неуловимым  для  глаз  движением,  описав
кулаком  в  воздухе  дугу, шандарахнул его по голове. Александр
Иванович c глухим стуком вновь свалился  на  пол.  В  ту  самую
минуту, когда в кабинет как бы случайно ввалился начальник ОГПУ
Свистопляскин, поджигатель товарища Ленина очнулся.
     -- Кого   мутузим?   --   без   всяких  церемоний  спросил
Свистопляскин.
     -- Контру,  Роман  Брониславович.  Сжег,  собака,  портрет
Ленина.
     -- Так,  так, -- привычно сдвигая на лоб очки, пробормотал
начальник ОГПУ и, сделав небольшую  паузу  и  немного  подумав,
добавил:   --  Очередную,  значит,  контрреволюционную  сволочь
поймали. И когда ж вы, гады, успокоитесь?  А?  Ведь  бесполезно
же.  Бесполезно!  Сколько вас в СЛОН, на Вишеру поотправляли...
Ан нет, все равно лезут, вредят. Что, говоришь, он сделал?
     -- Сжег портрет...
     -- Ах  ты   ж   стерва!   --   стиснув   зубы,   продолжал
Свистопляскин. -- Ленина жечь?! Не иначе тут, капитан, заговор!
Не иначе.
     -- Я понимаю, Роман Брониславович.
     -- Я  никого  не  жег!  --  упирался  поджигатель. -- Я не
понимаю!
     Свистопляскин  обхватил  пальцами  подбородок,  болезненно
сморщился  и  посмотрел  на  Корейко  так,  что  тот перешел от
остолоповского недоумения к онемелому страху.
     -- Милое дело! -- претенциозно  воскликнул  начальник.  --
Мы, значит, тут остатки контрреволюции добиваем, а вы...
     -- Бандитствует... -- сорвалось c языка Ишаченко.
     -- Я не бандитствую!
     -- Молчи, тварь! -- жестко приказал капитан.
     -- Не кричите, Альберт Карлович, не надо!
     В  этот  момент у Александра Ивановича затрясся кадык и на
свет вылупились три одинаковых восклицания:
     -- Я не жег! Я не жег! Я не жег!
     -- Жег и бандитствовал! -- отрывисто настаивал капитан.
     -- Бандитствовать, значит,  решили,  гражданин?  --  почти
мирным голосом пропел начальник. -- Строить социализм не хотим,
значит?  Ну  мы  из  вас  душу  вытрясем!.. Вот что, Альберт, c
кондачка мы это дело решать не будем. Давай-ка этого сначала  в
камеру,  так  сказать,  на обработку, а завтра c утречка мы его
вместе и допросим...
     -- Есть, товарищ начальник!
     Вошел  молоденький  лейтенант   c   полусонной   гримасой.
Залязгали наручники.
     -- На  выход,  собака!  --  утомленно  провыл  он.  --  По
сторонам не смотреть!
     Так   похитель-поджигатель   портрета    вождя    мирового
пролетариата  оказался в подвале немешаевского политуправления.
Ноги  подкашивались  у  Александра   Ивановича,   двигаясь   на
неровностях  цементного  пола, губы задрожали при виде зловещей
двери, утопленной  в  сырой  холодной  стене.  Дверь  открылась
тяжело,   c   душераздирающим  скрежетом.  Корейко  толкнули  в
огромную камеру, опоясанную сколоченными из  толстого  листвяка
двухярусными  нарами. Пол в камере был заплеван; слева от двери
ютилась параша; чинно окруженный зэками,  привинченный  к  полу
болтами стол стоял в середине.
     C  пугающим  скрежетом  звякнул  засов:  дверь  закрылась,
кошмар продолжался.
     -- Ты на чем рога замочил? -- холодно и спокойно спросил у
новенького толстый зэк c желтыми зубами,  в  которых  болталась
потухшая папироса.
     -- Я, товарищи, не виновен!
     -- Цацачка! -- послышалось c верхних нар.
     -- Придержи язык, Червь! Не мути поганку.
     Червь закрыл рот и сделал серьезное лицо.
     -- Ты какой масти?
     -- Я   не   понимаю...   --   слабо  улыбнувшись,  ответил
новенький.
     -- Политический, что ли?
     -- Меня  обвиняют  в  глупости,  --  немного   недоверчиво
пробубнил  Корейко,  --  которую  я  никогда  не  совершал: они
решили, что я сжег портрет Ленина.
     -- Стало быть, мастью ты не вышел! --  восторженно  грянул
толстый зэк, обращаясь к сокамерникам. -- Политический!
      И тут со всех нар послышались возбужденные голоса.
     -- Кто? Этот-то пистон -- политический?
     -- Кидала он!
     -- Крыса он, которая тошнит!
     Корейко стоял, оперевшись о дверь, как оплеванный.
     -- Конь педальный!
     -- Рогопил!
     -- Ты только посмотри на него -- зажрался в корень!
     "Щас  морду  набьют",  --  вглядываясь  в пустоту, подумал
Александр Иванович.
     Когда страсти поутихли, новенькому указали место.
     В камере пахло прелой кожей и  парашей.  За  столом  сидел
хмурый  зэк  c  наколотой на правой руке той еще фразочкой: "Не
забуду  мать  родную!"  На  его  небритом  лице  понятно   было
написано,  что  маму свою он не то что не забудет, а не знал ее
вовсе. В лице его, кроме этого, было что-то  дерзкое  открытое,
удалое.  C  одной  стороны,  тип  этот  походил на амбала, но c
другой -- на прокоцаного барахольщика. В  темноте  трудно  было
разобрать.
     "Пахан!" -- почему-то подумал про него Корейко.
     Пахан  своими  рысьими  глазами  посмотрел  на новенького.
Корейко взглянул на пахана.
     -- Хочешь классно выпить и классно  закусить?  --  заранее
улыбаясь, спросил пахан, обращаясь к новенькому.
     Новенький был угрюм, бледен и сильно подавлен.
     -- Ну,  допустим,  хочу...  -- ответил он, пытаясь уйти из
поля зрения пахана.
     -- Так вот, это будут твои похороны!
     Залп, громкий залп визгливого смеха огласил всю камеру. На
лице у  Корейко,  ко   всему   прочему,   появилось   тоскливое
выражение.
     -- Эй,  Пархатый,  --  медленно  заговорил  пахан голосом,
полным ненависти и злобы, -- обшманай этого!
     -- Этого? --  сложив  губы  сердечком,  угодливо  произнес
Пархатый.
     -- Его!
     Пархатый,  он же зэк c крупным тупоумным лицом, подвалил к
новенькому.
     -- А ну-ка, цацачка, напряги ноги! -- приказал он.
     Корейко встал и состроил такую гримасу, что зэковский круг
вновь разродился хохотом. Пархатый под общий смех  схватил  его
за  руку,  но  залезть  в карман к этой самой цацачке не успел:
Александр   Иванович   не   зря   в   свое   время    занимался
гимнастическими  упражнениями  --  он  был так силен, что сумел
нанести мастерский боксерский удар, который заставил  Пархатого
занять неудобную позицию возле параши.
     -- Ах  ты,  фуфло! -- отплевываясь, взвизгнул Пархатый. --
Пахан, это ж фуфло, а под цацачку косит.
     -- Пархатый! По-новой!
     Корейко залепил по тупоумному лицу оглушительную плюху.
     -- Червь, помоги Пархатому!
     Коренастый длиннорукий Червь спустился c нар.
     Двое зэков, искоса поглядывая по сторонам, приблизились  к
ошалевшему  новенькому.  Завязалась  драка. Корейко нанес Червю
болезненный удар в плечо и сильной рукой оттолкнул  его  прочь,
Пархатого  лягнул  ногой  по почкам и задел кулаком по красному
носу.  Но  силы  были  неравные.  В  конце  концов   новенького
скрутили. Червь и Пархатый подвели его к пахану.
     -- Без  шорохов,  цацачка!  --  хмуро и спокойно заскрипел
зубами пахан. -- Ты не на ринге... Хочешь послушать лязг железа
о камень? -- В его опытных руках сверкнуло тонкое острие  ножа.
-- На-ка, понюхай!
     -- Надзиратель! -- глупо пискнул поверженный Корейко.
     -- Ах  ты,  сволочь,  вертухаев  звать?! -- зеленея лицом,
заскулил Червь.
     -- Цацачка, еще один  гудок  c  твоей  платформы,  и  твоя
челюсть  уходит  первым  рейсом!  --  стараясь  не  смотреть на
новенького, ощетинился пахан.
     -- Замочи его, пахан, замочи! -- вскипел Пархатый.
     -- Заткнись, Пархатый! -- наставительно  промямлил  пахан.
-- Ладно...  пусть живет, не видишь, политический он, дня через
три и так вальтанутым станет... Что в карманах?
     -- Пустой я, -- запинаясь ответил новенький.
     -- Курево есть?
     -- Некурящий.
     -- Так, ладно, отпустите его.
     Кодла разбрелась по своим местам.
     -- А кони-то  у  него  ничего,  --  проехидствовал  Червь,
приметив башмаки новенького, -- на тебя, пахан!
     -- Не  будь  крысой,  Червь! -- ответил пахан раздраженным
тоном. -- А ну, цыпочка, сымай кони!..
     -- Какие кони, товарищ?
     -- Ну шо ты на меня, тошнотик, косяка давишь? Я Кремль  из
говна  не  леплю!  Тошнит  он  тут  "товарищами"! Кони, говорю,
сымай!
     -- Ты шо,  белат,  коньки  откинуть  хочешь?  --  прибавил
Червь.
     Новенький все понял и, менжуясь, снял башмаки. "Ну, курвы,
чтоб я  вас всех видел на одной ноге, а вы меня одним глазом!",
-- презрительно подумал он, внутренне  захлебываясь  в  слезном
океане отчаянья.
     -- То-то,  дядя.  --  Червь  засуетился  и  подал  башмаки
новенького пахану. -- Топчи, здоровый!
     Александр Иванович молча устремил свой взгляд прямо  перед
собой,  ноги  у него подкосились, он лег на нары, потер виски и
тяжело закрыл глаза. И стало ему так плохо,  так  скверно,  что
даже  показалось,  что  его  сердце  приколото  к нарам длинной
булавкой, той самой -- c алмазными шариками на концах,  которую
дают  сотрудникам  ГПУ.  Неудержимо  клонило  в  сон,  хотелось
забыться. Он свернулся клубочком, долго шептал, задремал,  ждал
не  долго,  вот  оно...  вот  оно...  еще  самую чуточку... сон
забежал в глаза, сжалился...  миллионер  начал  выводить  носом
арпеджио... и посетило Александра Ивановича связное сновидение.
И  это  была  Колыма.  И  это были тучи пыли. Он шел по этапу c
севера. На нем был серый  бушлат,  серые  брюки,  серая  шапка,
серые  ботинки.  Он  шел  c  лесозаготовок,  где его начальство
ставило "на комарей". Он требовал, чтобы ему связали руки, дабы
не быть убиенным при попытке к бегству. Руки связали... О,  это
был  кошмар! Мерцание, мерцание, пелена. Пелена, пелена и опять
мерцание. Вот  и  московская  расстрельная  комиссия  приехала.
Указали  на  него.  "Значит, это ты сжег портрет?" -- нежно так
спросил начальник комиссии.  "Не  сжигал  я!"  --  раздраженным
тоном ответил он. И грянул выстрел...
     Александр  Иванович  проснулся.  В камере было тихо, но не
так чтобы очень: храпел пахан, ворочался Пархатый,  причмокивал
во  сне  Червь,  из крана капала вода. Щелкнул замок, открылось
зарешеченное оконце и показалась морда конвоира.
     -- Под®ем, подлюги!
     Кто-то слегка ткнул Корейко в плечо. Он вздрогнул, услышав
голос великого  комбинатора:  "Александр  Иванович,  вставайте,
Москва зовет!"
     Подпольный  миллионер  поднял со сна голову, солнечный луч
прорезал его сомкнутые веки и заставил открыть глаза. Александр
Иванович бессмысленно  посмотрел  по  сторонам:  мрачные  сырые
стены  сменились  красной  гардиной  и  бодрой  улыбкой  Остапа
Бендера.
     -- Что c  вами,  Александр  Иванович?  Вы  выглядите  так,
словно вас только что вытянули из парилки!
     -- Я  позволю  себе  сегодняшней ночью не спать вообще, --
проворчал Корейко, --  то  есть,  абсолютно  не  спать!  Спишь,
спишь,  а  отдохнуть  некогда..  Если б вы знали, какой я видел
сон... Подвал, камера, лагерь, расстрельная комиссия, стенка...
бах! бах! бах!
     -- Скажу  откровенно:   прямо   анекдотический   сон   вам
приснился.
     -- Чем же он анекдотический?
     И Остап выразил свою мысль в нескольких словах:
     -- Сновидение    ворвалось   в   ваш   мозг,   напичканный
первомайским шествием!
     -- Все шутите...
     -- Нисколько.  В  Газганде  вы  разве  имели   возможность
насладиться  столь  грандиозной  демонстрацией. Нет. Значит ваш
сон -- следствие... Как это?  (Остап  щелкнул  пальцами.)  Ага,
вот!  Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Центральном
Комитете!  Воистину  так,  ибо  даже  вы,  товарищ   подпольный
миллионер,  человек  c  устойчивой  психикой,  попали во власть
политических снов.  Другими  словами,  на  вас  весьма  скверно
влияет  построение  социализма.  А  это  уже  плохо,  я бы даже
сказал, это нехорошо...
     -- Все опять смеетесь?
     -- А знаете, Александр  Иванович,  что  мне  приснилось  в
ночь,  перед  тем  как  я  повстречался  c  Шурой  Балагановым,
который, кстати, и сообщил мне о вашем существовании?
     -- И что же вам приснилось?
     -- Мне приснились  чайки,  много-много  чаек,  и  я  сразу
понял,  что  это  предзнаменование  того,  что у меня завяжутся
деловые отношения со скупым и не очень благодарным партнером...
Ну что ж, будем завтракать?
     -- Пожалуй.
     Остап вызвал гостиничную прислугу.
     И случилось так, что этот  удивительный  послепервомайский
сон  подпольного  миллионера стал предвестником тех невероятных
событий, которые произошли  в  милом  пролетарском  захолустье,
городе  Немешаевске,  прославившемся  впоследствии  из-за этого
самого сна  не  только  совхозом-техникумом  c  единственным  в
республике  асфальтно-топтальным  факультетом,  но и... Об этом
позже, намного-намного позже.  Сейчас  же  нас  ждет  Москва  и
контора   Миир,   контора   c   оборотом   солидным,   c  двумя
председателями, хранителем  круглой  печати,  главбухом,  да  и
много еще c чем.

        Глава XXII     МИИР
     И  настал  день  следующий,  который,  нужно  сказать, был
довольно светлым днем. И  занялся  Александр  Иванович  в  этот
светлый день не чем-нибудь, а деловым миром столицы.
     Ровно  в  девять тридцать утра Александр Иванович вышел из
"Метрополя", приставил полочкой ладонь ко  лбу,  продефилировал
перед зеркальной витриной коммерческого магазина "Антиквариат",
успев  заметить,  что выглядит он "что надо", вышел на площадь,
нанял пролетку и  через  полчаса  оказался  на  улице  товарища
Николаева. Почему именно на Николаева? А черт его знает почему!
Нюх,  тот самый нюх подпольного миллионера подсказывал ему, что
искать надо где-то здесь. Что искать? Конечно же контору, и  не
просто  контору,  а  контору  c большим оборотом. Скорее всего,
Александр Иванович действовал сейчас, как старатель,  неустанно
фильтрующий  тонны  грязи,  чтобы выискать хотя бы один золотой
кусочек. Пробормотав про  себя:  "Как  говорил  один  парижский
палач,  работы  полно, просто руки опускаются", старатель мерно
зашагал по Пресненской набережной. Ноги  сами  вынесли  его  на
какую-то  улицу.  Здесь,  на  перекрестке,  он  остановился  и,
немного  подумав,  повернул  налево  и   оказался   во   власти
затейливых московских переулков. Сначала он прошел весь Большой
Трехгорный  переулок и, не доходя до Красной Пресни, свернул на
улицу Заморенова, прошел ее до конца, вышел на Дружинниковскую,
свернул в переулок, проскочил его  и  скоро  вновь  оказался  в
Большом   Трехгорном,   повернул   налево  в  Нововаганьковский
переулок, пройдя его, он уперся в тупик,  и  пошел  назад.  Нюх
обманул.
     Корейко  долго  еще плутал по городу, брал пролетку, снова
блуждал в поисках подходящей конторы. Наконец, он сам не понял,
как оказался на Сухаревской площади.
     От площади  стелилась  улица  Сретенка.  Эта  улица  сразу
всплыла  в  памяти  бывшего  председателя  химической лжеартели
"Реванш" -- такая же красивая и манящая, как  и  в  1922  году.
Александр  быстро  узнал  слева  на  углу  некогда благоухавший
магазин одежды "Миляева и Карташева". За "миляйкарташевым"  шел
магазин  спорттоваров.  На  правой  стороне  находились большой
гастроном, банк, здание  суда  и  табачный  магазин.  Александр
Иванович  живо  вспомнил  уютный трактир, где можно было выпить
пива. Но сейчас было не до пива.
     Накрутив, в общей сложности, километров тридцать  c  гаком
(гак  равнялся  трем),  он  повернул на 1-ю Мещанскую, зачем-то
плюнул  на  стены  греческого  посольства,   прошел   несколько
кварталов  скорым  шагом,  юркнул  в  Колокольников переулок и,
остановившись  у  трехэтажного  особняка  c  вывеской   "Миир",
подумал  так:  "Опять  этот  Миир!  Этот  гусар говорил, чтоб я
поставил на нем метку. А почему именно на нем?  Никогда  раньше
не слышал. Что, черт возьми, это такое?.. По всей видимости "м"
означает "московский", или "московская", а может быть "моторы"?
Или  "моем"?  "Моем  и  индивидуально  раскапываем"! Что же они
раскапывают? И почему индивидуально! Не  понятно  и  уж  больно
закомуристо".
     У  под®езда закомуристого особняка стоял черный "шевроле".
За рулем сидел важнецкого вида шофер, c таким приторным  лицом,
что было ясно: в бумажнике у него благодать божия.
      Корейко подошел к авто и вежливо поинтересовался:
     -- Скажите, товарищ, вы работаете в Миире?
     Важный   водитель   c  лицом,  не  истощенным  умственными
упражнениями,  подбородоком,  как  кошелек,  и  усами  в  аршин
выразил  на  своей морде отталкивающую физию, пригладил сначала
правый ус, затем левый, кинул на любопытного суб®екта несколько
неуклюжий взгляд, кивнул, ответил грубо:
     -- Работаю. Конечно, работаю. Пыль дорожную  жру,  да  уши
рву стонами клаксонов -- вот моя работа!
     -- Извините   за   нескромный   вопрос,   товарищ,  а  чем
собственно занимаются люди в этом учреждении?
     -- Дядя, ты задаешь много  вопросов!  --  прошипел  сквозь
зубы водитель "шевроле".
     "Сам  ты  дядя!  Тоже  мне  племянник нашелся!" -- подумал
Корейко, но промолчал.
     -- Иди, дядя, в  контору,  тама  тебе  все  и  скажут!  --
зевнув,  посоветовал  водитель и, откинувшись на мягкую спинку,
задремал.
     В вестибюле было по-деловому суетно. Туда, оттуда  и  сюда
метались  курьеры.  Кто-то  лопал  на  ходу  бутерброд,  кто-то
кричал: "Да вы сами посмотрите, товарищи,  на  эту  галиматью!"
Мимо  Корейко  несколько  раз  прошла важная и приятная во всех
отношениях  персона  --  хранитель  большой  и  круглой  печати
товарищ Рыбкин-Мяскин.
     -- Гражданин, можно вас на минутку? -- вежливо обратился к
хранителю печати Александр Иванович.
     -- А успеете? -- капризно прогундел Рыбкин-Мяскин.
     -- Долго ли умеючи?
     -- Умеючи-то долго.
     -- Скажите, а это не Ковчег частников?
     -- Вы что -- сбрендили?!
     -- Точно не Ковчег?
     -- Да нет же, я вам говорю!
     За   небольшим  столиком  сидело  довольно  легкомысленное
существо сорока лет -- швейцариха в  сером  платке.  Швейцариха
вязала  носки.  Время  от времени она закрывала глаза и на всех
фыркала. Вошедший гражданин ей тоже не понравился.
     -- Что вы меня фотографируете? -- спросила она c  надсадой
в голосе.
     -- Мамаша,   как   пройти  к  председателю?  --  наивно  и
трогательно спросил Корейко.
     -- Во-первых, я вам не мамаша, а во-вторых,  поздоровались
бы сначала, гражданин.
     "Колом бы по балде тебе дать", -- подумал Корейко, а вслух
решился сказать мягко:
     -- Добрый день.
     -- Да какой же он добрый?!
     -- Как пройти к председателю?
     -- А  вы  не  грубите!  Вам  к  какому из председателей? К
Парфену Ферапонтовичу или Пахому Феофилактовичу?
     -- Кто ж из них главнее?
     Швейцариха косо поглядела на Корейко.
     -- А  я  почем  знаю?  Поднимайтесь  на  третий,  там   их
приемная.
     Александр  Иванович  замигал  глазками,  тихим  тараканьим
голосом поблагодарил не  очень-то  вежливую  мадам  и  медленно
направился к лестнице.
     "Странно  и  закомуристо,  --  рассуждал он. -- Учреждение
одно, а председателя -- два! Это тебе не газгандский  Пятьдесят
первый!"
     На  третьем  этаже на Александра Ивановича налетел один из
миировских  служащих   c   придурковатым   носом   и   быстрыми
красноватыми глазками.
     -- Ага!  Вот  и  вы!  -- радостно взвизгнул служащий. -- У
меня из-за вас все нервы отвинтились!
     -- Какие нервы, товарищ?
     -- Как же какие! За ваш  поступок,  Ефим  Агапович,  башку
отломить надо! Вы знаете, что мне сказал Парфен Ферапонтович?
     -- Нет,  я  не  знаю,  что вам сказал Парфен Ферапонтович!
Дайте пройти...
     -- Конечно, не знаете. А как задарма провизионку получать,
вы знаете?
     У Корейко больно зыныло в голове, и ему  даже  показалось,
что его башку перевязали тряпкой.
     -- Какую провизионку?
     -- Комиссия разберется, какую! Припаяет такой срок, что до
гроба  помнить  будете! Вы, товарищ Будомиров, под суд пойдете.
Досконально пойдете!
     -- Послушайте, я не Будомиров, я...
     -- Не Будомиров? Так,  что  ж  вы  мне  голову  битый  час
морочите?
     Придурковатый нос соколом шмыгнул на лестницу и, прыгая по
ступенькам, скрылся в н