоночник"



За всех вас,
которые нравились или нравятся,
хранимых иконами у души в пещере,
как чашу вина в застольной здравице,
подъемлю стихами наполненный череп.

Все чаще думаю -
не поставить ли лучше
точку пули в своем конце.
Сегодня я
на всякий случай
даю прощальный концерт.

Память!
Собери у мозга в зале
любимых неисчерпаемые очереди.
Смех из глаз в глаза лей.
Былыми свадьбами ночь ряди.
Из тела в тело веселье лейте.
Пусть не забудется ночь никем.
Я сегодня буду играть на флейте.
На собственном позвоночнике.

                  1

Версты улиц взмахами шагов мну.
Куда уйду я, этот ад тая!
Какому небесному Гофману
выдумалась ты, проклятая?!

Буре веселья улицы узки.
Праздник нарядных черпал и черпал.
Думаю.
Мысли, крови сгустки,
больные и запекшиеся, лезут из черепа.

Мне,
чудотворцу всего, что празднично,
самому на праздник выйти не с кем.
Возьму сейчас и грохнусь навзничь
и голову вымозжу каменным Невским!
Вот я богохулил.
Орал, что бога нет,
а бог такую из пекловых глубин,
что перед ней гора заволнуется и дрогнет,
вывел и велел:
люби!

Бог доволен.
Под небом в круче
измученный человек одичал и вымер.
Бог потирает ладони ручек.
Думает бог:
погоди, Владимир!
Это ему, ему же,
чтоб не догадался, кто ты,
выдумалось дать тебе настоящего мужа
и на рояль положить человечьи ноты.
Если вдруг подкрасться к двери спаленной,
перекрестить над вами стёганье одеялово,
знаю -
запахнет шерстью паленной,
и серой издымится мясо дьявола.
А я вместо этого до утра раннего
в ужасе, что тебя любить увели,
метался
и крики в строчки выгранивал,
уже наполовину сумасшедший ювелир.
В карты бы играть!
В вино
выполоскать горло сердцу изоханному.

Не надо тебя!
Не хочу!
Все равно
я знаю,
я скоро сдохну.

Если правда, что есть ты,
боже,
боже мой,
если звезд ковер тобою выткан,
если этой боли,
ежедневно множимой,
тобой ниспослана, господи, пытка,
судейскую цепь надень.
Жди моего визита.
Я аккуратный,
не замедлю ни на день.
Слушай,
всевышний инквизитор!

Рот зажму.
Крик ни один им
не выпущу из искусанных губ я.
Привяжи меня к кометам, как к хвостам
лошадиным,
и вымчи,
рвя о звездные зубья.
Или вот что:
когда душа моя выселится,
выйдет на суд твой,
выхмурясь тупенько,
ты,
Млечный Путь перекинув виселицей,
возьми и вздерни меня, преступника.
Делай что хочешь.
Хочешь, четвертуй.
Я сам тебе, праведный, руки вымою.
Только -
слышишь! -
убери проклятую ту,
которую сделал моей любимою!

Версты улиц взмахами шагов мну.
Куда я денусь, этот ад тая!
Какому небесному Гофману
выдумалась ты, проклятая?!

                    2

И небо,
в дымах забывшее, что голубо,
и тучи, ободранные беженцы точно,
вызарю в мою последнюю любовь,
яркую, как румянец у чахоточного.

Радостью покрою рев
скопа
забывших о доме и уюте.
Люди,
слушайте!
Вылезьте из окопов.
После довоюете.

Даже если,
от крови качающийся, как Бахус,
пьяный бой идет -
слова любви и тогда не ветхи.
Милые немцы!
Я знаю,
на губах у вас
гётевская Гретхен.
Француз,
улыбаясь, на штыке мрет,
с улыбкой разбивается подстреленный авиатор,
если вспомнят
в поцелуе рот
твой, Травиата.

Но мне не до розовой мякоти,
которую столетия выжуют.
Сегодня к новым ногам лягте!
Тебя пою,
накрашенную,
рыжую.

Может быть, от дней этих,
жутких, как штыков острия,
когда столетия выбелят бороду,
останемся только
ты
и я,
бросающийся за тобой от города к городу.

Будешь за море отдана,
спрячешься у ночи в норе -
я в тебя вцелую сквозь туманы Лондона
огненные губы фонарей.

В зное пустыни вытянешь караваны,
где львы начеку,-
тебе
под пылью, ветром рваной,
положу Сахарой горящую щеку.

Улыбку в губы вложишь,
смотришь -
тореадор хорош как!
И вдруг я
ревность метну в ложи
мрущим глазом быка.

Вынесешь на мост шаг рассеянный -
думать,
хорошо внизу бы.
Это я
под мостом разлился Сеной,
зову,
скалю гнилые зубы.
С другим зажгешь в огне рысаков
Стрелку или Сокольники.

Это я, взобравшись туда высоко,
луной томлю, ждущий и голенький.
Сильный,
понадоблюсь им я -
велят:
себя на войне убей!
Последним будет
твое имя,
запекшееся на выдранной ядром губе.

Короной кончу?
Святой Еленой?
Буре жизни оседлав валы,
я - равный кандидат
и на царя вселенной,
и на
кандалы.

Быть царем назначено мне -
твое личико
на солнечном золоте моих монет
велю народу:
вычекань!
А там,
где тундрой мир вылинял,
где с северным ветром ведет река торги,-
на цепь нацарапаю имя Лилино
и цепь исцелую во мраке каторги.

Слушайте ж, забывшие, что небо голубо,
выщетинившиеся,
звери точно!
Это, может быть,
последняя в мире любовь
вызарилась румянцем чахоточного.

                  3

Забуду год, день, число.
Запрусь одинокий с листом бумаги я.
Творись, просветленных страданием слов
нечеловечья магия!

Сегодня, только вошел к вам,
почувствовал -
в доме неладно.
Ты что-то таила в шелковом платье,
и ширился в воздухе запах ладана.
Рада?
Холодное
"очень".
Смятеньем разбита разума ограда.
Я отчаянье громозжу, горящ и лихорадочен.

Послушай,
все равно
не спрячешь трупа.
Страшное слово на голову лавь!
Все равно
твой каждый мускул
как в рупор
трубит:
умерла, умерла, умерла!
Нет,
ответь.
Не лги!
(Как я такой уйду назад?)

Ямами двух могил

вырылись в лице твоем глаза.

Могилы глубятся.
Нету дна там.
Кажется,
рухну с помоста дней.
Я душу над пропастью натянул канатом,
жонглируя словами, закачался над ней.

Знаю,
любовь его износила уже.
Скуку угадываю по стольким признакам.
Вымолоди себя в моей душе.
Празднику тела сердце вызнакомь.

Знаю,
каждый за женщину платит.
Ничего,
если пока
тебя вместо шика парижских платьев
одену в дым табака.
Любовь мою,
как апостол во время оно,
по тысяче тысяч разнесу дорог.
Тебе в веках уготована корона,
а в короне слова мои -
радугой судорог.

Как слоны стопудовыми играми
завершали победу Пиррову,
Я поступью гения мозг твой выгромил.
Напрасно.
Тебя не вырву.

Радуйся,
радуйся,
ты доконала!
Теперь
такая тоска,
что только б добежать до канала
и голову сунуть воде в оскал.

Губы дала.
Как ты груба ими.
Прикоснулся и остыл.
Будто целую покаянными губами
в холодных скалах высеченный монастырь.

Захлопали
двери.
Вошел он,
весельем улиц орошен.
Я
как надвое раскололся в вопле,
Крикнул ему:
"Хорошо!
Уйду!
Хорошо!
Твоя останется.
Тряпок нашей ей,
робкие крылья в шелках зажирели б.
Смотри, не уплыла б.
Камнем на шее
навесь жене жемчуга ожерелий!"

Ох, эта
ночь!
Отчаянье стягивал туже и туже сам.
От плача моего и хохота
морда комнаты выкосилась ужасом.

И видением вставал унесенный от тебя лик,
глазами вызарила ты на ковре его,
будто вымечтал какой-то новый Бялик
ослепительную царицу Сиона евреева.

В муке
перед той, которую отдал,
коленопреклоненный выник.
Король Альберт,
все города
отдавший,
рядом со мной задаренный именинник.

Вызолачивайтесь в солнце, цветы и травы!
Весеньтесь жизни всех стихий!
Я хочу одной отравы -
пить и пить стихи.

Сердце обокравшая,
всего его лишив,
вымучившая душу в бреду мою,
прими мой дар, дорогая,
больше я, может быть, ничего не придумаю.

В праздник красьте сегодняшнее число.
Творись,
распятью равная магия.
Видите -
гвоздями слов