он вымолвил
так:
     -- Мадемуазель, вы обворожительны.
     Слово  "мадемуазель"  он  произнес  кротко,  "вы" сонно, а
"обворожительны"  у  него  вообще  завязло  в  горле.  Тактично
добавив:  "Девушка,  от  вас  исходит такое амбре, что я просто
захлебываюсь   от   восторга!",   Остап   отчалил   со   своими
комплиментами из приемной.
     Через  десять  минут  он  был  в  печатном цехе, где лично
руководил процессом по выпуску этикеток "Черноморского хереса".
     После обеда  фургончик  c  односкатными  задними  колесами
остановился  в  Студенческом переулке и свеженькие типографские
пачки были выгружены во  двор  сонного  домика  c  покосившимся
фундаментом.
     Вечером   товарищ  Суржанский  весело  рассказывал  своему
благодетелю,  как  выполнил  его  задание.   Задание   Бендера,
согласно  задуманной  комбинации,  заключалось  в  том, чтобы в
качестве  ответработника  исполкома  поговорить  c  сотрудником
"Немешаевской  правды"  Фицнером, известным своими критическими
статьями.

        Глава IX     ЧЕТА КЛЮЧНИКОВЫХ
     Утром  двадцать  второго  марта  на  Немешаевск  навалился
собачий холод. Замешканная где-то в Африке весна издевалась над
городом. Чудаковатые градусники, устроенные по системе Цельсия,
показывали  минус  двадцать.  Мороз был такой лютобессердечный,
что  творческая  ячейка  "Светлые  стороны  в   интеллигентской
прослойке"  отменила предстоящую лекцию на тему "Свиносовхозы в
борьбе за коллективизацию и культурную революцию".
     В этот день, впоследствии вошедший в историю  Немешаевска,
как  день Собачьего холода, в немешаевской газете "Немешаевская
правда" началась ожесточенная, инспирированная райкомом  ВКП(б)
антиалкогольная  кампания.  Со статьей под заголовком "До каких
пор нас будут спаивать растленные нэпманы?" выступил  журналист
Василий Фицнер, который, в частности, писал: "Никто не спорит о
том,  что  алкогольные напитки и пиво употреблять нельзя. Речь,
товарищи, идет  о  спаивании  растленными  нэпманами  трудового
населения  нашего  города.  Ничего  себе,  в  центре города без
зазрения совести продается пиво и водка. Ни на грамм нам это не
надо! У этого шинка я даже  видел  членов  кружка  "Театральных
критиков". Это до чего же мы, товарищи, дожили на четырнадцатый
год  Советской  власти?!  За  что мы проливали свою кровь?! При
таком самотеке мы социализма не построим. Можно c  уверенностью
ожидать,  что  к концу пятилетки сопьются все творческие ячейки
нашего города.  Это  как  же  понимать:  в  наше  прекрасное  и
героическое  время,  когда  паролем и лозунгом эпохи становятся
слова  партийного  гимна  "Отречемся  от  старого  мира!",  нас
клеймят  буржуазным  лозунгом  "Пиво-водка"?  Это непорядок. Но
можете   не   сомневаться,   "господа"    разгильдяи,    пресса
пролетарским  словом  вскроет  это вредительское головотяпство.
Меткие слова найдутся и виновные тоже. Я  предлагаю  конкретно:
учинить   варфоломеевскую   ночь   c  факелами,  директивами  и
оргвыводами над опустившимися нэпманами,  организовав  в  нашем
городе    товарищество    трезвости    "Даешь   деалкоголизацию
трудящихся!" В городе орудует банда  корчмарей-вредителей.  Кто
за  этим  всем  стоит?  Вот  вопрос  дня.  Но кто же, товарищи,
смазывает этот вопрос? Непонятно." В номере была также помещена
огромная, мастерски нарисованная карикатура: человек c  большой
головой,  лошадиным  туловищем,  и  c подписью, шедшей изо рта:
"Иго-го!", причем лицо этого кобылочеловека очень  походило  на
слащавую  физиономию  нэпмана  Ключникова.  Не  без  эзоповской
колкости в адрес Петра Тимофеевича,  ниже  лошадиного  туловища
была  опубликована  непростая  агитационная  задачка:  "Рабочий
человек Советской России  состоит  из  ста  триллионов  клеток.
Африканский   слон,  угнетаемый  империалистами  и  антантскими
прихвостнями,  имеет   в   своем   теле   шесть   c   половиной
квадриллионов клеток. Сколько нужно выпить нэпмановского пива и
шинковской   водки,  чтобы  жители  Немешаевска  опустились  до
живодерства Антанты?".
     Пока  подписчики  "Немешаевской  правды",  хохоча,  читали
фицнеровские  строки, в квартире Ключниковых произошли события,
вследствие которых глава дома пребывал в миноре.
     В  семье  Ключниковых  было   только   два   человека   --
трогательный  добряк Ключников и его дражайшая половина, бывшая
пепиньерка, а ныне -- Александра Станиславовна. Семейные  ссоры
между  Петром  Тимофеевичем  и  Александрой Станиславовной были
обычным   явлением:   трогательный   добряк    был    страстным
табакокуром,  поглощающим в день по две пачки папирос "Норд", в
то время, как запах этого самого "Норда" бывшая  пепиньерка  не
переносила   до   такой   степени,  что,  когда  чаша  терпения
разбивалась вдребезги, Александра Станиславовна  запиралась  на
кухне  и начинала есть, есть и еще раз есть. Чем больше папирос
выкуривал  Петр  Тимофеевич,  тем   больше   с®едала   провизии
Александра Станиславовна.
     Просмотрев  "Немправду"  --  со  статьей  и карикатурой --
владелец шинка "Пиво-водка" впал в полное  отчаянье.  Именно  в
такие  минуты он отдавал свои легкие во власть никотина и дымил
папиросой до помутнения в мозгах.
     -- Выдвиженец   чертов,    развел    тут    цитатничество!
Товарищество   трезвозсти!   То   же   мне   писатель-маратель,
репортеришко c поганым именем! -- c  ненавистью  бормотал  Петр
Тимофеевич и машинально курил папиросу за папиросой.
     Несмотря  на  то  что  в  горле  першило от табака, ужасно
хотелось есть.  Поголодав  минут  пятнадцать,  Петр  Тимофеевич
застонал,  перевернулся  на  другой  бок,  затем  резко встал c
дивана, стряхнул  пепел  c  пижамных  брюк  и  медленным  шагом
направился в кухню.
     Кухня   Ключниковых  была  розовой  и  светлой.  На  окнах
красовались  великолепные  батистовые  шторы.   Шумно   кипящий
желтоватый  чайник  стоял  на  невысоком керосиновом примусе и,
жалуясь на свою судьбу, просил, умолял и даже  требовал,  чтобы
его немедленно сняли c огня. Кухонные мухи, чрезвычайно похожие
на  отредактированных  слонов,  церемонились  и не ставили свои
лапочки на  нежный,  свежеиспеченный  хлеб.  Мелкие  коричневые
муравьи по полу не ползали, как это бывает в жактовских кухнях,
ибо пол был чист и свеж, как арктическое утро.
     Александра   Станиславовна,   толстушечка  c  сорокалетним
жизненным опытом и упитанным байковым лицом, сидела за  похожим
на перевернутое каноэ столом и страстно вкладывала в свой ротик
хрустящие  дольки  картофеля,  полегонечку запивая все это дело
портвейном  номер  семнадцать.  Толстушка  была  так   увлечена
противоникотиновой  трапезой,  что  даже  не заметила голодного
Питера, который уже  около  пяти  минут  слонялся  по  кухне  в
поисках чего-нибудь мясного.
     -- Я так и знал, -- зажужжал Петр Тимофеевич. -- Ты опять,
вражина,  все  с®ела.  Нет даже мяса! Мне теперь что же -- идти
обедать в общепит со знатными людьми колхозов? Это ж нахальство
девятьсот девяносто девятой пробы!
     Толстушка вздрогнула, приподнялась и обратила  свою  милую
физиономию в сторону мужа.
     -- Пшел  вон!  Не будешь коптить квартиру! Накурился, хоть
противогаз вешай!  --  крикнула  Александра  Станиславовна  так
громко,  что всполошенные мухи принялись кружить по кухне. -- Я
тебе сейчас такого мяса задам! Обжора!
     Александра Станиславовна села за стол и, как ни в  чем  не
бывало, засунула в свой рот основательный шматок ветчины.
     -- Ах,  как  надоела  мне  эта картошка! -- издевательским
голосом сказала она. -- Хочется белужины, тянет к сардинкам,  к
семге, к консоме!
     И бывшая пепиньерка захватила c тарелки щепоть нарезанного
лука и  принялась  хрустко  его  жевать.  Внутри ее вспыльчивой
натуры все  кипело  и  бурлило,  словно  готовилась  египетская
казнь.  Петр Тимофеевич хмыкнул, посмотрел на жену хлебосольным
взглядом, глаза его сверкнули голодной истерической  жадностью,
губы увлажнились слюной, желудок сжался.
     -- Хорошая  жена трудится на тебя, -- смущенно заметил он,
-- как слуга, дает советы, как советник, прекрасна, как  богиня
красоты,  спокойна,  вынослива,  как земля, ко-о-ор-ми-ит тебя,
как мать, и услаждает тебя, как гетера.
     -- Кто?
     -- Я говорю, гетера. Хорошая  жена  --  это  шесть  лиц  в
одном. Это еще индийские йоги говорили.
     В  конце  концов  горе-муж  не  выдержал  и  в прокуренном
кабинете протянул свои кусачие руки к комоду, где  в  ряд,  как
солдатская  шеренга,  вытянулись  стеклянные  банки  c говяжьей
тушенкой. Взяв одну  из  банок,  обжора  по-волчьи  открыл  ее,
соскреб  жир животного, судя по маркировке, зверски убитого год
назад и, страстно обоняя запах  говядины,  переместил  холодное
мясо  в  пустой голодающий желудок. Но хотелось чего-то еще. Он
лег на большой велюровый диван, задрапировался в плед, но вдруг
вскочил и взял в руки "Немешаевскую  правду".  Взгляд  упал  на
гнусную  антиалкогольную  статейку,  и  Петр Тимофеевич закурил
очередную папиросу.
     -- Я  что  же  теперь,  --  нахмурился  он,  --  матрацным
промыслом  должен  заниматься  или  податься  туда,  куда  даже
воронье костей не заносит?
     По всей видимости, воронье не заносило костей в общепит  и
в производственные артели. Петр Тимофеевич мгновенно представил
цех  по  производству  матрацев  и замусоренную столовую Дворца
Труда c большой дежурной яичницей из  десяти  яиц  c  колбасой.
Командиром  матрацного  производства  Петр  Тимофеевич  быть не
хотел. Яичницу же требовал желудок. Хотелось также  индюшатины,
гусятины,  курятины,  телятины,  кулебяк,  фаршированных  яиц и
ароматного  шартреза.  Но  шартрез  был  давно  выпит,  а   все
остальное слопано Алесандрой Станиславовной.
     В тот мертвый час, когда Петр Тимофеевич выкурил последнюю
папиросу  второй  пачки  и,  укрывшись  кисеей, закрыл глаза, в
квартире Ключниковых раздался звонок в дверь.
     -- Кого это  еще  там  черт  несет?!  --  c  набитым  ртом
промычала Александра Станиславовна.
     Подойдя  к двери, она мелодично лязгнула ключом в замочной
скважине, дверь задрожала и отворилась на  ширину,  дозволенную
натянутой цепочкой. Не переставая двигать челюстями, Александра
Станиславовна  посмотрела в образовавшийся проем. На лестничной
площадке топтался Ираклий Давыдович Суржанский.  Глаза  у  него
были закатаны вверх, а руки по-архирейски скрещены.
     -- Явление  Христа  народу  в лаптях! Акт второй, -- жирно
хихикая, произнесла Александра Станиславовна  и,  сняв  дверную
цепочку,  впустила гостя. -- Питер, -- мурлыкнула она, закрывая
дверь, -- к тебе пришли.
     Ираклий  Давыдович  вошел  в  прихожую,   вытер   ноги   о
полугрязное  веретье,  снял  пальто  и  бережно  повесил его на
вешалку.
     -- Я только что c заседания райплана, -- соврал он. -- А к
вам буквально на минутку. Простите, если помешал.
     -- Петр  Тимофеевич  у  себя  в  кабинете,   --   сообщила
Александра Станиславовна. -- Питер, оглох что ли?!
     Из  кабинета  Питера  никто  не отвечал. Ираклий Давыдович
медленно прошел через гостиную  и,  войдя  в  кабинет,  вдоволь
насладился  табачным  смогом.  В  комнате  остался только азот,
кислород был сожран никотином и, так как форточка была  наглухо
закрыта,    дышать   было   нечем.   Петр   Тимофеевич   лежал,
распластавшись, на диване. В зубах у  него  дымылась  папироса.
Увидев  Суржанского,  Петр  Тимофевич  затушил  окурок и, легко
дрогнув губами, не без иронии пробубнил:
     -- А, это опять вы?
     -- Я на минутку, -- сказал Суржанский ни громким, ни тихим
голосом, тем самым  голосом,  которым  обычно  говорят  рядовые
партийцы  в  присутствии  вышестоящего  начальства. -- На самую
малость.
     -- На минуту, на минутку. Вас только здесь не хватало.
     Петр Тимофеевич лениво встал, c язвительной усмешкой пожал
гостю руку и пригласил сесть.
     Ираклий  Давыдович  робко  уселся  на  краешек  кресла  и,
изобразив  на  своем круглом лице миловидную улыбку, на секунду
замер так, как будто на его  голову  вот-вот  должен  свалиться
кирпич.
     -- Я  вас  слушаю,  товарищ  Суржанский,  --  самодовольно
выговорил Ключников. -- Опять вас нелегкая к нам занесла?
     -- Понимаете, -- кисло проговорил Суржанский. --  Нет,  не
это...  Хотелось  бы...  это...  как  сказать-то... забыть наши
распри.
     Петр Тимофеевич вытаращил от  удивления  глаза  и  раскрыл
рот, как бы желая проглотить жирного отредактированного слона.
     -- Вы  меня  давно  знаете,  Петр Тимофеевич, -- продолжал
Суржанский, щелкая зубами, -- как-то не хотелось  бы  ссориться
из-за чепухи. Ведь так? Так.
     -- Хм!  А  я  же вам еще тогда упомянул, что деньги ваши в
целости, -- немного погодя, произнес Ключников. -- Вложены они,
куда надо. А вы тюльку гнали  неизвестно  зачем.  На  кой  черт
попусту свое сердце в кровь макать?
     -- Да-да.  Так  вот.  Я  хотел  бы  предложить  вам  новое
дельце...
     -- Интересно будет полюбопытствовать.
     -- Тут ко мне приехал дальний родственник из  Черноморска.
Он  проездом.  Сами  понимаете, время сейчас сложное. Крутимся,
что там говорить, как можем.
     -- Ну, ну, ну. Не тяните.
     -- Так вот. Хороший человек... Он мне рассказал... А  я  к
вам.  Думаю,  как  бы ни было, а надо помочь Петру Тимофеевичу.
Ведь вино-то сейчас у вас плохо берут.  Так?  Так.  Все  больше
водку, а вино же куда девать.
     -- Ну, что вы тянете собаку за хвост?
     Ираклий  Давыдович  вынул  из  внутреннего кармана пиджака
небольшую стопочку цветных этикеток  "Черноморского  хереса"  и
одну  из  них  протянул Ключникову. Петр Тимофеевич внимательно
прочитал надпись на ярлыке, впился взором в  намалеванный  диск
финского солнца, потер бумагу меж пальцами, понюхал.
     -- Интересно,    --    пролепетал    он,   закончив   свое
исследование, -- очень интересно, но пока не понятно...
     -- Этот "Черноморский херес" -- очень популярное вино. Мой
родственник направлен в командировку для обмена опытом.  И  вот
этикетки  у  него  c  собой,  чтоб  тамошним товарищам, значит,
показать.
     -- Ну так и что же?
     -- А почему  бы,  Петр  Тимофеевич,  на  ваши  бутылки  не
наклеивать эти этикеточки?
     -- Ах, наклеивать! Очень даже интересно!..
     -- Он бы уступил вам по гривеннику за штучку. Вот вам пока
десяток, так сказать, для пробы.
     -- Хорошо придумано. А сколько всего у вас таких?..
     -- Этикеточек? Немного. Десять тысяч.
     -- Очень интересно.
     Секунду-другую   нэпман  колебался,  затем  махнул  рукой,
достал из ящика стола желтый  бумажный  рубль  и  протянул  его
Суржанскому.
     -- Жду  вас  денька  через  три. Посмотрим, как пойдут мои
пошатнувшиеся делишечки c вашими этикеточками.  Бог  даст,  все
куплю. Я уж в долгу, сами знаете, не останусь.
     "Да   уж,   знаю.   Не  останешься",  --  подумал  Ираклий
Давыдович, а вслух согласился:
     -- Хорошо,  хорошо.  Вы  уж  не  серчайте  на  меня,  Петр
Тимофеевич.   Мы   ж   c   вами   друзья  старые.  Одного  горя
нахлебались-то сколько! Ведь так? Так.
     -- Да что вы, Ираклий Давыдович, я уже и позабыл-то все. У
меня и без... Читали? Нет? Читали. То-то.  Этот  подлец  Фицнер
кого  угодно  c ног до головы обпишет. После такой препакостной
гадости немешаевца и калачом не заманишь в мой ларек.  Сволочь!
Паству  от  меня  отваживает!  А  мне  что  прикажете? В калошу
садиться и плыть против течения? Может, ваши картинки и сделают
доброе дело. А пока ни тпру ни ну. Вот так.
     -- Так я затем и пришел. Помочь другу --  вещь  святая.  Я
хоть  и  не  семи пядей во лбу, но все понимаю, а газетную утку
этого Фицнера мы в исполкоме проработаем. Это я вам обещаю. Мне
б только... Так что все обиды прочь. Мир? Ведь так? Так.
     -- Мир, мир.
     И друзья крепко пожали друг другу руки.
     Секунда  в  секунду  в  пятнадцать  c  четвертью   Ираклий
Давыдович  был  у  себя  дома  и  подробно  докладывал Остапу о
произошедшем в квартире Ключниковых разговоре.
     А через день, прогуливаясь по городу,  великий  комбинатор
зашел  в  распределитель  немешаевского  Нарпищетреста  и купил
бутылку "Черноморского  хереса".  Херес  оказался  обыкновенным
грошовым  портвейном,  гадкий  вкус которого ни в какой мере не
соответствовал рекламному тексту под финским солнцем. Еще через
день Ираклий Давыдович уже  продал  нэпману  Ключникову  триста
наклеек, а через десять дней Петр Тимофеевич скупил все.
     Поначалу   торговля   "Черноморским   хересом"   приносила
неплохие барыши. Алкашей-выпивох и  граждан-любителей  пьянства
очень   притягивал   отличительный  признак  хереса  от  других
алкогольных  напитков,  а  именно  то,  что  синдрома  похмелья
черноморско-испанский  херес  не  вызывает.  Когда  же питейцы,
отводя душу, глушили новоявленный  напиток  стаканами,  к  утру
вместо  ясности сознания они испытывали дурноту и муть, тяжесть
в голове и во всем теле. В конце концов Петр Тимофеевич остался
в дураках: на складе "Карт-бланша"  лежали  новенькие  пачки  c
девятью  тысячами  этикеток,  а  в  кармане  у Остапа -- тысяча
советских рублей.
     Но для великого комбинатора эта  мелкая  афера  была  лишь
началом большой комбинации...

        Глава X     НОЧЬ БЫЛА ПРОМОЗГЛАЯ...
     Ночь  была промозглая. На немешаевских улочках выли собаки
и свистели сквозняки.  Почерневшее  небо  похоронило  во  мраке
всякую привлекательность. Сон подкрадывался к жителям города.
     Кутаясь   в  пальто,  великий  комбинатор  быстро  шел  по
проспекту  Диктатуры  пролетариата.  Хулиганствующий   холодный
ветер  мял  ему лицо, проникал сквозь одежду и пинал в спину. В
эту насморочную ночь должна была  решиться  судьба  задуманного
предприятия.  Вихри  дерзких  идей  веяли под Остапом Бендером.
"Или я  завязну  в  трясине  жактовского  служащего,  или  этот
"карт-бланш"  станет  моим  компаньоном, -- думал он. -- Других
шансов на успех у меня пока нет".
     Ключниковы  жили  в  кирпичном  доме  на  улице  Парижской
коммуны.  Остап свернул в переулок, прошел мимо городской бани,
миновал рыночную площадь и вскоре уперся в двухэтажный  дом  No
23-бис. Поднявшись на второй этаж, он дернул за держку звонка.
     -- Кто? -- осведомился за дверью сонный женский голос.
     -- Гражданин  Ключников  здесь проживает? -- спросил Остап
строго.
     Александра   Станиславовна    пристально    поглядела    в
полвершковый в диаметре глазок. Вид c иголочки одетого молодого
человека  и  удостоверение  заставили  ее  вздрогнуть  и  слепо
открыть дверь.
     Великий комбинатор долго не церемонился. Бросил  пальто  в
передней,  огляделся  и  прошел  в  гостиную.  На  диване лежал
околпаченный Ключников. Лоб был прикрыт мокрым полотенцем. Лицо
блестело от пота.
     -- Гражданин Ключников? -- спросил  Остап  беспощадным  до
издевательства голосом.
     -- Да,  я...  --  ответил Петр Тимофеевич, приподнимаясь c
дивана и тупо глядя на гостя.
     -- Петр Тимофеевич?
     -- Я...
     -- Вы-то мне и нужны, -- сухо сказал Остап, без  церемоний
усаживаясь в кресло.
     -- Товарищ  из  "огепеу",  --  еще в прихожей сообразила и
теперь поведала мужу Александра Станиславовна.
     Мокрое полотенце упало на  пол,  Александра  Станиславовна
торопливо  к нему подскочила, подняла и осторожно покосилась на
непрошенного гостя.
     -- Чем обязан? -- обеспокоенно спросил Петр Тимофеевич.
     -- Фамилия Суржанский вам о чем-нибудь говорит?
     Ключников хотел спросить: "Это что, допрос?",  но  удержал
эти слова, а c его губ сорвалось жалкое и тихое:
     -- Как вам сказать...
     -- Это  пока  не допрос! -- будто услышав непроизнесенное,
успокоил Остап. -- Я вам просто задаю вопросы, а вы обязаны  на
них отвечать.
     -- А-а,  понимаю...  да,  я  знаю  Ираклия  Давыдовича, --
проговорил Ключников, взглядом призывая  на  помощь  Александру
Станиславовну.
     Бывшая пепиньерка молчала.
     -- Когда вы его видели в последний раз?
     -- Недели  дв