и построить нельзя - 
хоть целую жизнь
                воровать!
А за дворцом,
             и сюды
                   и туды,
чтоб жизнь им
             была
                 свежа,
пруды,
      фонтаны,
              и снова пруды
с фонтаном
          из медных жаб.
Вокруг,
      в поощренье
                 жантильных манер,
дорожки
       полны статуями -  
везде Аполлоны,
               а этих
                     Венер
безруких,-  
          так целые уймы.
А дальше -  
          жилья
               для их Помпадурш -  
Большой Трианон
               и Маленький.
Вот тут
       Помпадуршу
                 водили под душ,
вот тут
       помпадуршины  спаленки.
Смотрю на жизнь -  
                 ах, как не нова!
Красивость -  
             аж дух выматывает!
Как будто
         влип
             в акварель Бенуа,
к каким-то
          стишкам Ахматовой.
Я все осмотрел,
               поощупал вещи.
Из всей
       красотищи этой
мне
   больше всего
               понравилась трещина
на столике
          Антуанетты.
В него
      штыка революции
                     клин
вогнали,
        пляша под распевку,
когда
     санкюлоты
              поволокли
на эшафот
         королевку.
Смотрю,
       а все же -  
                 завидные видики!
Сады завидные -  
                в розах!
Скорей бы
         культуру
                 такой же выделки,
но в новый,
          машинный розмах!
В музеи
       вот эти
              лачуги б вымести!
Сюда бы -  
          стальной
                  и стекольный
рабочий дворец
              миллионной вместимости,-  
такой,
     чтоб и глазу больно.
Всем,
     еще имеющим
                купоны
                      и монеты,
всем царям -  
            еще имеющимся -  
                           в назидание:
с гильотины неба,
                 головой Антуанетты,
солнце
      покатилось
                умирать на зданиях.
Расплылась
          и лип
               и каштанов толпа,
слегка
      листочки ворся.
Прозрачный
          вечерний
                  небесный колпак
закрыл
      музейный  Версаль.

1925



ЖОРЕС 

Ноябрь,
      а народ
             зажат до жары.
Стою
    и смотрю долго:
на шинах машинных
                 мимо -  
                       шары
катаются
        в треуголках.
Войной обагренные
                 руки
                     умыв
и красные
         шансы
              взвесив,
коммерцию
         новую
              вбили в умы -  
хотят
     спекульнуть на Жоресе.
Покажут рабочим -  
                 смотрите,
                          и он
с великими нашими
                 тоже.
Жорес
     настоящий француз.
                       Пантеон
не станет же
            он
              тревожить.
Готовы
      потоки
            слезливых фраз.
Эскорт,
       колесницы - эффект!
Ни с места!
           Скажите,
                   кем из вас
в окне
      пристрелен
                Жорес?
Теперь
      пришли
            панихидами выть.
Зорче,
      рабочий класс!
Товарищ  Жорес,
              не дай убить
себя
    во второй раз.
Не даст.
        Подняв
              знамен мачтовый лес,
спаяв
     людей
          в один
                плывущий  флот,
громовый и живой,
                 по-прежнему
                            Жорес
проходит в Пантеон
                  по улице Суфло
Он в этих криках,
                 несущихся вверх,
в знаменах,
           в шагах,
                   в горбах.
"Vivent les Soviets!..
                     A bas la guerre!..
Capitalisme a bas!.." 
И вот -  
       взбегает огонь
                     и горит,
и песня
       краснеет у рта.
И кажется -  
           снова
                в дыму
                      пушкари
идут
    к парижским фортам.
Спиною
      к витринам отжали -  
                         и вот
из книжек
         выжались
                 тени.
И снова
       71-й год
встает
      у страниц в шелестении.
Гора
    на груди
            могла б подняться.
Там
   гневный окрик орет:
"Кто смел сказать,
                  что мы
                        в семнадцатом
предали
       французский народ?
Неправда,
         мы с вами,
                   французские блузники.
Забудьте
        этот
            поклеп дрянной.
На всех баррикадах
                  мы ваши союзники,
рабочий Крезо
             и рабочий Рено".

1925



ПРОЩАНИЕ 

       (Кафе)

Обыкновенно
           мы говорим:
все дороги
          приводят в Рим.
Не так
      у монпарнасца.
Готов поклясться.
И Рем
     и Ромул,
             и Ремул и Ром
в "Ротонду" придут
                  или в "Дом".
В кафе
      идут
          по сотням дорог,
плывут
       по бульварной реке.
Вплываю и я:
            "Garcon,
                    un grog
americain!" 
Сначала
       слова,
             и губы,
                    и скулы
кафейный гомон сливал.
Но вот
      пошли
           вылупляться из гула
и лепятся
         фразой
               слова.
"Тут
    проходил
            Маяковский давече,
хромой -  
         не видали рази?"-  
"А с кем он шел?"-  
                 "С Николай Николаичем".-  
"С каким?"
          "Да с великим князем!"-  
"С великим князем?
                  Будет врать!
Он кругл
        и лыс,
              как ладонь.
Чекист он,
          послан сюда
                     взорвать..."-  
"Кого?"-  
       "Буа-дю-Булонь.
Езжай, мол, Мишка..."
                     Другой поправил:
"Вы врете,
          противно слушать!
Совсем и не Мишка он,
                     а Павел.
Бывало, сядем -  
                Павлуша!-  
а тут же
        его супруга,
                    княжна,
брюнетка,
         лет под тридцать..." -  
"Чья?
     Маяковского?
                 Он  не женат".
"Женат -  
        и на императрице".-  
"На ком?
        Ее ж расстреляли..."-  
                             "И он
поверил - 
         Сделайте милость!
Ее ж Маяковский спас
                    за трильон!
Она же ж
        омолодилась!"
Благоразумный голос:
                     "Да нет,
вы врете -  
           Маяковский - поэт".-  
"Ну, да,-  
         вмешалось двое саврасов,-  
в конце
       семнадцатого года
в Москве
        чекой конфискован Некрасов
и весь
      Маяковскому  отдан.
Вы думаете -  
            сам он?
                   Сбондил до йот -  
весь стих,
          с запятыми,
                     скраден.
Достанет Некрасова
                  и продает -  
червонцев по десять
                   на день".
Где вы,
       свахи?
             Подымись, Агафья!
Предлагается
            жених невиданный.
Видано ль,
          чтоб человек
                      с такою биографией
был бы холост
             и старел невыданный?!
Париж,
      тебе ль,
              столице столетий,
к лицу
      эмигрантская нудь?
Смахни
      за ушми
             эмигрантские сплетни.

Провинция!-  
           не продохнуть.-  
Я вышел
       в раздумье -  
                   черт его знает!
Отплюнулся -  
            тьфу, напасть!
Дыра
    в ушах
          не у всех сквозная -  
другому
       может запасть!
Слушайте, читатели,
                  когда прочтете,
что с Черчиллем
               Маяковский
                         дружбу вертит
или
   что женился я
                на кулиджевской тете,
то, покорнейше прошу,-  
                       не верьте.

1925



ПРОЩАНЬЕ 

В авто,
      последний франк разменяв.
- В котором часу на Марсель? -  
Париж
     бежит,
           провожая меня,
во всей
       невозможной красе.
Подступай
         к глазам,
                  разлуки жижа,
сердце
      мне
         сантиментальностью расквась!
Я хотел бы
          жить
              и умереть в Париже,
если б не было
              такой земли -  
                           Москва.

1925














Цикл "Стихи об Америке" (1925 год)

ИСПАНИЯ 

    Ты - я думал -  
                   райский сад.
    Ложь
        подпивших бардов.
    Нет -  
          живьем я вижу
                       склад
    "ЛЕОПОЛЬДО ПАРДО".
    Из  прилипших к скалам сел
    опустясь с опаской,
    чистокровнейший осел
    шпарит по-испански.
    Все плебейство выбив вон,
    в шляпы  влезла по нос.
    Стал
        простецкий
                  "телефон"
    гордым
          "телефонос".
    Чернь волос
               в цветах горит.
    Щеки в шаль орамив,
    сотня с лишним
                  сеньорит
    машет веерами.
    От медуз
            воде сине.
    Глуби -  
            версты мера.
    Из товарищей
                "сеньор"
    стал
        и "кабальеро".
    Кастаньеты гонят сонь.
    Визги...
            пенье...
                    страсти!
    А на что мне это все?
    Как собаке - здрасите!

    1925



6 МОНАХИНЬ 

Воздев
      печеные
             картошки личек,
черней,
       чем негр,
                не видавший бань,
шестеро благочестивейших католичек
влезло
      на борт
             парохода "Эспань".
И сзади
       и спереди
                ровней, чем веревка.
Шали,
     как с гвоздика,
                    с плеч висят,
а лица
      обвила
            белейшая гофрировка,
как в пасху
           гофрируют
                    ножки поросят.
Пусть заполнится годами
                       жизни квота -  
стоит
     только
           вспомнить это диво,
раздирает
         рот
            зевота
шире Мексиканского залива.
Трезвые,
        чистые,
               как раствор борной,
вместе,
       эскадроном, садятся есть.
Пообедав, сообща
                скрываются в уборной.
Одна зевнула -  
              зевают шесть.
Вместо известных
                симметричных мест,
где у женщин выпуклость,-  
                         у этих выем;
в одной выемке -  
                серебряный крест,
в другой - медали
                 со Львом
                         и с Пием.
Продрав глазенки
                раньше, чем можно,-  
в раю
     (ужо!)
           отоспятся лишек,-  
оркестром без дирижера
шесть дорожных
              вынимают
                      евангелишек.
Придешь ночью -  
сидят и бормочут.
Рассвет в розы -  
бормочут, стервозы!
И  днем,
        и ночью, и в утра, и в полдни
сидят
     и бормочут,
                дуры господни.
Если ж
      день
          чуть-чуть
                   помрачнеет с виду,
сойдут в кабину,
                12 галош
наденут вместе
              и снова выйдут,
и снова
       идет
           елейный скулеж.
Мне б
     язык испанский!
Я б спросил, взъяренный
- Ангелицы,
           попросту
                   ответ поэту дайте -  
если
    люди вы,
            то кто ж
                    тогда
                         вороны?
А если
      вы вороны,
                почему вы не летаете?
Агитпропщики!
             не лезьте вон из кожи.
Весь земной
           обревизуйте шар.
Самый
     замечательный безбожник
не придумает
            кощунственнее шарж!
Радуйся, распятый Иисусе,
не слезай
         с гвоздей своей доски,
а вторично явишься -  
                    сюда
                        не суйся -  
все равно:
          повесишься с тоски!

1925



АТЛАНТИЧЕСКИЙ ОКЕАН 

  Испанский камень
                  слепящ и бел,
  а стены -  
           зубьями пил.
  Пароход
         до двенадцати
                      уголь ел
  и пресную воду пил.
  Повел
       пароход
              окованным носом
  и в час,
          сопя,
               вобрал якоря
                           и понесся.
  Европа
        скрылась, мельчась.
  Бегут
       по бортам
                водяные глыбы,
  огромные,
           как года.
  Надо мною птицы,
                  подо мною рыбы,
  а кругом -  
            вода.
  Недели
        грудью своей атлетической -  
  то работяга,
             то в стельку пьян -  
  вздыхает
          и гремит
                  Атлантический
  океан.
  "Мне бы, братцы,
  к Сахаре подобраться...
  Развернись и плюнь -  
  пароход  внизу.
  Хочу топлю,
  хочу везу.
  Выходи сухой -  
  сварю ухой.
  Людей не надо нам -  
  малы к обеду.
  Не трону...
             ладно...
  пускай едут..."
  Волны
       будоражить мастера:
  детство выплеснут;
                   другому -  
                           голос милой.
  Ну, а мне б
             опять
                  знамена простирать!
  Вон - 
       пошло,
            затарахтело,
                       загромило!
  И снова
         вода
             присмирела сквозная,
  и нет
       никаких сомнений ни в ком.
  И вдруг,
          откуда-то -  
                    черт его знает!-  
  встает
        из глубин
                 воднячий Ревком.
  И гвардия капель -  
                    воды партизаны -  
  взбираются
            ввысь
                 с океанского рва,
  до неба метнутся
                  и падают заново,
  порфиру пены в клочки изодрав.
  И снова
         спаялись воды в одно,
  волне
       повелев
              разбурлиться вождем.
  И прет волнища
                с-под тучи
                          на дно -  
  приказы
         и лозунги
                  сыплет дождем.
  И волны
         клянутся
                 всеводному Цику
  оружие бурь
             до победы не класть.
  И вот победили -  
                  экватору в циркуль
  Советов-капель бескрайняя власть.
  Последних волн небольшие митинги
  шумят
       о чем-то
               в возвышенном стиле.
  И вот
       океан
            улыбнулся умытенький
  и замер
         на время
                 в покое и в штиле.
  Смотрю за перила.
                   Старайтесь, приятели!
  Под трапом,
             нависшим
                     ажурным мостком,
  при океанском предприятии
  потеет
        над чем-то
                  волновий местком.
  И под водой
             деловито и тихо
  дворцом
         растет
               кораллов плетенка,
  чтоб легше жилось
                   трудовой китихе
  с рабочим китом
                 и дошкольным китенком,
  Уже
     и луну
           положили дорожкой.
 
  Хоть прямо
            на пузе,
                    как по суху, лазь.
  Но враг не сунется -  
                      в небо
                            сторожко
  глядит,
         не сморгнув,
                     Атлантический глаз.
  То стынешь
            в блеске лунного лака,
  то стонешь,
             облитый пеною ран.
  Смотрю,
         смотрю -  
                 и всегда одинаков,
  любим,
        близок мне океан.
  Вовек
       твой грохот
                  удержит ухо.
  В глаза
         тебя
             опрокинуть рад.
  По шири,
         по делу,
                по крови,
                         по духу -  
  моей революции
                старший брат.

1925



МЕЛКАЯ ФИЛОСОФИЯ НА ГЛУБОКИХ МЕСТАХ 
  
Превращусь
          не в Толстого, так в толстого,-  
ем,
   пишу,
        от жары балда.
Кто над морем не философствовал?
Вода.
Вчера
     океан был злой,
                    как черт,
сегодня
       смиренней
                голубицы на яйцах.
Какая разница!
              Все течет...
Все меняется.
Есть
    У воды
          своя пора:
часы прилива,
             часы отлива.
А у Стеклова
            вода
                не сходила с пера.
Несправедливо.
Дохлая рыбка
            плывет одна.
Висят
     плавнички,
              как подбитые крылышки.
Плывет недели,
              и нет ей -  
                        ни дна,
ни покрышки.

Навстречу
         медленней, чем тело тюленье,
пароход из Мексики,
                   а мы -  
                         туда.
Иначе и нельзя.
               Разделение
труда.

Это кит - говорят.
                  Возможно и так.
Вроде рыбьего Бедного -  
                       обхвата в три.
Только у Демьяна усы наружу,
                            а у кита
внутри.
Годы - чайки.
             Вылетят в ряд -  
и в воду -  
          брюшко рыбешкой пичкать.

Скрылись чайки.
               В сущности говоря,
где птички?

Я  родился,
           рос,
               кормили соскою,-  
жил,
    работал,
            стал староват...
Вот и жизнь пройдет,
                    как прошли Азорские
острова.

Атлантический океан, 3 июля 1925




БЛЕК ЭНД УАЙТ 

Если
    Гавану
          окинуть мигом -  
рай-страна,
           страна что надо.
Под пальмой
           на ножке
                   стоят фламинго.
Цветет
      коларио
             по всей Ведадо.
В Гаване
        все
           разграничено четко:
у белых доллары,
                у черных - нет.
Поэтому
       Вилли
            стоит со щеткой
у "Энри Клей энд Бок, лимитед".
Много
     за жизнь
             повымел Вилли -  
одних пылинок
             целый лес,-  
поэтому
       волос у Вилли
                    вылез,


поэтому
       живот у Вилли
                    влез.
Мал его радостей тусклый спектр:
шесть часов поспать на боку,
да разве что
            вор,
                портовой инспектор,
кинет
     негру
          цент на бегу.
От этой грязи скроешься разве?
Разве что
         стали б
                ходить на голове.
И то
    намели бы
             больше грязи:
волосьев тыщи,
              а ног -  
                     две.
Рядом
     шла
        нарядная Прадо.
То звякнет,
           то вспыхнет
                      трехверстный джаз.
Дурню  покажется,
                 что и взаправду
бывший рай
          в Гаване как раз.
В мозгу у Вилли
               мало извилин,
мало всходов,
             мало посева.
Одно - 
      единственное
                  вызубрил Вилли
тверже,
       чем камень
                 памятника Масео:
"Белый
      ест
         ананас спелый,
черный -  
        гнилью моченый.
Белую работу
            делает белый,
черную работу -  
               черный".
Мало вопросов Вилли сверлили.
Но один был
           закорюка из закорюк.
И  когда
        вопрос этот
                   влезал в Вилли,
щетка
     падала
           из Виллиных рук.
И надо же случиться,
                   чтоб как раз тогда
к королю сигарному
                  Энри Клей
пришел,
       белей, чем облаков стада,
величественнейший из сахарных королей.
Негр
    подходит
            к туше дебелой:
"Ай бэг ер пардон, мистер Брэгг!
Почему и сахар,
               белый-белый,
должен делать
             черный негр?
Черная сигара
             не идет в усах вам -  
она для негра
             с черными усами.
А если вы
         любите
               кофий с сахаром,
то сахар
        извольте
                делать сами".
Такой вопрос
            не проходит даром.
Король
      из белого
               становится желт.
Вывернулся
          король
                сообразно с ударом,
выбросил обе перчатки
                     и ушел.
Цвели
     кругом
           чудеса ботаники.
Бананы
      сплетали
              сплошной кров.
Вытер
     негр
         о белые подштанники
руку,
     с носа утершую кровь.
Негр
    посопел подбитым носом,
поднял щетку,
             держась за скулу.
Откуда знать ему,
                 что с таким вопросом
надо обращаться
               в Коминтерн,
                           в Москву?

Гавана, 5 июля 1925 г.



СИФИЛИС 

Пароход подошел,
                завыл,
                      погудел -  
и скован,
         как каторжник беглый.
На палубе
         700 человек людей,
остальные -  
           негры.
Подплыл