джака,  поднялся
на  второй  этаж  и, шаркнув ногой, ударил по двери c табличкой
"Параллели  и  меридианы".  Дверь  визгливо  спела  и  впустила
Бендера в кабинет. Репортер Фицнер в синей рубахе c закатанными
выше  локтя  рукавами  сидел  за  большим  конторским столом и,
свесив голову вниз, говорил по телефону. На столе лежала  новая
стопа гихловской бумаги, пишущая машинка сияла белыми кнопками.
     -- Да...  Нет...  И это поддерживаю. А фельетон уже готов!
Да. Непременно. И передайте товарищу Сорочкину, что его  статья
не  прошла.  Это  не  наш  стиль!..  Да,  Эдит  Тимофеевна, все
сделаем. Ну вы же меня знаете? Знаете...  Кого?  Несдержанного?
Можете  не  сомневаться,  он в наших руках. Мы этим "охотникам"
все провода телефонные  пообрываем!  Можете  не  сомневаться!..
Статью   товарища   Ксенофонтова?..  Проработал  c  фельетонным
блеском! Но текучка нас все равно заедает, настигает  и  давит!
Товарищ Маркированный отбивается, как может! Всего хорошего, до
свидания.
     Остап бесцеремонно сел напротив стола.
     -- Вам  что,  товарищ?  --  скороговоркой  спросил Фицнер,
приставив трубку к щеке ниже уха.
     Остап вместо ответа вытянул из кармана удостоверение и тут
же убрал. В течение следующей минуты он не мог не  заметить  на
лице Фицнера смеси недоумения и недоверия.
     -- Я по поводу вашей заметки "Растленные нэпманы".
     -- Да, я вас слушаю...
     -- Да нет, Василий Маркович, это вас я хочу послушать!
     Недоумение Фицнера стало еще заметнее.
     -- Вот   приехал  в  ваш  город  по  делам  службы,  я  из
республиканского управления, сидим c товарищем Свистопляскиным,
думаем, разрабатываем план решительных действий,  сами  знаете,
время нынче какое, а тут ваша статья!..
     Теперь Остап видел, что, наконец, достигнут нужный эффект,
что на лице Фицнера та самая гримаса, какая должна быть.
     Услышав   слово   "республиканского",   Василий   Маркович
напрягся, будто в  хорошем  обществе  сел  на  ежа,  а  кричать
неудобно.  Он-то  было  подумал,  что  это  кто-то  c Диктатуры
пролетариата,  причем  новенький,  так  как  Василий   Маркович
никогда  его раньше не видел, может, даже добровольный агент. А
оно вон как!..
     -- Я понимаю, -- промолвил он, сникнув.
     -- Вы, товарищ Фицнер, не волнуйтесь  сильно-то.  Мы  ведь
пока  никаких  оргвыводов  не сделали. Я решил сам зайти к вам,
побеседовать, как  говорится,  в  порядке  шефской  помощи.  А,
Василий Маркович?!
     Бендер  рассмеялся.  Фицнер  тоже попробовал, но у него не
очень получилось.
     -- Вы-то хоть сами понимаете,  что  это  левый  загиб?  --
мрачно  улыбаясь,  сказал  Остап.  -- Что это беспредметно и не
актуально?..  Это  не   по-советски.   Подача   материала   при
об®ективно правильном замысле суб®ективно враждебна.
     Фицнер  вздрогнул,  будто  у  него  над ухом выстрелили из
ружья.
     -- Чем же  враждебна  моя  статья?  --  краснея  до  слез,
прошептал он. -- Чем?
     -- Вы в вашей статье, товарищ Фицнер, порочите достоинство
трудящегося  человека!  Вы  демагогически вопрошаете, за что мы
проливали  кровь!  Да  как  у  вас  перо  повернулось  написать
такое!..  --  Остапа, явно, понесло. Он понял, что уже пора. --
Мы проливали кровь, товарищ Фицнер, не для того, чтобы, как при
жестоком царском режиме, только работать и совсем не  отдыхать.
Советский человек, вы же знаете, это звучит гордо! Наш труженик
имеет  право  и  вполне  может хорошо, культурно отдыхать. А вы
говорите о бескультурье! И это  в  то  время,  когда  в  стране
развернулась  небывалая  гонка  образования,  идет  уничтожение
кулачества как класса, стройки охватили  всю  страну,  рисуется
прекрасная  картина  социалистических  городов,  люди мечтают о
новом быте, а вы?!
     Остап перевел дыхание.
     На Фицнера без жалости  трудно  было  смотреть.  Его  лицо
покрывала густая сеть "параллелей и меридианов".
     -- Есть   мнение,   товарищ  Фицнер,  что  вы  занимаетесь
клеветничеством. Вы, понимаете чем это пахнет?
     И тут только Фицнер понял, в какую историю он влип.
     -- Я понимаю, -- выдохнул он.
     -- Вы хотите сказать, что вот, дескать, пришел из  органов
и  прессу  зажимает?  Обвиняет  журналиста  в тенденциозности и
отсутствии об®ективности? Так?
     -- Нет,  но  я...  --  дрожащим  голосом  пропел   Василий
Маркович.
     -- Не спорьте c органами!
     -- Я не спорю.
     -- В   общем   так,   --   выдохнул  Остап,  давая  понять
собеседнику,  что  разговор  подходит  к  концу.  --  Мы   пока
оргвыводов  делать  не  будем.  А вы сделайте для себя вывод и,
включившись, наконец, в борьбу за новый, социалистический  быт,
выдайте  положительный  материал  о  культурном  досуге жителей
вашего города. Вот хоть  возьмите  интереснейшие  дискуссии  на
Центральной  площади,  возле  заведения  "Пиво  и  воды".  Так?
Напишите и  о  целебности  "Черноморского  хереса".  Трудящиеся
должны  знать, что государство о них заботится... Думаю, мы еще
увидимся, -- многозначительно закончил Остап и вышел из  отдела
"Параллели и меридианы".
     Операция прошла успешно.
     Забыв  о войне между "охотниками" и "правдинцами", Василий
Маркович принялся за написание делового, политически грамотного
опровержения. Все было готово через час, отстукано на машинке и
отправлено на подпись Маркированному. Но редактору было  не  до
подписей и поэтому статья сразу пошла в набор.
     ...Когда   Остап  оказался  в  вестибюле,  "охотники"  уже
теснили "правдинцев" в дальний угол первого этажа. Но силы были
не равные. Вскоре "правдинцы" согнали "охотников" в другой угол
и держали их в нем до  тех  пор,  пока  c  улицы  не  донеслись
протяжные  звуки  клаксона  штабного  автомобиля "АМО-Ф-15", на
заднем  сиденье  которого  находился   московский   поэт   Фома
Несдержанный.
     Банкет проходил на втором этаже.
     Через   неделю  "Немешаевская  правда"  вышла  на  четырех
страницах. Под бьющей  по  глазам  шапкой:  "Головокружение  от
головотяпства"   был   напечатан  текст,  ставший  впоследствии
знаменитым,   перепечатанный    центральными    советскими    и
зарубежными  газетами,  и  вошедший в историю журналистики. Вот
только  небольшая  цитата  из  этого  основополагающего  труда:
"Возьмем,  к примеру, уважаемого гражданина нашего города Петра
Тимофеевича Ключникова. Ведь именно благодаря таким людям,  как
Петр  Тимофеевич,  немешаевцы  в  конце  рабочих  будней  могут
отдохнуть  и  попить,  так  сказать,  пивка.   Чтобы   досрочно
выполнить  первый  пятилетний  план, необходимо много работать.
Это каждый знает. Но нужен, товарищи, и  отдых.  Это  знает  не
каждый.   В   этой   связи   особо   хотелось   бы  подчеркнуть
превосходство недавно  появившегося  на  прилавках  практически
всех  (внимание  руководителей  госторговли!)  магазинов города
испанского  напитка  "Черноморский  херес".  По  самым   свежим
данным, это вино, товарищи, самого высшего качества, его должен
попробовать  каждый немешаевец. А почему бы и не попробовать? В
результате сложного  анализа  этого  напитка  стало  ясно,  что
"Черноморский   херес"   имеет   исключительно   тонкий  букет.
"Черноморскому  хересу"  присущ  устойчиво  выраженный   аромат
настоя    следующих   ингредиентов:   полыни   лимонной,   мяты
пупегоновой,  душицы,  зверобоя,  чабреца,  майорана,  монарды,
мелиссы,  лаванды,  цветов  ромашки и даже, товарищи, меда. Это
вино двухлетней выдержки, оно награждено серебрянной и  золотой
медалями, Большими почетными дипломами. Мы не боимся смотреть в
глаза  правде-матке:  увеличивающаяся  алкоголизация  населения
нашего города связана прежде всего c тем, что трудящиеся забыли
о вкусовых качествах винных изделий.  "Черноморский  херес"  --
предмет первой необходимости немешаевца! Пейте, товарищи, херес
и вы повысите свое человеческое достоинство!"

        Глава XII     ДУРДОМ
     У великого комбинатора в Немешаевске все шло как по маслу.
Но все  же  села в масло одна черная муха и омрачила настроение
Остапа.
     Когда  мятежной  ночью  он  вернулся  от   Ключниковых   в
Студенческий  переулок,  Суржанский,  разумеется,  уже  спал. А
утром ушел на работу в то время, когда еще спал его спаситель.
     Выйдя  днем  из  Дома  печати  после  "шефской"  беседы  c
Фицнером,   Остап  отправился  в  исполком.  Там,  в  одном  из
многочисленных кабинетов, он нашел ответработника Суржанского и
торжественно  вручил  ему  партийный  билет,  предусмотрительно
обернутый в какую-то бумажку.
     -- Получите!  --  сказал  он  юбилейным  голосом. -- Я вас
освобождаю от карающего  дамоклова  меча.  Теперь  он  в  музее
пролетарских  интеллектов.  Можете  спать спокойно и не щелкать
зубами.
     Минут  пять,  а  может,  и  больше  после  ухода   Бендера
счастливый  обладатель  партбилета  сидел за своим столом, тупо
уставившись на святую красную книжицу. Наконец, его прорвало:
     -- Нашелся? Нашелся! О, какое счастье! Ведь так? Так!  Это
уму не постижимо!
     Последние слова оказались пророчеством. Или предчувствием.
Ираклий  Давыдович  затрясся  всем  телом,  затем  засмеялся от
радости, потом зажмурил  глаза,  в  следующую  секунду  у  него
зашевелились  кустики  в  ушах  и  он  выжал  из  себя еще один
душераздирающий вопль:
     -- Большое душистое спасибо  товарищу  Бендеру!  Я  теперь
счастлив! Ведь так? Так!
     Он   начал  бегать  по  кабинету,  запрыгивать  на  диван,
подпрыгивать на нем до потолка,  становиться  на  колени,  дико
махать  руками и молиться, молиться, молиться. Потом, ему вдруг
одновременно захотелось плясать,  кататься  по  полу  и  лизать
янычарские  пятки  сына  турецко-подданного. Но Остапа не было.
Тогда партиец встал и начал кружить по кабинету, подобно Одилии
в балете Чайковского "Лебединое озеро".
     -- Ведь от тайги до британских  морей  я  счастлив!  Слава
товарищу Бендеру! Слава партии! Слава всем!..
     Постепенно  речь  счастливца  становилась все путанее, все
бесмысленнее.   Ираклий   Давыдович   непонятно   зачем   начал
затравленно  озираться. Кожа его лица приняла холерный оттенок,
а само лицо скривилось  судорогой.  Изо  рта  изрыгалась  пена.
Глаза  стали  мутными  и  безумными.  В уме что-то сдвинулось и
партиец заржал. Никакой  иронии.  То,  что  вырвалось  изо  рта
Ираклия Давыдовича походило на лошадиное ржание, которое вскоре
сменил  истерический  смех!  На  эти  ржание  и  смех в кабинет
сбежались сослуживцы.
     Карета скорой помощи c лакированными  дверцами  и  жирными
красными  крестиками  по  бокам  долго ждать себя не заставила.
Плечистые и кругломордые  санитары  из  немешаевского  "желтого
дома" появились как раз перед очередным оглушающим криком:
     -- Я  его нашел, товарищи! Нашел, вы понимаете, нашел?! О,
как я счастлив!
     Санитары взяли счастливца под  мышки  и  поволокли  его  в
машину.
     Дом   скорби,   немешаевская   клиника   для  умалишенных,
располагался на углу  улицы  Свердлова  (бывшая  Купеческая)  и
переулка  имени  Клары  Цеткин (бывший Лошадиный) и представлял
собой строение в два этажа c рельефной  корабельной  резьбой  и
желтой  крышей,  выгнутой бочкой. На крыше виднелся заржавевший
неподвижный  флюгер,  который  показывал,  куда  дул  ветер  до
революции.  Второй  этаж  клиники  занимали  буйно  помешанные.
Первый  был  предоставлен  лицам   c   маниакально-депрессивным
психозом,   психопатизацией   личности,   а  так  же  маршалам,
мичманам,    вождям    мирового    пролетариата    и    простым
гражданам-симулянтам.  Здесь  же  располагался  приемный покой,
ординаторская, процедурная, бокс,  туалет  и  кабинет  главного
врача.
     Суржанского  поместили в небольшую палату на втором этаже.
В палате было три койки, столько же ночных столиков, одна белая
накрахмаленная штора и двое пациентов c манией величия. Больные
выдавали себя за  непосредственных  участников  штурма  Зимнего
дворца.  Их  лечили  большими  дозами  аминазина  и сульфазина,
иногда вкалывали и магнезию, но помочь им, как говорил главврач
клиники, мог только бог или черт.  Первый  штурмовичок  обладал
внешностью  Льва  Давыдовича Троцкого: пенсне, бородка и тонкие
наклоны  бровей,  характерные  только  провинциальному  учителю
математики.  Другой совмещал в своем лице копию молодецкой хари
легендарного  большевика  Антонова-Овсеенко  и  красные   глаза
местного алкаголика Берендея Зареченского.
     Ровно в десять утра в палате появился главный врач клиники
профессор  Мешочников Авдей Эммануилович. Это был седоватый, но
еще полный свежести старичок, c  круглыми  голубыми  глазами  и
весьма  интеллигентными  манерами.  Лицо  его  имело  некоторые
оттенки упитанности и было начисто выбрито. В скобках  заметим,
что  в  свое  время  у ларька "Пиво-водка" именно об этом самом
Мешочникове рассказывали забавный анекдот: "Приезжает как-то  в
немешаевский Дом скорби комиссия РКК. Спрашивают у Мешочникова:
"А  почему  это  у  вас  по  коридорам  психи  c рулями от авто
бегают?" -- "Что, все?" -- удивляется главный врач.  "Все",  --
отвечают  ему.  Тогда  Мешочников  достает  из  сейфа  руль и в
ажиотаже восклицает:  "Поехали,  проверим!"  Но  все  это  были
сплетни  немешаевской  шушеры.  На  самом  деле  Мешочников был
здоров, как бык.
     Профессор сел на белый табурет и ласково  поманил  к  себе
новенького.
     -- Что  c  вами,  голубчик?  --  по-отечески  спросил он и
значительно пошевелил бровями. --  Ишачок  заел  или  ротик  по
ночам зажимает?
     -- Я  не сумасшедший, доктор, я просто самый счастливый на
свете человек! Вы и вообразить себе не можете, как я  счастлив!
Понимаете,  в  четверг  утром,  вы помните, тогда еще снег шел,
хороший такой снег -- он был.
     Профессор  ласково  улыбнулся.  Глаза  его,  приняв   цвет
морской волны, ярко сверкнули душещипательностью.
     "Диагноз  ясен:  или  типичная шизофрения, или парафренный
бред", -- подумал профессор, а вслух, покачав головой, спросил:
     -- Кто был? Снег?
     -- Да нет же! Партийный билет. Я его  потерял  как  раз  в
четверг  утром,  --  поспешно сказал Суржанский. -- А теперь он
нашелся. Это ж какое счастье, доктор! Ведь так? Так.
     -- Вы  не  волнуйтесь,  голубчик,  --   сказал   профессор
спокойным  голосом,  поглаживая  больного  по голове. -- Мы вас
вылечим, и вы будете  совершенно  счастливы.  Вам  здесь  будет
хорошо.  Питание  у  нас  здесь,  голубчик, сладостное. (Тут он
сверкнул глазами.) Правда, филейчиками из дроздов кухня нас  не
балует.   (Тут   он   качнул   головою.)   Спиртного  то  ж  не
употребляем-c, но вот кашку-c манненькую на завтрачки -- всегда
пожалуйте! (Тут он выпучил глаза.) И добавки до безмерности.
     -- Спасибо, доктор. Ну я же ведь счастлив? Ведь так? -- не
унимался больной.
     -- Так,  так,  --  сладостно  протянул  профессор,   бегая
голубыми глазками. -- Конечно же, так.
     -- Я  счастлив!  --  вдруг  заорал  Ираклий  Давыдович так
залихватски, что его  лоб  покрылся  испариной.  --  Я  потерял
партийный билет. А потом его нашел. Какое счастье! Ведь так?
     Двое участников штурма Зимнего подозрительно покосились на
новенького.  Идеологически  светлое понятие "партийный билет" и
реакционный глагол  "потерял"  в  их  ревсоцсознании  никак  не
стыковались.
     -- Так, так, голубчик. -- Авдей Эммануилович проникновенно
улыбнулся. -- Успокойтесь. Будем кормить вас манной кашечкой, и
вы вылечитесь. Непременнейше вылечитесь!
     При   повторном   упоминании   о   манной   каше  глаза  у
штурмовичков подернулись печалью. Рты перекосило.
     -- Всех вылечим, --  строго,  но  c  отеческой  нежностью,
глядя на штурмовичков, заключил главный врач. -- Манная каша --
лекарство против всех болезней!
     -- Доктор,  --  вдруг  сказал  первый штурмовичок c мордой
Троцкого. -- Избавьте нас от этого типа! Это же издевательство.
Мы не можем лечиться  в  одной  палате  c  контрой!  Весь  курс
лечения петухам на ржачку пойдет -- не более как на ржачку!
     -- И  вас вылечим, -- профессор развел руками, -- вам что,
мало дают кашки? Так мы усилим дозу. И все будет славненько.
     -- Нет,  это  просто  невыносимо!  --   прохрипел   второй
штурмовичок  c лицом Антонова-Овсеенко, тут же подбежал к стене
и забарабанил по ней кулаками. -- Профессор,  избавьте  нас  от
контры!  Иначе мы за себя не ручаемся. В расход и -- баста! Без
церемоний. Мы Зимний штурмовали, а он, безответственный,  билет
теряет  партийный.  Это  ж  курам насмех! За что ж боролись мы?
У-у-x, не понимаю.
     -- Успокойтесь, товарищи большевики. Гражданин  Суржанский
уже  все  осознал.  Билет  он нашел, теперь он вылечится, и все
будет славненько.
     C  этими  словами  профессор  Мешочников   быстро   вышел.
Об®явилась  милая  старушка  тетя  Глаша  и положила на кровать
новенького  махровое  полотенце,  больничный  голубой  халат  в
полосочку и пахнущие стиркой штаны.
     -- Переодевайтесь!   --  ласково  сказала  она.  --  И  не
свинячьте  здеся!  Тут  все-таки  гослечебница,  а  не  частная
свинарня.
     Новенький покорно переоделся.
     Тетя Глаша взяла "вольные" вещи больного, бережно положила
в тумбочку партбилет и медленно вышла из палаты.
     Ираклий  Давыдович  присел  и,  робко  взглянув  на  своих
сокоечников, удрученно сконфузился.  Кожа  на  его  лице  снова
приняла холерный оттенок, глаза помутнели.
     Первый  штурмовичок  взглядом предреввоенсовета республики
смотрел на Суржанского как на распустившуюся контру. У  второго
был  вид  совершенно  освирепевшего начдива, сжигающего глазами
пойманного белогвардейского лазутчика.
     -- Ну  что,   контрик,   билет   партийный   потерял?   --
прикладывая  руки  к  груди,  ехидно  спросил  Троцкий.  --  Мы
боролись, временное свергали,  а  ты,  значит,  ставишь  точку?
Билетик-то  кому,  сучара, загнал? Ты что, гад, простым испугом
отделаться хочешь? А?
     -- Я...
     -- А? -- в унисон Троцкому взвизгнул Антонов-Овсеенко.  --
Ты  только  глянь,  интеллигент,  а  под  пролетария косит! Ох,
попался бы ты мне в Питере в  семнадцатом  --  тут  же  бы  под
первый же трамвай, курву такую, пристроил!
     -- Я  не потерял, вот он! Я нашел его, товарищи, ведь так?
Так. Вы мне верите? Я его нашел. Я не втирал очки  следователю,
нет,  я  был  пред  ним открытый, как окошко: все, как на духу,
душу ему выложил. И вот билет  нашелся!  я  безмерно  счастлив!
верьте  мне,  товарищи!  верьте  мне!  я  -- коммунист до мозга
костей! я предан делу! верьте мне!
     Большевики не верили.
     И  наступило  гробовое  молчание,  глубина  которого  была
настолько   невыносимой,   что   у   партийного  олуха  Ираклия
Давыдовича  Суржанского  помутилось  и  без  того   помутненное
сознание.  Большевики  пошептались  и  перешли  в стремительное
наступление. В их лицах без особого труда можно было  прочитать
тщательно спланированный штурм койки Суржанского.
     -- Послушай,  товарищ  Лев,  --  остановившись  в метре от
койки   и   дико    поглядывая    по    сторонам,    проговорил
Антонов-Овсеенко,  --  а,  может,  поближе  к ночи пустим его в
расход? Ночью-то и морду набить можно. Без свидетелей? А?
     -- Нет, товарищ  Антон,  никак  невозможно.  Сами  знаете:
промедление  --  смерти  подобно! -- отрезал товарищ Лев. -- Вы
заходите c правого фланга,  я  c  левого.  Будем  бить  сейчас.
Только тихо...
     ...Тем  временем  фельдшерица  тетя  Глаша,  она же ценный
работник немешаевского ГПУ, определив новенького, со  скоростью
ветра понеслась в кабинет главного врача. Кабинет был пуст, так
как  главный врач "обедали". Она подбежала к телефону и набрала
номер товарища Ишаченко.
     -- Алло, Альберт Карлович? Это  Букашкина,  из  лечебницы.
Поступил  новенький. Ираклий Давыдович Суржанский... Так точно!
Слушаюсь...

        Глава XIII     ЯЩИК ПАНДОРЫ
     На следующий день в немешаевском  ОГПУ  из  центра  пришла
директива  -- разнарядка о поимке "врагов народа" и о раскрытии
"преступног