бить охота,
те 
  с кораблей
            сходили пехотой.
- На море потопим,
на суше
       потопаем. --
Чужими
      руками
            жар гребя,
дым 
   отечества
            пускают
                   пострелины-
выставляю 
         впереди 
                одураченных 
                           ребят,
баронов 
       и князей недорасстрелянных.
Могилы копайте,
гроба копите-
Юденича 
       рати
прут 
     на Питер.
В обозах 
        еды вкуснятся,
консервы-
         пуд.
Танков 
      гусеницы 
на Питер 
        прут.
От севера 
         идет 
             адмирал Колчак,
сибирский 
         хлеб 
             сапогом толча.
Рабочим на расстрел,
                    поповнам на утехи,
с ним идут 
          голубые чехи.
Траншеи, 
        машинами выбранные,
саперами 
        Крым перекопан, --
Врангель
        крупнокалиберными
орудует 
       с Перекопа.
Любят 
     полковников 
                сантиментальные леди.
Полковники 
          любят 
               поговорить на обеде.
- Я 
   иду, мол 
           (прихлебывает виски),
а на меня 
         десяток 
                чудовищ 
                       большевицких.
Раз-одного, 
           другого- 
                   ррраз, --
кстати, 
       как дэнди, 
                 и девушку спас. --
Леди, 
     спросите 
             у мерина сивого-
он 
  как Мурманск 
              разизнасиловал.
Спросите,
         как-
Двина-река,
кровью 
      крашенная,
трупы 
     вытая,
с кладью
        страшною
шла 
   в Ледовитый.
Как храбрецы 
            расстреливали кучей
коммуниста 
          одного, 
                 да и тот скручен.
Как офицера 
           его величества
бежали 
      от выстрелов, 
                   берег вычистя.
Как над серыми 
              хатами 
                    огненные перья
и руки 
      холёные 
             туго 
                 у горл.
Но... 
     "итс э лонг уэй
                    ту Типерери,
итс э лонг уэй
              ту го!"
На первую
         республику 
                   рабочих и крестьян,
сверкая 
       выстрелами,
                  штыками блестя,
гнали 
     армии,
           флоты катили
богатые мира,
             и эти 
                  и те...
Будьте вы прокляты, 
            прогнившие 
                королевства и демократии,
со своими 
         подмоченными 
                "фратэрнитэ" и "эгалитэ"!
Свинцовый 
         льется 
               на нас
                     кипяток.
Одни мы- 
        и спрятаться негде.
"Янки 
     дудль 
          кип ит об,
Янки дудль дэнди".
Посреди 
       винтовок 
               и орудий голосища
Москва- 
       островком, 
                 и мы на островке.
Мы- 
   голодные, 
            мы- 
               нищие,
с Лениным в башке
                 и с наганом в руке.



11

Несется 
       жизнь, 
             овеевая,
проста, 
       суха.
Живу 
    в домах Стахеева я,
теперь 
      Веэсэнха.
Свезли, 
       винтовкой звякая,
богатых 
       и кассы.
Теперь здесь
            всякие
и люди 
      и классы.
Зимой 
     в печурку-пчелку
суют 
    тома шекспирьи.
Зубами 
      щелкают,-
картошка-
         пир им.
А летом 
       слушают асфальт
с копейками 
           в окне:
-Трансваль,
           Трансваль, 
                     страна моя,
ты вся 
      горишь
            в огне!-
Я в этом 
        каменном 
                котле
варюсь, 
       и эта жизнь-
и бег, и бой, 
             и сон, 
                   и тлен-
в домовьи 
         этажи
отражена 
        от пят
              до лба,
грозою 
      омываемая,
как отражается 
              толпа
идущими 
       трамваями.
В пальбу 
        присев 
              на корточки,
в покой 
       глазами к форточке,
чтоб было 
         видней,
я в 
   комнатенке-лодочке
проплыл 
       три тыщи дней.



12

Ходят 
     спекулянты 
               вокруг Главтопа.
Обнимут, 
        зацелуют,
                 убьют за руп.
Секретарши 
          ответственные 
                       валенками топают.
За хлебными 
           карточками 
                     стоят лесорубы.
Много 
     дела,
мало 
    горя им,
фунт 
    -целый!-
первой категории.
Рубят, 
      липовый
чай 
   выкушав.
-Мы 
   не Филипповы,
мы- 
   привыкши.
Будет обед,
           будет
                ужин,-
белых бы 
        вон 
           отбить от ворот.



Есть захотелось,
                пояс-
                     потуже,
в руки винтовку 
               и
                на фронт.-
А 
 мимо-
незаменимый.
Стуча 
     сапогом,
идет за пайком-
Правление 
         выдало
урюк 
    и повидло.
Богатые- 
        ловче,
едят 
    у Зунделовича.
Ни щей,
       ни каш-
бифштекс 
        с бульоном,
хлеб 
    ваш,
полтора миллиона.
Ученому 
       хуже:
фосфор 
      нужен,
масло 

     на блюдце.
Но,  
   как назло,
есть революция,
а нету 
      масла.
Они 
   научные.
Напишут,
        вылечат.
Мандат, собственноручный,
Анатоль Васильича.
Где 
   хлеб 
       да мяса,
придут 
      на час к вам.
Читает 
      комиссар
мандат Луначарского:
"Так... 
       сахар... 
               так... 
                     жирок вам.
Дров... 
       березовых... 
                   посуше поленья...
и шубу 
      широкого
потребленья.
Я вас,
      товарищ, 
              спрашиваю в упор.
Хотите- 
       берите 
             головной убор.
Приходит 
        каждый 
с разной блажью.
Берите 
      пока што
ногу 
    лошажью!"
Мех 
   на глаза, 
как баба-яга,
идут 
    назад
на трех ногах.



13

Двенадцать 
          квадратных аршин жилья.
Четверо 
       в помещении - 
Лиля, 
     Ося, 
         я
и собака 
        Щеник.
Шапчонку 
        взял 
            оборванную
и вытащил салазки.
- Куда идешь? - 
               В уборную
иду. 
    На Ярославский.
Как парус, 
          шуба 
              на весу,
воняет 
      козлом она.
В санях 
       полено везу,
забрал 
      забор разломанный
Полено - 
        тушею,
тверже камня.
Как будто 
         вспухшее 
колено 
      великанье.
Вхожу 
     с бревном в обнимку.
Запотел, 
        вымок.
Важно 
     и чинно
строгаю 
       перочинным.
Нож - 
      ржа.
Режу. 
     Радуюсь.
В голове 
        жар
подымает градус.
Зацветают луга,
май 
   поет 
       в уши - 
это 
   тянется угар
из-под черных вьюшек.
Четверо сосулек
свернулись, 
           уснули.
Приходят 
        люди,
ходят, 
      будят.
Добудились еле - 
с углей 
       угорели.
В окно - 
         сугроб. 
                Глядит горбат.
Не вымерзли покамест?
Морозы 
      в ночь 
            идут, скрипят
снегами - сапогами.
Небосвод, 
         наклонившийся 
                      на комнату мою,
морем 
     заката 
           облит.
По розовой 
          глади 
               моря, 
                    на юг - 
тучи-корабли.
За гладь, 
         за розовую,
бросать якоря,
туда, 
     где березовые
дрова 
     горят.
Я 
 много 
      в теплых странах плутал.
Но только 
         в этой зиме
понятной 
        стала 
             мне 
                теплота
любовей, 
        дружб 
             и семей.
Лишь лежа 
         в такую вот гололедь,
зубами 
      вместе 
            проляскав - 
поймешь: 
        нельзя 
              на людей жалеть
ни одеяло, 
          ни ласку.
Землю, 
      где воздух, 
                 как сладкий морс,
бросишь 
       и мчишь, колеся, - 
но землю, 
         с которою 
                  вместе мерз,
вовек 
     разлюбить нельзя.



14

Скрыла 
      та зима,
              худа и строга,
всех, 
     кто навек
              ушел ко сну.
Где уж тут словам!
                  И в этих
                          строках
боли 
    волжской 
            я не коснусь
Я 
 дни беру
         из ряда дней,
что с тыщей
           дней 
               в родне.
Из серой 
        полосы 
              деньки,
их гнали 
        годы-
             водники-
не очень 
        сытенькие,
не очень 
        голодненькие.
Если 
    я 
     чего написал,
если 
    чего 
        сказал-
тому виной 
          глаза-небеса,
любимой 
       моей 
           глаза.
Круглые 
       да карие,
горячие 
       до гари.
Телефон 
       взбесился шалый,
в ухо 
     грохнул обухом:
карие 
     глазища 
            сжала
голода 
      опухоль.
Врач наболтал-
чтоб глаза 
          глазели,
нужна 
     теплота,
нужна 
     зелень.
Не домой, 
         не на суп,
а к любимой 
           в гости
две 
   морковинки 
             несу 
за зеленый хвостик.
Я 
 много дарил
            конфект да букетов,
но больше 
         всех 
             дорогих даров
я помню 
       морковь драгоценную эту
и пол- 
      полена 
            березовых дров.
Мокрые, 
       тощие
под мышкой 
          дровинки,
чуть 
    потолще
средней бровинки.
Вспухли щеки.
Глазки- 
       щелки.
Зелень 
      и ласки
выходили глазки.
Больше 
      блюдца,
смотрят 
       революцию.
Мне 
   легше, чем всем,-
я 
Маяковский.
Сижу 
    и ем
кусок 
     конский.
Скрип-
      дверь,
            плача.
Сестра 
      младшая.
-Здравствуй, Володя!
-Здравствуй, Оля!
-завтра новогодие-
нет ли 
      соли?-
Делю, 
     в ладонях вешаю
щепотку 
       отсыревшую.
Одолевая
        снег 
            и страх,
скользит сестра,
                идет сестра,
бредет 
      трехверстной Преснею
солить
      картошку пресную.
Рядом 
     мороз
шел 
   и рос.
Затевал 
       щекотку-
отдай 
     щепотку.
Пришла, 
       а соль 
             не валится-
примерзла 
         к пальцам.
За стенкой 
          шарк:
"Иди, 
     жена,
продай 
      пиджак,
купи 
    пшена".
Окно,- 
      с него
идут 
    снега,
мягка 
     снегов, 
тиха 
    нога.
Бела, 
     гола
столиц 
      скала.
Прилип 
      к скале 
лесов 
     скелет.
И вот 
     из-за леса 
               небу в шаль
вползает 
        солнца 
              вша.
Декабрьский 
           рассвет, 
                 изможденный 
                               и поздний,
встает 
      над Москвой 
                 горячкой тифозной.
Ушли 
    тучи
к странам 
         тучным.
За тучей 
        берегом
лежит 
     Америка.
Лежала, 
       лакала
кофе, 
     какао.
В лицо вам, 
           толще 
                свиных причуд,
круглей 
       ресторанных блюд,
из нищей 
        нашей 
             земли 
                  кричу:
Я 
 землю 
      эту 
         люблю.
Можно 
     забыть, 
            где и когда
пузы растил 
           и зобы,
но землю, 
         с которой 
                  вдвоем голодал,-
нельзя 
      никогда 
             забыть!



15

Под ухом 
        самым 
             лестница
ступенек на двести,-
несут 
     минуты-вестницы
по лестнице 
           вести.
Дни пришли 
          и топали:
-Дожили, 
        вот вам,-
нету 
    топлив
брюхам 
      заводным.
Дымом 
     небесный 
             лак помутив,
до самой трубы, 
               до носа
локомотив
стоит 
     в заносах.
Положив 
       на валенки 
                 цветные заплаты,
из ворот, 
         из железного зёва,
снова 
     шли, 
         ухватясь за лопаты,
все, 
    кто мобилизован.
Вышли 
     за лес,
вместе 
      взялись.
Я ли, 
     вы ли,
откопали, 
         вырыли.
И снова 
       поезд 
            катит
за снежную 
          скатерть.
Слабеет 
       тело
без ед
      и питья,
носилки сделали,
руки сплетя.
Теперь 
      запевай,
              и домой можно-
да на руки 
          положено
пять 
    обмороженных.
Сегодня 
       на лестнице, 
                   грязной и тусклой,
копались 
        обывательские 
                     слухи-свиньи.
Деникин 
       подходит 
               к самой, 
                       к тульской,
к пороховой 
           сердцевине.
Обулись обыватели, 
                  по пыли печатают
шепотоголосые 
             кухарочьи хоры.
-Будет... 
         крупичатая!.. 
                      пуды непочатые...
ручьи-чаи, 
          сухари, 
                 сахары.
Бли-и-и-зко беленькие,
береги керенки!-
Но город 
        проснулся, 
                  в плакаты кадрованный,-
это 
   партия звала: 
                "Пролетарий, на коня!"
И красные 
         скачут 
               на юг 
                    эскадроны-
Мамонтова 
         нагонять.
Сегодня 
       день 
           вбежал второпях,
криком 
      тишь 
          порвав,
простреленным 
             легким 
                   часто хрипя,
упал 
    и кончился, 
               кровав.
Кровь 
     по ступенькам 
                    стекала на пол,
стыла 
     с пылью пополам
и снова 
       на пол 
             каплями 
                    капала
из-под пули 
           Каплан.
Четверолапые 
            зашагали,
визг 
    шел 
       шакалий.
Салоп 
     говорит 
            чуйке,
чуйка 
     салопу:
-Заёрзали 
         длинноносые щуки!
Скоро 
     всех 
         слопают!-
А потом 
       топырили 
               глаза-тарелины
в длинную 
         фамилий 
                и званий тропу.
Ветер 
     сдирает 
            списки расстрелянных,
рвет, 
     закручивает 
                и пускает в трубу.
Лапа 
    класса 
          лежит на хищнике-
Лубянская 
         лапа 
             Че-ка.
-Замрите, враги! 
                Отойдите, лишненькие!
Обыватели! 
          Смирно! 
                 У очага!-
Миллионный 
          класс 
               вставал за Ильича
против 
      белого 
            чудовища клыкастого,
и вливалось 
           в Ленина, 
                    леча, 
этой воли 
         лучшее лекарство.
Хоронились 
          обыватели 
                   за кухни, 
                            за пеленки.
-Нас не трогайте- 
                 мы 
                   цыпленки.
Мы только мошки,
мы ждем кормежки.
Закройте, 
         время, 
               вашу пасть!
Мы обыватели-
нас обувайте вы, 
и мы 
    уже 
       за вашу власть.-
А утром 
       небо-
            веча звонница!
Вчерашний 
         день 
             виня во лжи,
расколоколивали 
               птицы и солнце:
жив, 
    жив, 
        жив, 
            жив!
И снова дни 
           чередой заводной
сбегались 
         и просили.
- Идем 
      за нами - 
              "еще одно
усилье".
От боя к труду- 
               от труда до атак,-
в голоде, 
         в холоде 
                 и наготе
держали 
       взятое, 
              да так,
что кровь 
         выступала из-под ногтей.
Я видел 
       места, 
             где инжир с айвой
росли 
     без труда 
              у рта моего,-
к таким 
       относишься иначе.
Но землю, 
         которую 
                завоевал
и полуживую 
           вынянчил,
где с пулей встань, 
                   с винтовкой ложись,
где каплей 
          льешься с массами,-
с такою 
       землею 
             пойдешь 
                    на жизнь,
на труд, 
        на праздник 
                   и на смерть!



16

Мне 
   рассказывал 
              тихий еврей,
Павел Ильич Лавут:
"Только что 
           вышел я 
                  из дверей,
вижу - 
      они плывут..."
Бегут 
     по Севастополю 
к дымящим пароходам.
За день 
       подметок стопали,
как за год похода.
На рейде 
        транспорты 
                  и транспорточки,
драки, 
      крики, 
            ругня, 
                  мотня, -
бегут 
     добровольцы, 
                 задрав порточки, -
чистая публика 
              и солдатня.
У кого - 
         канарейка, 
                   у кого - 
                            роялина,
кто со шкафом, 
              кто 
                 с утюгом.
Кадеты - 
        на что уж 
                 люди лояльные -
толкались локтями, 
                  крыли матюгом.
Забыли приличие, 
                бросили моду,
кто - 
      без юбки, 
               а кто - 
                       без носков.
Бьет 
    мужчина 
           даму 
               в морду,
солдат 
      полковника 
                сбивает с мостков.
Наши наседали, 
              крыли по трапам.,
кашей 
     грузился 
             военный ешелон.
Хлопнув 
       дверью, 
              сухой, как рапорт,
из штаба 
        опустевшего 
                   вышел он.


Глядя 
     на ноги,
шагом 
     резким
шел 
   Врангель
в черной черкеске.
Город бросили. 
На молу - 
         голо.
Лодка 
     шестивесельная 
стоит 
     у мола.
И над белым тленом,
как от пули падающий,
на оба 
      колена
упал главнокомандующий.
Трижды 
      землю 
           поцеловавши,
трижды 
      город 
           перекрестил.
Под пули 
        в лодку прыгнул... 
                          - Ваше
превосходительство, 
                   грести?-  
                           - Грести!-
Убрали весло. 
Мотор 
     заторкал.
Пошла 
     весело
к "Алмазу" 
          моторка.
Пулей 
     пролетела 
              штандартная яхта.
А в транспортах-галошинах 
                         далеко, 
                                сзади,
тащились 
        оторванные 
                  от станка и пахот,
узлов 
     полтораста 
               накручивая за день.
От родины 
         в лапы турецкой полиции,
к туркам в дыру, 
                в Дарданеллы узкие,
плыли 
     завтрашние галлиполийцы,
плыли 
     вчерашние русские.
Впе- 
    реди 
        година на године. 
Каждого 
       трясись, 
               который в каске.
Будешь 
      доить 
           коров в Аргентине,
будешь 
      мереть 
            по ямам африканским.
Чужие 
     волны 
          качали транспорты,
флаги 
     с полумесяцем 
                  бросались в очи,
и с транспортов 
               за яхтой 
                       гналось- 
                               "Аспиды,
сперли казну 
            и удрали, сволочи".
Уже 
   экипажам 
           оберегаться
пули 
    шальной 
           надо.
Два 
   миноносца-американца
стояли 
      на рейде 
              рядом.
Адмирал 
       трубой обвел
стреляющих 
          гор 
             край:
- Ол
райт. -
И ушли 
      в хвосте отступающих свор, -
орудия на город, 
                курс на Босфор.
В духовках солнца 
                 горы 
                     жаркое.
Воздух 
      цветы рассиропили.
Наши 
    с песней 
            идут от Джанкоя,
сыпятся 
       с Симферополя.
Перебивая 
         пуль разговор.
знаменами 
         бой 
            овевая,
с красными 
          вместе 
                спускается с гор
песня 
     боевая.
Не гнулась, 
           когда 
                пулеметом крошило,
вставала, 
         бессташная, 
                    в дожде-свинце:
"И с нами 
         Ворошилов,
первый красный офицер".
Слушают 
       пушки, 
             морские ведьмы,
у- 
  ле- 
     петывая 
            во винты со все,
как сыпется 
           с гор 
                -"готовы умереть мы
за Эс Эс Эс Эр!" -
Начштаба 
        морщит лоб.
Пальцы 
      корявой руки
буквы 
     непослушные гнут:
"Врангель 
         оп- 
            раки- 
                 нут
в море. 
       Пленных нет".
Покамест - 
          точка
и телеграмме 
            и войне.
Вспомнили - 
           недопахано, 
                      недожато у кого,
у кого 
      доменные 
              топки да зори.
И пошли, 
        отирая пот рукавом,