лам из Пушкино в Перловку.
"Маяковский, — говорит Асеев, — начал шагать через одну шпалу, я — через две. Так заспорили — кто 
скорее. Шли громадными шагами, и уже у самой Перловки, когда я начал обгонять, он не выдержал и в 
азарте — выиграть! — скатился с откоса железнодорожной насыпи". Асеев — небольшого роста и ему 
шагать через две шпалы было трудно, как трудно было и М. при его походке и росте шагать через одну 
шпалу. В этом и заключался интерес соревнования. При всей своей массивности М. был настолько 
подвижен, что не задумался, как мы видим, лечь на землю, а затем кубарем скатиться вниз, только бы 
опередить своего не очень рослого, но ловкого приятеля"[30].
Все его движения были хорошо координированы, быстры и точны. Производивший исследование 
комбинаторной одаренности М. врач описывает его в момент исследования так: 
"Рот сжат, глаза прищурены, мимика и поза прицела. Экспериментатор едва успевает щелкать 
секундомером. Ни одного неправильного поворота, ни одного лишнего движения. Расчет и движения 
совершенно точны".
В гневе движения М. становились особенно быстрыми и экспрессивными. Он начинал метаться по 
эстраде, по комнате. А если и стоял на одном месте, то так или иначе двигался всем корпусом. 
"Маяковский был взбешен. Он так раскачивался, держась за пюпитр, что, казалось, вот-вот перепрыгнет 
через него и бросится на публику".
Движения М. были прежде всего широки и свободны. При ходьбе М. сильно размахивал руками, любил 
всячески играть с палкой. "Он размахивал руками, разгребая толпу напрямик" (Спасский)[31].
На ногах М. держался твердо, любил монументальные устойчивые позы (см. фотографии в архиве 
Института). Никаких указаний на падения, тем более частые, никогда ни от кого мы не слыхали. При 
ходьбе он легко и прямо нес свое крупное тело, не покачиваясь и не обнаруживая никаких других 
нарушений походки. При своей любви к движению и тяжелом весе М. быстро изнашивал обувь, а 
потому очень ценил хорошие, из прочной кожи ботинки. Никулин рассказывает: 
"Носки его башмаков были подбиты стальными пластинками. Это была добротная, прочная и удобная 
обувь". 
Ценил также ботинки еще и потому, что ими, в случае нападения, которого М. при своей мнительности 
всегда опасался, можно было "хорошо поддать" нападающему[32]. Московское охранное отделение о 
походке юноши Маяковского пишет: 
"Походка ровная, большой шаг. Осанка (выправка корпуса, манера держаться) свободная"[33].
Принужденный зачастую ограничивать себя в движениях (чтобы не задеть чего-нибудь в небольшой 
комнате и т. п.) М. мог временами казаться неуклюжим. Но это была лишь относительная неуклюжесть 
большого существа, которое в свободных условиях оказывается и быстрым и ловким. Гимнастикой и 
спортом М. не занимался. По этому поводу школьный товарищ сообщает: 
"Маяковский с удовольствием смотрел на разные игры, сам в них однако участия не принимал, так как 
не имел ни воли, ни усидчивости заниматься физическим развитием. Возможно впрочем, что этому 
мешало очень тяжелое материальное положение. Покупка ботинок была для М. событием, о теннисных 
же туфлях он не мог и мечтать".
Живя на юге, М.-мальчик долгое время не имел никакого представления о коньках, лыжах и т. п. Даже 
лодки М. увидал в первый раз лишь в 8-летнем возрасте, когда ездил с отцом в Сухум. По быстрой 
горной Ханис-Цхали никто на лодках не ездил (мать и сестры). Впоследствии лодку (но не гребной 
спорт) М. очень полюбил. "Гонял в лодке по Патриаршим прудам" ("Я сам"[34]).
К танцам никакого влечения М. не имел. Однако в последние годы жизни женщины, которыми М. 
интересовался, научили его танцевать фокстрот и т. п. 
В детстве любил игры, связанные с риском, — лазить по крутым, обрывистым скалам или по деревьям 
(мать и сестры). Вообще подвижные игры (городки, кегли) М. любил до конца жизни и играл в них с 
увлечением, когда бывал где-нибудь на даче или в саду. Таким образом и здесь сказывалась нелюбовь 
М. к тому, что требует методических занятий и тренировки (спорт. Гимнастика), при любви его к 
свободным движениям. 
Из более или менее "камерных" игр, связанных с движением, М. очень любил биллиард.
В юношеские годы М. увлекался переплетным делом. "Любовно переплетал Энгельса, Гегеля" ("Я 
сам"[35]). Занимался также столярным ремеслом.
Тонкую работу М. выполнял хорошо и навыки к ней усваивал быстро. Известно, что он выпиливал и 
выжигал по дереву, раскрашивал мелкие вещицы (пасхальные "писанки", рамки для портретов и пр.), 
однако, делал он все это не столько по внутреннему влечению, сколько из материальной нужды, ради 
заработка. Когда впоследствии условия жизни М. изменились к лучшему и он стал хорошо 
зарабатывать литературным трудом, то никогда больше к этим занятиям не возвращался.
Мимику М., его жестикуляцию вялыми или бедными назвать нельзя, но они были несколько 
однообразны. Крупные черты лица, тяжелая челюсть, глубоко сидящие в орбитах глаза — все это могло 
ограничивать живость мимики М., делать ее несколько монотонной, не мешая ей в то же время быть 
очень выразительной (яркая экспрессия гнева или характерное для М. выражение угрюмой 
сосредоточенности, вызвавшее у него даже постоянную глубокую складку на лбу). "Особенностей 
жестикуляции, гримас, мимики и т. п. у М. не наблюдается", — писала в свое время охранка про 
Маяковского-юношу.
Впоследствии значительную роль в мимике М. играла нижняя челюсть. Он имел, например, привычку 
"хлопать" ею, сильно щелкая при этом зубами. "…У него была привычка растягивать губы, когда он 
говорил и хотел, чтобы его правильно поняли" (Никулин). "У Маяковского была привычка кривить рот, 
складывая его в презрительно-ироническую улыбку" (Кассиль). Л. Ю. Брик отмечает, что мимика М. 
всегда соответствовала переживаниям.
Жестикуляция М., подобно остальным его движениям, была более выразительной и более оживленной, 
чем мимика.
М. была свойственна непринужденная, открытая улыбка. "Широкий рот его при этом растягивался еще 
больше; папироса сползала к уголкам губ" (Кассиль). В последнее время на его лице все чаще 
появлялась ироническая или даже саркастическая, язвительная усмешка. М. стал улыбаться значительно 
реже, и почти на всех позднейших его фотографиях мы видим его сумрачным, сосредоточенным, как бы 
погруженным в раздумье. "Хмурый, декабрый" — говорит он сам о себе[36]. Единственная (из многих 
десятков) фотография, на которой мы видели М., улыбающимся мягкой, "светлой" улыбкой, — это его 
фотография с собакой на руках[37]. Быть может, тут сказалась любовь М. к животным и его 
снисходительная нежность к существам слабым (дети и проч.).
Смеялся М. не часто, реже, чем улыбался. Смех его носил характер благодушного, на низких нотах 
"рычания".
Одним из излюбленных жестов М. был жест "дирижирования", видимо, связанный с процессом 
творчества (сочинения стихов). Опустив руку вниз, М. коротким движением кисти отбивал такт. Он 
любил закладывать пальцы в проймы жилета. Поглаживал свою стриженную голову рукою против 
волос. Желая утихомирить взволнованную (как всегда на его выступлениях) аудиторию, плавным 
движением простирал руку вперед. "М. через весь стол протянул мне свою длинную лапищу" 
(Бромберг).
Он коротко, не сильно, но и не вяло пожимал руку человека, с которым здоровался. Никогда не тряс 
чужую руку и не имел привычки задерживать ее в своей руке. Вообще к рукопожатию М. относился 
серьезно. Известно несколько случаев, когда он демонстративно не подавал руки людям, с которыми 
ссорился. Он делал при этом картинный жест: описывал рукой плавную дугу и закладывал руку за 
спину. Из присущей ему мнительности вообще здоровался за руку с большим разбором. В моменты же 
эпидемий и вовсе не подавал руки никому, нося даже на борту пиджака специальный значок "Свободен 
от рукопожатия".
Никакой манерности или вычурности, чудаковатости в движениях М. не наблюдалось. Напротив, все 
движения его были очень просты и естественны. М. усвоил некоторую театральную выразительность 
движений. Рисовка не была ему свойственна, но М. был хорошего мнения о себе — о своем таланте, 
внешности и даже … фамилии, а потому охотно демонстрировал все это перед массами людей, перед 
огромными аудиториями. Эти же черты проглядывали и в случаях, когда М. входил в общение с 
незнакомыми людьми.
Способность к театральному мастерству была выражена у М. очень хорошо. Шкловский рассказывает: 
"Маяковский писал сценарии. Сам играл. Играл он Мартина Идэна, названного им Иваном Новым … 
Снимался Маяковский в сентиментальной вещи "Учительница рабочих" ("Барышня и хулиган")[38]. По 
отзыву Мейерхольда, М. вносил в приемы своей игры много нового. "В нем, — говорит Мейерхольд, — 
были задатки актера будущего, актера без автора"[39]. В трагедии "Владимир Маяковский", которую 
ставили в Ленинграде ранние футуристы, М. играл заглавную роль. Следует отметить, что М. играл и 
мог играть на сцене только самого себя или людей, на него похожих. Любопытно в этой связи указание 
Кассиля, что М. очень хотел сыграть роль Базарова[40].
Маяковский имел голос низкий, бас, красивого металлического тембра. "Был он громадный, с басом" — 
говорит уже о 15-летнем М. его школьный товарищ.
"Говорил сильным голосом", — рассказывает Л. Ю. Брик. Действительно, голос у М. был очень 
звучный, громкий и сильный. "Голос — труба" –подтверждает Асеев[41]. Сам М. гордился, по-
видимому, своим голосом, подчеркивая его силу и выразительность. Он не раз говорил, что 
современному поэту необходимо иметь хорошую "глотку". Описывая скандал на диспуте о 
живописи[42], Асеев рассказывает: 
"Шум в зале перешел в рев. Кончаловский что-то кричал, но его уже заглушал шторм голосов … тогда 
взвился "охоты поэта сокол-голос" (выражение самого М.) … и перекрыл и шум зала, и хохот, и крики, 
и шарканье ног. Зал затих, придавленный мощью, красотой и силой никогда неслышанного еще голоса".
Никулин рассказывает: 
"Этот полновесный голос внезапно приобретал такую мощь, что мог покрыть рев тысячи орущих 
глоток. И вместе с тем этот голос мог произносить теплые и дружеские слова..."[43]
Лишь в последние годы жизни голос М. стал несколько сдавать в отношении чистоты и силы звука. 
Голос у М. стал "негромкий и чуть надорванный" (Никулин).
Говорил М. очень четко и ясно. Привычка выступать перед огромными аудиториями заставляла его 
следить за ясностью и четкостью своей речи.
Говорил М. обычно низким голосом, несколько протяжно, как бы с ленцой, очень четко, выразительно, 
с хорошей дикцией. Известно, что М. работал над чистотой своего произношения как это делают 
актеры[44]. 
М. очень любил в своих стихах и в разговорной речи аллитерации, в особенности на букву "р". Так, 
свой московский адрес он произносил, великолепно громыхая этими "рр": "Воронцовская — Гендриков 
переулок!"
Голос был выразительный. "Нельзя передать легкость и своеобразие его диалога, неожиданность 
интонаций" (Никулин). Если с эстрады М. нужно было оттенить какую-нибудь свою остроту, 
основанную на тонких нюансах произношения, он делал это с исключительным блеском. Но надо 
сказать, что в моменты плохого настроения голос М. мог показаться маломодулирующим. Он 
выговаривал тогда слова "негромко и медленно, но эта медлительность могла обратиться вдруг в 
стремительность и легкость" (Никулин)[45].
Обычно речь М. текла всегда уверенно, ровно и сильно, нормально повышаясь и понижаясь в пределах 
диапазона. Говорил со средней быстротой. По сравнению с движениями речь М. производила 
впечатление скорее замедленной (О. Брик).
Назвать М. словоохотливым нельзя. Необходимо отметить однако, что было как бы два М. На эстраде 
он был в высшей степени разговорчивым. В обычных же условиях, случалось, на него находили 
припадки неразговорчивости, когда бывал скуп на слова.
В раздражении повышал голос и начинал говорить торопливо, до пены на губах. Слова он произносил 
правильно, правильно ставил ударения и строил фразы. Это "была блестящая русская речь" (Л. Ю. 
Брик). Следует отметить, однако, что на речи М. сказывалось иногда влияние наших южных говоров и 
некоторые слова М. произносил неправильно. Так, он говорил "ложите" вместо "кладете".
Писал М. скорее медленно. Вообще писать не любил и писал мало, письменная речь отступала по 
сравнению с устной на задний план. Писал очень отрывисто и лаконично, короткими фразами. Такой же 
отрывистый и лаконичный стиль был характерен, как известно, и для поэтического творчества М.
Писал с орфографическими ошибками, что О. М. Брик объясняет, главным образом, тем, что часто 
писал фонетически, например, рифмуя к слову "жирафф" слово "узнаф" вместо "узнав". Знаков 
препинания не ставил. Принося стихи в редакцию, просил проставить в рукописи "значки". Одно из 
детских писем, адресованное сестре Людмиле, было написано спиралью[46].
Склонность к рисованию проявилась у М. очень рано, причем интересно, что рисунок носил уже на 
первых порах выраженный характер шаржа. Родные передают, что уже к 10-и годам маленький М. 
рисовал карикатуры на различные темы семейной жизни. Так, нарисовал раз себя с дюжиной стульев 
(его обязанностью было расставлять стулья к обеду). Любил рисовать карандашом, любил графику, но 
мог писать также и акварелью, масляными красками.
Наиболее свойственный М. художественный стиль в рисовании был с несомненностью, в зрелый 
период его жизни, стиль агитационного плаката. В связи с этим нужно подчеркнуть, что М. в рисовании 
предпочитал основные элементарные и яркие цвета (не полутона), схематичность рисунка и 
контрастность цветовых сочетаний (для ознакомления с творчеством М. в этой области см. издание 
собрания рисунков ИЗОГИЗ'а[47]).
Музыкальный слух у М. совершенно отсутствовал. В этом вопросе существует полное единогласие 
среди всех, знавших М. Каменский передает, что "отличался полным отсутствием музыкального слуха. 
Не мог спеть самой простой мелодии, хотя и порывался часто петь". Л. Ю. Брик отмечает, что 
музыкального слуха у М. не было никакого. Чрезвычайно фальшивил. Родные также отмечают, что 
музыкой М. не интересовался: "никогда не подходил даже к роялю".
В противоположность полному отсутствию музыкальной одаренности, все, знавшие М., подчеркивают 
его необычайную ритмическую одаренность в отношении слов, имевшую несомненно очень большое 
значение для его поэтического творчества. Л.Ю. Брик и Каменский указывают, что у М. чрезвычайно 
было развито чувство словесного ритма. Товарищ М. по школьным годам сообщает: "говорил М… 
необыкновенно ритмично, находясь во власти стихотворных волн, которыми он был полон". <…>

Настроения

М. был подвержен резким сменам и частым колебаниям настроения. Часто какая-нибудь 
незначительная внешняя причина могла сильно изменить настроение в хорошую или плохую сторону. 
Людмила Владимировна Маяковская передает, что "были свойственны довольно резкие колебания в 
настроениях, хотя в основном он и был человек жизнерадостный, оптимист". Она вспоминает, как 
однажды, выйдя в плохом настроении после лекции, М. отправился на пионерский слет и там хорошее 
настроение снова вернулось к нему[48]. 
Кассиль также рассказывает, что однажды, находясь в приподнятом настроении духа после очень 
ответственного выступления, удачно прошедшего, М. никак не мог найти на Театральной площади 
свободного такси; это настолько испортило его настроение, что, вернувшись к себе, он совершенно 
забыл про свое выступление, и, возмущаясь, говорил исключительно об этом сравнительно мелком 
происшествии.
В связи с сильно выраженными колебаниями в настроении, необходимо подчеркнуть большую 
впечатлительность М. ко всему, что происходило вокруг него и так или иначе привлекало его внимание. 
О. Брик образно выражается, что "его нервная система была как бы обнаженной перед падавшими на 
нее извне раздражениями". 
"Все окончания нервов были как бы выведены наружу" (Л. Кассиль).
"Был крайне впечатлителен. Неудачи действовали на него угнетающе, успех окрылял. Свою 
впечатлительность М. умел скрывать" (Л. Маяковская).
Можно было бы еще отметить здесь следующее. Несмотря на то, что в своих публичных выступлениях 
М. всегда бывал очень самоуверен и не смущался никакими проявлениями отрицательного к себе 
отношения, он был в глубине души очень чувствителен к мнению аудитории. Как пример можно 
привести следующее воспоминание, рисующее реакцию М. на провал его пьесы "Баня" в театре 
Мейерхольда:
"Провал "Бани". На общественном просмотре публика толпами демонстративно покидала партер. –
Маяковский все подбегал к бригаде, которая в полном составе сидела на балконе и спрашивал:
— Ну, как? Вам-то нравится?"[49]
С повышенной чувствительностью М. к внешним воздействиям сочетается мнительность. Например 
возил с собой в дороге специальную мыльницу. Когда останавливался в гостинице, после каждого 
посещения мыл руки, вообще имел привычку часто мыть руки. Асеев пишет:  

"…отсюда всегдашний страх … к случайному, микроскопическому врагу — заражению, царапинке, 
порезу. Отсюда наивсегдашняя … повышенная осторожность, переходящая зачастую в мнительность, 
особенно за последние годы. В парикмахерской требовал полной генеральной и безусловной 
дезинфекции всего инвентаря перед своей стрижкой"[50].
Неудивительно поэтому, что М. начинал сильно нервничать и беспокоиться, когда заболевал кто-
нибудь из родных или близко знакомых. <…>
Передают, что М. боялся нападения на себя. Например, когда выходил из дому, особенно поздним 
вечером, брал с собой большую палку.
М. был человеком сильных чувств и влечений, склонный к интенсивным и глубоким переживаниям. 
Хотя он был способен волевым усилием подавлять свои чувства, тем не менее, при большой 
непосредственности его характера, это не всегда ему удавалось. Этим объясняется то, что его реакции 
часто бывали очень бурными и несдержанными. Находясь в состоянии сильного душевного волнения, 
он мог плакать, рыдать. Так было с ним, когда написал "Про это"[51]. 
За этот счет должна быть отнесена свойственная ему, достигавшая временами сильной степени, общая 
неуравновешенность в характере. К этому необходимо присоединить еще ясно выраженную склонность 
давать импульсивные, под влиянием момента, реакции, которую родные характеризуют как 
вспыльчивость.
Вместе с тем надо сказать, что при всей непосредственности выявления вовне своих переживаний, мог 
временами быть очень скрытным и трудно доступным даже для наиболее близких людей.
Основной, наиболее общей чертой характера В. В. была необычайно интенсивная жизнедеятельность, 
бурная темпераментность. 
"Был человеком с необычайно большим внутренним напряжением, был всегда как был под большим 
давлением" (Кассиль).
"Особенно характерным кажется мне в М. его постоянная напряженность, необыкновенный расход 
энергии. Радостные или трагические переживания, они всегда шли на подъеме, на темпераменте. То, 
что его занимало в данную минуту — игра ли, поэзия или любовь — всему он отдавался целиком" (К. 
М. Синякова).
"Всегда главное в М. — его рост, умение схватывать идею, его энергия действующего вулкана" 
(Каменский).
"М. был прежде всего человек борьбы", "страшный противник, яростный, не знавший пощады".
В тесной связи с интенсивностью чувствований и повышенной впечатлительностью необходимо 
рассматривать и накладывавшую столь яркий отпечаток на все поведение М. склонность его к 
преувеличению — гиперболизм. М. ни в чем не мог ограничиваться средней мерой, ему было 
свойственно стремление выходить за рамки обычного. Это сказывалось во всем, вплоть до мелочей 
быта. <…> Когда он что-либо покупал или дарил, это всегда было в количестве, в несколько, иногда во 
много раз, превышавшем обычное (например, десятки корзин цветов, коробок с конфетами, груды 
фруктов). И так во всем.
Отношение к природе. Родные подчеркивают, что М. всегда очень любил природу. В особенности, 
конечно, это сказывалось в его детские годы, проведенные на Кавказе. Школьный товарищ М. также 
передает: "привлекала в нем также большая и нежная любовь к пр