еона поведу, как мопса.
Вся земля поляжет женщиной,
заерзает мясами, хотя отдаться;
вещи оживут -
губы вещины
засюсюкают:
"цаца, цаца, цаца!"

Вдруг
и тучи
и облачное прочее
подняло на небе невероятную качку,
как будто расходятся белые рабочие,
небу объявив озлобленную стачку.
Гром из-за тучи, зверея, вылез,
громадные ноздри задорно высморкая,
и небье лицо секунду кривилось
суровой гримасой железного Бисмарка.
И кто-то,
запутавшись в облачных путах,
вытянул руки к кафе -
и будто по-женски,
и нежный как будто,
и будто бы пушки лафет.

Вы думаете -
это солнце нежненько
треплет по щечке кафе?
Это опять расстрелять мятежников
грядет генерал Галифе!

Выньте, гулящие, руки из брюк -
берите камень, нож или бомбу,
а если у которого нету рук -
пришел чтоб и бился лбом бы!
Идите, голодненькие,
потненькие,
покорненькие,
закисшие в блохастом грязненьке!
Идите!
Понедельники и вторники
окрасим кровью в праздники!
Пускай земле под ножами припомнится,
кого хотела опошлить!

Земле,
обжиревшей, как любовница,
которую вылюбил Ротшильд!
Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,
как у каждого порядочного праздника -
выше вздымайте, фонарные столбы,
окровавленные туши лабазников.

Изругивался,
вымаливался,
резал,
лез за кем-то
вгрызаться в бока.

На небе, красный, как марсельеза,
вздрагивал, околевая, закат.

Уже сумашествие.

Ничего не будет.

Ночь придет,
перекусит
и съест.
Видите -
небо опять иудит
пригоршнью обгрызанных предательством звезд?

Пришла.
Пирует Мамаем,
задом на город насев.
Эту ночь глазами не проломаем,
черную, как Азеф!

Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы,
вином обливаю душу и скатерть
и вижу:
в углу - глаза круглы,-
глазами в сердце въелась богоматерь.
Чего одаривать по шаблону намалеванному
сиянием трактирную ораву!
Видишь - опять
голгофнику оплеванному
предпочитают Варавву?
Может быть, нарочно я
в человечьем месиве
лицом никого не новей.
Я,
может быть,
самый красивый
из всех твоих сыновей.
Дай им,
заплесневшим в радости,
скорой смерти времени,
чтоб стали дети, должные подрасти,
мальчики - отцы,
девочки - забеременели.
И новым рожденным дай обрасти
пытливой сединой волхвов,
и придут они -
и будут детей крестить
именами моих стихов.

Я, воспевающий машину и Англию,
может быть, просто,
в самом обыкновенном Евангелии
тринадцатый апостол.
И когда мой голос
похабно ухает -
от часа к часу,
целые сутки,
может быть, Иисус Христос нюхает
моей души незабудки.


4

Мария! Мария! Мария!
Пусти, Мария!
Я не могу на улицах!
Не хочешь?
Ждешь,
как щеки провалятся ямкою
попробованный всеми,
пресный,
я приду
и беззубо прошамкаю,
что сегодня я
"удивительно честный".
Мария,
видишь -
я уже начал сутулиться.

В улицах
люди жир продырявят в четырехэтажных зобах,
высунут глазки,
потертые в сорокгодовой таске,-
перехихикиваться,
что у меня в зубах
- опять!-
черствая булка вчерашней ласки.
Дождь обрыдал тротуары,
лужами сжатый жулик,
мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп,
а на седых ресницах -
да!-
на ресницах морозных сосулек
слезы из глаз -
да!-
из опущенных глаз водосточных труб.
Всех пешеходов морда дождя обсосала,
а в экипажах лощился за жирным атлетом атлет;
лопались люди,
проевшись насквозь,
и сочилось сквозь трещины сало,
мутной рекой с экипажей стекала
вместе с иссосанной булкой
жевотина старых котлет.

Мария!
Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово?
Птица
побирается песней,
поет,
голодна и звонка,
а я человек, Мария,
простой,
выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни.
Мария, хочешь такого?
Пусти, Мария!
Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка!

Мария!

Звереют улиц выгоны.
На шее ссадиной пальцы давки.

Открой!

Больно!

Видишь - натыканы
в глаза из дамских шляп булавки!

Пустила.

Детка!
Не бойся,
что у меня на шее воловьей
потноживотые женщины мокрой горою сидят,-
это сквозь жизнь я тащу
миллионы огромных чистых любовей
и миллион миллионов маленьких грязных любят.
Не бойся,
что снова,
в измены ненастье,
прильну я к тысячам хорошеньких лиц,-


"любящие Маяковского!"-
да ведь это ж династия
на сердце сумасшедшего восшедших цариц.
Мария, ближе!
В раздетом бесстыдстве,
в боящейся дрожи ли,
но дай твоих губ неисцветшую прелесть:
я с сердцем ни разу до мая не дожили,
а в прожитой жизни
лишь сотый апрель есть.
Мария!

Поэт сонеты поет Тиане,
а я -
весь из мяса,
человек весь -
тело твое просто прошу,
как просят христиане -
"хлеб наш насущный
даждь нам днесь".

Мария - дай!

Мария!
Имя твое я боюсь забыть,
как поэт боится забыть
какое-то
в муках ночей рожденное слово,
величием равное богу.
Тело твое
я буду беречь и любить,
как солдат,
обрубленный войною,
ненужный,
ничей,
бережет свою единственную ногу.
Мария -
не хочешь?
Не хочешь!

Ха!

Значит - опять
темно и понуро
сердце возьму,
слезами окапав,
нести,
как собака,
которая в конуру
несет
перееханную поездом лапу.
Кровью сердце дорогу радую,
липнет цветами у пыли кителя.
Тысячу раз опляшет Иродиадой
солнце землю -
голову Крестителя.
И когда мое количество лет
выпляшет до конца -
миллионом кровинок устелется след
к дому моего отца.

Вылезу
грязный (от ночевок в канавах),
стану бок о бок,
наклонюсь
и скажу ему на ухо:
- Послушайте, господин бог!
Как вам не скушно
в облачный кисель
ежедневно обмакивать раздобревшие глаза?
Давайте - знаете -
устроимте карусель
на дереве изучения добра и зла!
Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу,
и вина такие расставим по столу,
чтоб захотелось пройтись в ки-ка-пу
хмурому Петру Апостолу.
А в рае опять поселим Евочек:
прикажи,-
сегодня ночью ж
со всех бульваров красивейших девочек
я натащу тебе.
Хочешь?
Не хочешь?
Мотаешь головою, кудластый?
Супишь седую бровь?
Ты думаешь -
этот,
за тобою, крыластый,
знает, что такое любовь?
Я тоже ангел, я был им -
сахарным барашком выглядывал в глаз,
но больше не хочу дарить кобылам
из сервской муки изваянных ваз.
Всемогущий, ты выдумал пару рук,
сделал,
что у каждого есть голова,-
отчего ты не выдумал,
чтоб было без мук
целовать, целовать, целовать?!
Я думал - ты всесильный божище,
а ты недоучка, крохотный божик.
Видишь, я нагибаюсь,
из-за голенища
достаю сапожный ножик.
Крыластые прохвосты!
Жмитесь в раю!
Ерошьте перышки в испуганной тряске!
Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою
отсюда до Аляски!

Пустите!

Меня не остановите.
Вру я,
в праве ли,
но я не могу быть спокойней.
Смотрите -
звезды опять обезглавили
и небо окровавили бойней!
Эй, вы!
Небо!
Снимите шляпу!
Я иду!

Глухо.

Вселенная спит,
положив на лапу
с клещами звезд огромное ухо.

		1914-1915




Владимир Маяковский 
"Про это"
        
       

               


        
       Поэма "Про это"


      ПРО ЧТО - ПРО ЭТО?

 В этой теме,
           и личной
                    и мелкой,
перепетой не раз
               и не пять,
я кружил поэтической белкой
и хочу кружиться опять.
Эта тема
        сейчас
             и молитвой у Будды
и у негра вострит на хозяев нож.
Если Марс,
          и на нем хоть один сердцелюдый,
то и он
      сейчас
            скрипит
                  про то ж.
Эта тема придет,
               калеку за локти
подтолкнет к бумаге,
                  прикажет:
                           - Скреби! -
И калека
        с бумаги
               срывается в клекоте,
горько строчками в солнце песня рябит.
Эта тема придет,
               позвонится с кухни,
повернется,
          сгинет шапчонкой гриба,
и гигант
        постоит секунду
                      и рухнет,
под записочной рябью себя погребя.
Эта тема придет,
               прикажет:
                        - Истина! -
Эта тема придет,
               велит:
                     - Красота! -
И пускай
        перекладиной кисти раскистены -
только вальс под нос мурлычешь с креста.
Эта тема азбуку тронет разбегом -
уж на что б, казалось, книга ясна! -
и становится
           - А -
                   недоступней Казбека.
Замутит,
        оттянет от хлеба и сна.
Эта тема придет,
               вовек не износится,
только скажет:
             - Отныне гляди на меня! -
И глядишь на нее,
               и идешь знаменосцем,
красношелкий огонь над землей знаменя.
Это хитрая тема!
               Нырнет под события,
в тайниках инстинктов готовясь к прыжку,
и как будто ярясь
                - посмели забыть ee! -
затрясет;
         посыпятся души из шкур.
Эта тема ко мне заявилась гневная,
приказала:
          - Подать
                   дней удила! -
Посмотрела, скривясь, в мое ежедневное
и грозой раскидала людей и дела.
Эта тема пришла,
                остальные оттерла
и одна
      безраздельно стала близка.
Эта тема ножом подступила к горлу.
Молотобоец!
          От сердца к вискам.
Эта тема день истемнила, в темень
колотись - велела - строчками лбов.
Имя
   этой
       теме:
............!

	    * * * * *

* * * * *

I

  БAЛЛАДА РЕДИНГСКОЙ ТЮРЬМЫ

                                     Стоял - вспоминаю.
                                        Был  этот блеск.
                                        И это
                                        тогда
                                      называлось Невою.

                               Маяковский, "Человек".
                               (13 лет работы, т. 2, стр. 77)
  
     О балладе и о балладах

Немолод очень лад баллад,
но если слова болят
и слова говорят про то, что болят,
молодеет и лад баллад.
Лубянский проезд.
                Водопьяный.
                           Вид
вот.
    Вот
       фон.
          В постели она.
                       Она лежит.
Он.
   На столе телефон.
"Он" и "она" баллада моя.
Не страшно нов я.
Cтрашно то,
            что "он" - это я,
и то, что "она" -
                 моя.
При чем тюрьма?
               Рождество.
                         Кутерьма.
Без решеток окошки домика!
Это вас не касается.
                   Говорю - тюрьма.
Стол.
    На столе соломинка.
  
     По кабелю пущен номер
  
Тронул еле - волдырь на теле.
Трубку из рук вон.
Из фабричнон марки -
две стрелки яркие
омолниили телефон.
Соседняя комната.
                Из соседней
                           сонно:
- Когда это?
            Откуда это живой поросенок? -
Звонок от ожогов уже визжит,
добела раскален аппарат.
Больна она!
          Она лежит!
Беги!
     Скорей!
           Пора!
Мясом дымясь, сжимаю жжение.
Моментально молния телом забегала.
Стиснул миллион вольт напряжения.
Ткнулся губой в телефонное пекло.
Дыры
    сверля
          в доме,
взмыв
    Мясницкую
             пашней,
рвя
   кабель,
         номер
пулей
     летел
          барышне.
Смотрел осовело барышнин глаз -
под праздник работай за двух.
Красная лампа опять зажглась.
Позвонила!
           Огонь потух.
И вдруг
       как по лампам пошло куролесить,
вся сеть телефонная рвется на нити.
- 67-10!
Соедините! -
В проулок!
          Скорей!
                  Водопьяному в тишь!
Ух!
   А то с электричеством станется -
под рождество
             на воздух взлетишь
со всей
       со своей
              телефонной
                        станцией.
Жил на Мясницкой один старожил.
Сто лет после этого жил -
про это лишь -
              сто лет! -
говаривал детям дед.
- Было - суббота...
                  под воскресенье...
Окорочок...
          Хочу, чтоб дешево...
Как вдарит кто-то!..
                  Землетрясенье...
Ноге горячо...
            Ходун - подошва!.. -
Не верилось детям,
                  чтоб так-то
                           да там-то.
Землетрясенье?
              Зимой?
                    У почтамта?!
  
     Телефон бросается на всех

Протиснувшись чудом сквозь тоненький
                                 шнур,
раструба трубки разинув оправу,
погромом звонков громя тишину,
разверг телефон дребезжащую лаву.
Это визжащее,
            звенящее это
пальнуло в стены,
                старалось взорвать их.
Звоночинки
          тыщей
               от стен
                      рикошетом
под стулья закатывались
                      и под кровати.
Об пол с потолка звоночище хлопал.
И снова,
       звенящий мячище точно,
взлетал к потолку, ударившись об пол,
и сыпало вниз дребезгою звоночной.
Стекло за стеклом,
                 вьюшку за вьюшкой

тянуло
     звенеть телефонному в тон.
Тряся
     ручоночкой
              дом-погремушку,
тонул в разливе звонков телефон.
  
     Секундантша
  
От сна
      чуть видно -
                  точка глаз
иголит щеки жаркие.
Ленясь, кухарка поднялась,
идет,
    кряхтя и харкая.
Моченым  яблоком она.
Морщинят  мысли лоб ее.
- Кого?
       Владим Владимыч?!
                        А! -
Пошла, туфлею шлепая.
Идет.
     Отмеряет шаги секундантом.
Шаги отдаляются...
                 Слышатся  еле...
Весь мир остальной отодвинут куда-то,
лишь трубкой в меня неизвестное целит

     Просветление мира
  
Застыли докладчики всех заседаний,
не могут закончить начатый жест.
Как были,
         рот разинув,
                     сюда они
смотрят на рождество из рождеств.
Им видима жизнь
               от дрязг и до дрязг.
Дом их -
        единая будняя тина.
Будто в себя,
             в меня смотрясь,
ждали
     смертельной любви поединок.
Окаменели сиренные рокоты.
Колес и шагов суматоха не вертит.
Лишь поле дуэли
                 да время-доктор
с бескрайним бинтом исцеляющей смерти.
Москва -
         за Москвой поля примолкли.
Моря -
       за морями горы стройны.
Вселенная
          вся
              как будто в бинокле,
в огромном бинокле (с другой стороны).
Горизонт распрямился
                    ровно-ровно.
Тесьма.
       Натянут бечевкой тугой.
Край один -
            я в моей комнате,
ты в своей комнате - край другой.
А между -
          такая,
                какая не снится,
какая-то гордая белой обновой,
через вселенную
                легла Мясницкая
миниатюрой кости слоновой.
Ясность.
        Прозрачнейшей ясностью пытка.
В Мясницкой
           деталью искуснейшей выточки
кабель
      тонюсенький -
                    ну, просто нитка!
И всe
      вот на этой вот держится ниточке.
  
     Дуэль

Раз!
    Трубку наводят.
                  Надежду
брось.
      Два!
          Как раз
остановилась,
             не дрогнув,
                        между
моих
    мольбой обволокнутых глаз.
Хочется крикнуть медлительной бабе:
- Чего задаетесь?
                 Стоите Дантесом.
Скорей,
       скорей просверлите сквозь кабель
пулей
     любого яда и веса.-
Страшнее пуль -
                оттуда
                       сюда вот,
кухаркой оброненное между зевот,
проглоченным кроликом в брюхе удава
по кабелю,
          вижу,
               слово ползет.
Страшнее слов -
                из древнейшей древности,
где самку клыком добывали люди еще,
ползло
      из шнура -
                 скребущейся ревности
времен троглодитских тогдашнее чудище.
А может быть...
               Наверное, может!
Никто в телефон не лез и не лезет,
нет никакой троглодичьей рожи.
Сам в телефоне.
               Зеркалюсь в железе.
Возьми и пиши ему ВЦИК  циркуляры!
Пойди - эту правильность с Эрфуртской
                                 сверь!
Сквозь первое горе
                  бессмысленный,
                                ярый,
мозг поборов,
             проскребается зверь.

   Что может сделаться с человеком
  
Красивый вид.
             Товарищи!
                      Взвесьте!
В Париж гастролировать едущий летом,
поэт,
     почтенный сотрудник "Известий",
царапает стул когтем из штиблета.
Вчера человек -
                единым махом
клыками свой размедведил вид я!
Косматый.
         Шерстью свисает рубаха.
Тоже туда ж!?
             В телефоны бабахать!?
К своим пошел!
              В моря ледовитые!

     Размедвеженье

Медведем,
         когда он смертельно сердится,
на телефон
          грудь
               на врага тяну.
А сердце
глубже уходит в рогатину!
Течет.
      Ручьища красной меди.
Рычанье и кровь.
                Лакай, темнота!
Не знаю,
        плачут ли,
                  нет медведи,
но если плачут,
               то именно так.
То именно так:
              без сочувственной фальши
скулят,
       заливаясь ущельной длиной.
И именно так их медвежий Бальшин,
скуленьем разбужен, ворчит за стеной.
Вот так медведи именно могут:
недвижно,
         задравши морду,
                        как те,
повыть,
       извыться
                и лечь в берлогу,
царапая логово в двадцать когтей.
Сорвался лист.
              Обвал.
                    Беспокоит.
Винтовки-шишки
              не грохнули б враз.
Ему лишь взмедведиться может такое
сквозь слезы и шерсть, бахромящую глаз.

     * * * * *

Протекающая комната
  
Кровать.
        Железки.
                Барахло одеяло.
Лежит в железках.
                Тихо.
                    Вяло.
Трепет пришел.
             Пошел  по железкам.
Простынь постельная треплется плеском.
Вода лизнула холодом ногу.
Откуда вода?
           Почему много?
Сам наплакал.
             Плакса.
                    Слякоть.
Неправда -
           столько нельзя наплакать.
Чертова ванна!
              Вода за диваном.
Под столом,
          за шкафом вода.
С дивана,
         сдвинут воды задеваньем,
в окно проплыл чемодан.
Камин...
        Окурок...
                Сам кинул.
Пойти потушить.
               Петушится.
                         Страх.
Куда?
      К какому такому камину?
Верста.
       За верстою берег в кострах.
Размыло все,
           даже запах капустный
с кухни
       всегдашний,
                 приторно сладкий.
Река.
     Вдали берега.
                 Как пусто!
Как ветер воет вдогонку с Ладоги!
Река.
     Большая река.
                 Холодина.
Рябит река.
           Я в середине.
Белым  медведем
              взлез на льдину,
плыву на своей подушке-льдине.
Бегут берега,
           за видом вид.
Подо мной подушки лед.
С Ладоги дует.
             Вода бежит.
Летит подушка-плот.
Плыву.
       Лихорадюсь на льдине-подушке.
Одно ощущенье водой не вымыто:
я должен
        не то под кроватные дужки,
не то
     под мостом проплыть под каким-то.
Были вот так же:
               ветер да я.
Эта река!..
          Не эта.
                Иная.
Нет, не иная!
            Было -
                   стоял.
Было - блестело.
                Теперь вспоминаю.
Мысль растет.
             Не справлюсь я с нею.
Назад!
       Вода не выпустит плот.
Видней и видней...
                Ясней и яснее...
Теперь неизбежно...
                  Он будет!
                           Он вот!!!
     
     Человек из-за 7-ми лет
  
Волны устои стальные моют.
Недвижный,
          страшный,
                   упершись в бока
столицы,
        в отчаянье созданной мною,
стоит
     на своих стоэтажных быках.
Небо воздушными скрепами вышил.
Из вод феерией стали восстал.
Глаза подымаю выше,
                   выше...
Вон!
    Вон -
          опершись о перила моста...
Прости, Нева!
             Не прощает,
                        гонит.
Сжалься!
        Не сжалился бешеный бег,
Он!
   Он -
        у небес в воспаленном фоне,
прикрученный мною, стоит человек.
Стоит.
      Разметал изросшие волосы.
Я уши лаплю.
            Напрасные мнешь!
Я слышу
        мой,
            мой собственный голос.
Мне лапы дырявит голоса нож.
Мой собственный голос -
                       он молит,
                               он просится:
- Владимир!
            Остановись!
                       Не покинь!
Зачем ты тогда не позволил мне
                            броситьс