,  не
боясь  наткнуться  на  пограничный  наряд. Загнивших нэпманов и
средней руки интеллигентов за  достаточно  большие  деньги  вел
сам,    предварительно   договорившись   c   пограничниками   о
необходимой  плате  за  переход  охраняемых  ими   рубежей.   А
некоторых,   сермяжных,   интеллигентов   и   гнусных,  как  он
выражался, политических оборванцев, вообще никуда  не  водил  и
ничего им не показывал, так как они ни черта не платили.
     Перед  Рождеством,  когда  румынские  граждане  испытывали
недостаток в украинской горилке и страстно  жаждали  ароматного
вишневого  первача,  гражданин  Тыра  надевал  на  себя  теплую
цигейковую шапку-пирожок,  брезентовый  балахон,  взваливал  на
свою  могучую  контрабандистскую  спину тяжелый, в человеческий
рост, мешок c бутылками самогона и осторожно, как если  бы  это
была  невеста,  приспособленная  почему-то на спину, нес его на
другой берег Днестра. А тесовый  домик  в  лесу  оставался  без
присмотра.
     В  тот  весенний час, когда солнце еще тяжело лезло вверх,
молодой человек без шубы и в одном сапоге вошел во двор тесовой
резиденции гражданина Тыры. Слабо дыхнув на замерзшие руки,  он
тихо постучал в дверь.
     Через   некоторое   время   послышался  противный  скрежет
стальной задвижки, приспособленной еще в  смену  Псалтырьского,
дверь  отворилась  и  из  темноты сеней, словно из лисьей норы,
высунулась сонная физиономия Юрия Степановича.
     -- Ба-а-тюшки! -- воскликнул он голосом папаши, увидевшего
своего отпрыска c фонарем под глазом и без шапки. -- Да  ты  ли
это?
     Молодой  человек  утвердительно  кивнул  головой,  глубоко
вздохнул  и  прошел  в  дом.  Там  было  тепло,   пахло   дымом
светящегося ярким пламенем камина.
     Гость  подошел  к  камину, вытянул руки к огню и, глядя на
горящие бревна, негромко сказал:
     -- Перед  вами,  Юрий  Степанович,   несостоявшийся   граф
Монте-Кристо  и,  возможно  управляющий коммунальным хозяйством
Старгородского жилтоварищества. Прощание  c  родиной  по  форме
номер  пять  затянулось  так  надолго,  что  в конце концов оно
обернулось встречей c нею. Финита ля трагедия!
     -- Да  как  же  так  получилось,  Остап?   --   воскликнул
контрабандист.  --  Я  ведь договорился обо всем. Погранцы были
вежливы. Ты должен был пройти!
     -- Должен,  да  не  обязан,   --   c   иронией   выговорил
несостоявшийся  граф.  --  Отзывчивым румынским боярам и гордым
маркграфам, наверное, показалось мало тех медалей, кои я  хотел
им  вручить  в торжественной обстановке. Господа обиделись, так
как за моей спиной  не  раздавались  звучные  марши  и  громкие
туши... Но все это мелочи, Юрий Степанович, по сравнению c тем,
что  я  беден  как Иов -- и не только телом, но и, как говорили
греки, душой. Так что гудбай Атлантика и чертов город  в  бухте
Гуанабара.  Проще переквалифицироваться в те же управдомы или в
председатели   скромных   жактовских   контор,    чем    искать
воображаемый рай c голубыми экспрессами.
     Юрий  Степанович со вздохом покосился на гостя и подошел к
небольшому  шкафчику,  похожему  на  буфет  мебельного  мастера
"елисаветинских"  времен  господина  Бомзе.  Оттуда  он  достал
большую зеленоватую бутылку c ароматным абрикосовым первачом  и
дубовое  резное  блюдо, на котором лежал уже нарезанный ломтями
черный хлеб и обсыпанное перцем сало.
     -- Я  понимаю  твое  состояние,  Остап,   --   распекнулся
контрабандист,   поглаживая   руками   по  украинской  рубашке,
расшитой запорожскими узорами. -- На твоем месте  любой  другой
уже  давно  бы  свихнулся...  Потерять  столько  добра! Что мне
оправдываться?.. Эти гадюки, видно, устроили очередной рейд,  и
мой  патруль  внезапно  заменили  другим. Я думаю, тебя все это
мало интересует. Побрякушки все равно уже не вернуть. Но у тебя
осталась жизнь. Поверь, эти прохвостни, в переделках,  подобных
твоей,  мало  кого оставляют в добром здравии... Прошу к столу,
сейчас я угощу тебя абрикосовым. Сразу согреешься...
     Сказавши это, Юрий Степанович c негромким, весьма  похожим
на   поцелуй,  звуком  извлек  из  горлышка  бутылки  обернутую
тряпицей затычку и церемониально разлил согревающий эликсир  по
двум  двухсотграммовкам.  Один  из стаканов он протянул Остапу,
кинув ему в лицо следующее порядочное наставление:
     -- Я не узнаю  Остапа  Бендера,  который  всего  несколько
часов  назад мне доказывал... Раз ты разводишь такую философию,
значит требуешь от жизни невозможного.  А-а...  ладно...  Я  же
тебя  предупреждал:  есть  риск.  Тем более c твоими бубличными
игрушками из серебра и брильянтами в оправе из белого золота...
Помнится,  ты  отреагировал  на   мое   предупреждение   легкой
ухмылкой...
     -- Бросьте, Юрий Степанович, оправдываться, ровно архиерей
на приеме  у императора, -- оборвал его Остап, подходя к столу.
-- Черт c ними. Не в этом дело. Вы знаете, пробираясь к вам  по
сырому  темному лесу, я вдруг понял неплохую вещь: деньги -- не
главное в этой жизни, в ней есть много иных, более благородных,
занятий, чем добывание хрустящих бумажек c праведными  водяными
знаками.
     Юрий   Степанович,  усмехнувшись,  кивнул  собеседнику  и,
подняв  невысоко  свой  стакан,  мгновенно  его  осушил.  Остап
поступил точно так же.
     -- Здесь   ты   не   прав,   --  выдохнул  хозяин  тесовой
резиденции. -- Деньги, конечно, не самоцель. Но  главней  этих,
как ты выражаешься, хрустящих бумажек, нет ничего. Человечество
еще пока не придумало им замены. Без них ты -- никто, ноль или,
в   лучшем   случае,   секретарь  комсомольской  ячейки  дважды
краснознаменного  села  Клячкино.  Даже   при   Советах   можно
крутиться...  И потом, скорее всего, всю эту ахинею говоришь не
ты, а засевший в тебя  идиот  в  должности  управдома.  Или  ты
горишь,  или  гниешь,  или,  как  твой  Корейко, сидишь, словно
толстая крыса, в набитом погребе. Но в любом  случае...  Поверь
мне,  даже  при  Советах  нужна,  как  говорят  фартовые  люди,
капуста. Деньги рождают ум!
     -- Парадокс в том, -- ответил на это Остап, -- что я  могу
привести  сотню доказательств вашей правоты и столько же -- что
все это, как говорил друг  моего  детства  Мишель  Буане,  чушь
собачья.  Но  в  одном  вы правы: запах прибыли всегда сладок и
приятен, от чего  бы  он  ни  исходил.  Даже  больше,  чем  так
называемый дым отечества.
     -- Мило!  Очень  мило!  И  что ты пасуешь раньше времени?!
Делов-то! Достаточно найти хорошие карты. Напасть на идею.
     Остап резким движением схватил бутылку и  налил  себе  еще
один  стакан.  Выпив,  он  явил  на  своем лице улыбку философа
пражского  университета  и,  обратясь  к  камину,  произнес   c
придыханием:
     -- Весь  мир,  включая  и  Советскую  Россию,  это большая
многоактная драма, актеры которой -- жалкие комедианты. Один из
них --  клиент  вашего  турбюро.  Мне,  как  всякому  служителю
искусства,  больно  осознавать  свою  убиенность  уже  в начале
первого  акта  этой  незатейливой  пьесы,  сыгранной   не   так
блестяще,  как  этого  бы  хотели  мои добрые мулаты. Они бы не
поняли меня, Юрий Степанович, нет...  Ну  что  вы  смотрите  на
меня,  будто вам дождь пробил лысину. Я хочу спать. Ваш райский
завтрак  мы  перекуем  в  послеполуденный  фуршетец   в   честь
затянувшегося  ледохода  и  долгого прощания c родиной по форме
номер пять.
     Юрий Степанович неуклюже развел руками, неторопливо  встал
и подошел к кованому сундуку работы неизвестного мастера. Вынув
из его пропасти довольно приличные постельные принадлежности, в
числе которых оказались барашковый тулуп несусветных размеров и
пуховая, вправленная в ситцевую наволочку, подушка, добродушный
хозяин расстелил все это на небольшом топчане возле камина.
     -- Ладно, -- зевая сказал Остап, -- не будем грызть зубами
колючую проволоку, чтоб не испортить себе язык, который нам еще
пригодится  не  только  для  застольных бесед при тусклом свете
пылающего камина.
     Остап подошел к постельному произведению  гражданина  Тыры
и, не раздеваясь, нырнул под тулуп. Через минуту он уже спал.
     Ему  приснился  белый  пароход,  который  глубоко врезаясь
форштевнем  в  гладкую  поверхность  Атлантического  океана  и,
качаясь на пенистых волнах, малым ходом входил в обширную бухту
Гуанабара.  В  ее сказочной глубине блестел от огромного потока
зеркальных авто волшебный город  Рио-де-Жанейро.  На  цокольной
набережной стояли мулаты c добрыми лицами и платиновыми зубами.
Они  строили на своих чумазых физиономиях подхалимские улыбочки
и направляли их в адрес великого комбинатора, который стоял  на
корме белого парохода и мечтательно наблюдал за полетом цветных
птичек,  круживших  вокруг  судна.  Граждане  в  белых штанах и
гражданки  в  белых  шелковых  платьях,   украшенных   радужным
бисером,  и  c  флердоранжем в золотистых волосах, толпились на
пристани и показывали на теплоход  указательными  пальцами.  Их
улыбки  были  похожи  на зубоскальство добрых мулатов. Командор
отвел от  них  взгляд  и  неожиданно  увидел  в  глубине  бухты
огромный  океанский лайнер гусиного цвета. Гигант терся бортами
о  пристань,   издавая   пронизывающий   насквозь   скрип.   На
капитанском  мостике Остап узрел покойного Михаила Самуэльевича
Паниковского. На покойнике была остаповская капитанская фуражка
c белым верхом и великолепный  брезентовый  костюм  бразильских
пожарников.  Алмазные насосы в петлицах сияли на солнце бежевым
пещерным светом, а сам нарушитель сухаревской конвенции походил
на  эльфа,  стоявшего  на  вершине   высокой   горы,   покрытой
изумрудным  лесом.  Эльф  курил  трубку,  а в промежутках между
затяжками брал в руку  рупор  и,  направив  его  на  командора,
фамильярно  кричал:  "Остап  Ибрагимович,  эта жалкая ничтожная
личность, я имею в виду Балаганова,  меня  просто  умиляет.  Он
проиграл  в  "шестерку"  все  ваши пятьдесят тысяч. А как же я,
Остап Ибрагимович? Я старый и больной. Отдайте мне мои  деньги,
я  внесу их во всемирную лигу сексуальных реформ на специальный
счет восстановления благородного рода Паниковских!"  Пылкая  до
безумства  речь  звучала  по  нескольку  раз кряду. Паниковский
противно смеялся и заискивающе скалил золотые зубы. В ту  самую
минуту,   когда   командор   открыл   рот   c  целью  об®яснить
неталантливому  сумасшедшему  тот  факт,  что  незабвенный  сын
лейтенанта  Шмидта вовсе не проиграл выданные ему комиссионные,
а пожертвовал их Московскому  уголовному  розыску,  он  услышал
громкий голос Юрия Степановича Тыры:
     -- Остап, тебе пора!
     Открыв  глаза,  великий  комбинатор понял, что видел самый
ужасный сон в своей жизни.
     Вскоре он уже натягивал  на  ноги  новые  сапоги,  любезно
предоставленные   ему   Юрием  Степановичем  в  счет  частичной
компенсации за неуспех эмиграции -- в этом неуспехе Тыра считал
виновным и себя. Кроме сапог, совестливый хозяин, видимо, уже в
счет погашения моральных издержек, презентовал Бендеру  зеленый
брезентовый  балахон,  сопровождая  презентование  напутствием:
"Приднестровские ночи прохладны, а  до  ближайшего  населенного
пункта идти далеко". Выходя из тесовой резиденции, Бендер пожал
благородную  руку  гражданина Тыры и голосом опального вельможи
изрек:
     -- Вы правы, Юрий Степанович. Нужно  напасть  на  идею.  И
рано  или поздно это произойдет. Обидно другое: сейчас я бы мог
наслаждаться хрустальной мечтой моего детства. Но вместо  этого
приходится показывать мечте зад... Впрочем, не поминайте лихом,
пишите письма и вообще -- адье!
     Юрий  Степанович, соглашаясь, кивнул и просалютовал своему
клиенту поднятием правой руки. На его лице покоилась грусть.
     Остап, не оглядываясь, зашагал по рыхлому снегу, изо  всех
сил стараясь идти быстрее.
     Снег,   снег,   снег  падал  звездами  бесшумно,  густо  и
язвительно. Он пританцовывал и вскоре стал, словно  юркий  бес,
вертеться   вокруг  великого  комбинатора,  постепенно  скрывая
маячивший балахон в белой  пелене.  День  разгорался  бледно  и
медленно,  время  от  времени выпуская на волю из-за серых туч,
как сиротливого цыпленка, мартовское блеклое солнце.

        Глава II     НЕМЕШАЕВЦЫ И ДОКА ПО ЧАСТИ ПОЛИТИКИ
     В некогда богатом купеческими дворами и традициями, а ныне
пролетарском  захолустье,  городе  Немешаевске,  прославившемся
совхозом-техникумом     c     единственным     в     республике
асфальтно-топтальным факультетом,  было  так  мало  предприятий
общепита  и так много рабочих клубов и методологических обществ
аграрников-марксистов, что жителям города приходилось  питаться
не   старорежимными   судачками  а  натюрель,  а  идеологически
выдержанными  лозунгами  типа  "Выполним  промфинплан   в   три
рефрена!".
     Выполняя  пресловутый  промфинплан, граждане пролетарского
захолустья  гордились  своими  вишневыми  садами  и  проспектом
Диктатуры   пролетариата.   Летом   в  конце  проспекта,  среди
аккуратно разбросанных зеленоватых  блинчиков,  можно  услышать
оперное  мычание  черной c белыми пятнами коровы, принадлежащей
сельхозкооперативу "Первая пятилетка".  Виолончельными  звуками
матчиша,  издаваемыми черно-зеленым "катерпиллером", на котором
раз®езжал работник исполкома товарищ Жеребятников,  можно  было
наслаждаться  утром  и вечером, как холодной зимой и серебряной
весной, так и жарким летом и золотой  осенью.  В  мае  проспект
Диктатуры   пролетариата   утопал  в  зелени,  а  в  ноябрьские
праздники --  в  труднопролазной  грязи.  К  вечеру  же  любого
времени   года,   когда   утомленное   солнце   скрывалось   за
рабоче-крестьянский горизонт, а звонницы  доигрывали  последнюю
незамысловатую  мелодию, Немешаевск погружался в кромешную тьму
и затихал. Город  постепенно  засыпал  глубоким  провинциальным
сном.
     Но  все  эти артистические мычания, автомобильные матчиши,
вишневые садики, майские прелести, ноябрьская  слякоть  и  даже
почти-малиновые благовесты были ничто в сравнении со стоявшим в
центре  города,  напротив  здания  бывшего  земства,  а  теперь
исполкома,   зеленым   ларьком,    фасад    которого    венчала
неопределенного цвета вывеска c надписью:
     ПИВО -- ВОДКА
     Толпа  городских  любителей  выпить или просто поболтать о
разного рода насущных вопросах на злобу дня, часто собиравшаяся
возле ларька, была основной достопримечательностью Немешаевска.
     Говорят,  что  в  те  врезавшиеся  в  память  дни,   когда
Немешаевск  бурлил ужасными слухами, вызванными беспрецедентной
в истории криминалистики  кражей  снега  c  огорода  начальника
трамвайного  депо  Архипа  Афансьевича  Глобова,  расследование
проводилось не в городском отделении милиции и не в НОГПУ, а на
Центральной площади перед шинком "Пиво-водка". Сказывают также,
что в один из тех же бурлящих  вечеров,  а  именно  в  четверть
шестого,  и  была произнесена фраза, положившая начало частному
расследованию, и  фраза  эта  принадлежала  не  кому-нибудь,  а
заведующему,   и   не   простому   заведующему,  а  заведующему
методическо-педагогическим  сектором   пролеткульта   Поликарпу
Харитоновичу Аввакумову.
     -- Это,  товарищи,  ясно,  как день, и понятно, как осень:
ясно, что похитить снег мог только  непрофессиональный  вор,  и
понятно,  что  этот  самый  вор  не  живет  в  нашем городе! --
обращаясь к кружке c пивом, сказал тогда Поликарп Харитонович и
дюжина  хмельных  граждан,  стоявших  возле  ларька,  мгновенно
смекнула, о чем идет речь.
     Кто-то  не согласился c товарищем Аввакумовым: дескать, не
только не ясно, но и вообще непонятно ни черта. И  пошло  тогда
во все колокола звонить...
     -- Без  поджога  и  дрова  не  горят! -- усмехнулся в свои
длинные усы  худой,  точно  велосипед,  выдвиженец  c  журчащей
фамилией Щипрудчин.
     -- Э-э-э?  Что  вы  имеете  ввиду?  --  спросил  гражданин
непонятного возраста.
     -- Сами должны знать!
     -- Теперь понятно,  почему  в  Немешаевске  солнце  не  на
востоке  золотится,  а на западе! -- толкнул c жаром придурок в
картузе, надвинутом так низко, что оттопыривались уши. -- Скоро
так и будут говорить: "Так вот она какая, столица  пролетарских
пороков!"
     -- Ничего  подобного!  -- прокалякал выдвиженец Щипрудчин.
-- У нас тут старое тихое пролетарское захолустье.
     -- А  вы  свинья!  --  вдруг  сделал  в®едливое  замечание
придурку в картузе непонятный гражданин.
     -- Гришка это сделал! -- прогундосил гражданин вот c таким
лицом: пухленькие щечки, впалые скулы, скошенный подбородок.
     -- Отставной  козы  барабанщик  ваш Гришка, -- как всегда,
принципиально   воскликнул   председатель    месткома    Генрих
Ричардович.  --  Такое  ж  суметь  надо!  Да  и  на  что, я вас
спрашиваю, ему снег?
     -- Архип Афанасьевич, так в  субботу  или  в  пятницу?  --
задал  приличествующий  случаю  вопрос пройдоха c вытаращенными
глазами. -- Я что-то в последнее  время  нашей  "Немправде"  не
доверяю...
     -- В   ночь   c   субботы  на  воскресенье...  --  ответил
потерпевший. -- Лег спать -- снег был, просыпаюсь утром, выхожу
во двор -- нет его. Вот такая вот мать за ногу. Я  было  думал,
расстаял,  смотрю  --  лопатой гребли. Все подчистую, товарищи,
стилибонили. И где ж у людей совесть?
     -- Вот    так    дела...    --    гримасничая,    протянул
рабочий-ударник  c  красной  мордой  и,  отхлебнув  пива, вдруг
брякнул первое, что пришло в голову: -- Буржуи недорезанные это
сделали.
     -- Гришка уволок, его работа.
     Радий  Нифонтович  Добрынин,  пожарник  в  отставке,   был
другого мнения:
     -- Кисейная барышня ваш Гришка!
     Мужчина   лет  сорока,  пенсне  которого  выдавало  в  нем
интеллигента, помыслил так:
     -- Видите  ли,  в  чем   дело?   Каждому   здравомыслящему
горожанину,  а  немешаевцу  тем  паче, известно, что наша почва
является   дерново-подзолистой,   профиль   ее    состоит    из
перегнойного и иллювиального горизонтов. Поэтому для плодородия
перегнойного  горизонта,  кроме  снега,  необходим навоз. У вас
навоз в целости, Архип Афанасьевич?
     Рабочий-ударник  Рудольф  Антипин  постучал   пальцем   по
собственному лбу и пригрозил так:
     -- Навоз-то в целости! А вам, товарищ, слова не давали!
     Хотя   сказывают,   он   пригрозил  вот  так:  "Тебе,  лох
занюханный, слова не давали!" Но разве ж можно верить сплетням?
Однако по поводу этой подозрительной личности, Рудика Антипина,
однажды такое шептали,  что  даже  у  опытной  сплетницы  тетки
Агафьи  мозги  закипели  и  пришлось ей лечиться в немешаевском
Доме скорби аж до кануна первого пятилетнего плана.
     -- А за три дня до этого мне на работе барашка  в  бумажке
предлагали,   взятку  то  есть,  --  моргая  глазками,  поведал
потерпевший. -- Я отказался. Может, c этим как-нибудь  связано?
А, товарищи?
     -- Кто  предлагал?  --  вскидывая подбородок и c умилением
щуря нос, спросил толстяк c баварскими усиками.
     -- Приезжий какой-то.
     -- Нет, снег  слямзил  наш,  немешаевский,  --  изнесли  в
толпе.
     -- Гришка это сделал.
     -- Вот   заладил!   Гришка,   да   Гришка!   --   прошипел
лупоглазенький гражданин. -- Говорят ему: алиба у  Гришки.  Его
Устин, сторож "Немпищторга", зрил. Всю ночь горькую они пили!
     -- Как  же  мне теперь без снега, товарищи? -- просительно
воскликнул потерпевший Глобов. -- Я теперь, выходит, без  овоща
останусь?..
     -- Может, еще выпадет, -- успокоил толстяк c усиками.
     -- А вы когда наметили копку?
     -- Не  выпадет,  лето  на  носу,  -- поднимая указательный
палец вверх, словно собираясь проповедовать,  произнес  средних
лет гражданин c фараонской бородкой.
     -- Точно   --   не   выпадет!   --  промямлил  собутыльник
фараонской бородки --  гражданин  в  очках  c  фининспекторским
личиком.
     -- Гришка это сделал...
     -- Вот  лоханутый!  --  интеллигентно отозвались рядом. --
Вам же цыркнули: у Гришки алиби. Не понимаете? Алиби!
     -- Вся  почва  к  лету  пересохнет,  --  слезно  пробубни