о,   c  душераздирающим  скрежетом.  Корейко  втолкнули  в
огромную камеру, опоясанную сколоченными из  толстого  листвяка
двухярусными  нарами. Пол в камере был всячески заплеван. Слева
от двери ютилась параша.
     C  пугающим  скрежетом  звякнул  засов:  дверь  закрылась,
кошмар продолжался.
     -- Ты на чем рога замочил? -- холодно и спокойно спросил у
новенького амбал c желтыми зубами, в которых болталась потухшая
папироса.
     -- Я не виновен!
     -- Цацачка!  --  послышалось  c верхних нар. -- Гляди, как
косяка давит!
     -- Придержи язык, Червь! Не мути поганку.
     Червь закрыл рот и сделал серьезное лицо.
     -- Ты какой масти?
     -- Я  не  понимаю...   --   слабо   улыбнувшись,   ответил
новенький.
     -- Майданщик, что ли?
     -- Меня   обвиняют  в  глупости,  --  немного  недоверчиво
пробубнил Корейко, -- которую я никогда не совершал.
     -- Стало быть, мастью  ты  не  вышел!  --  во  всю  глотку
закричал толстый зэк, обращаясь c сокамерникам.
      И тут со всех нар послышались возбужденные голоса.
     -- Кто? Этот-то пистон -- майданщик?
     -- Порчушка он!
     -- Он даже на форточника не тянет!
     -- Хлопчик, нажми на клавишу, продай талант!
      Корейко стоял, оперевшись о дверь, как оплеванный.
     -- Козел пионерский!
     -- Петух гамбургский!
     "Щас  морду  набьют,  --  вглядываясь  в  пустоту, подумал
Александр Иванович. -- И хильнуть некуда".
     В камере пахло прелой кожей и  парашей.  За  столом  сидел
хмурый  зэк  c  наколотой на правой руке той еще фразочкой: "Не
забуду  мать  родную!"  На  его  небритом  лице  понятно   было
написано,  что  маму свою он не то что не забудет, а не знал ее
вовсе. В лице его, кроме этого, было что-то  дерзкое  открытое,
удалое.  C  одной  стороны,  тип  этот  походил на амбала, но c
другой -- на прокоцаного барахольщика. В  темноте  трудно  было
разобрать.
     "Пахан!" -- почему-то подумал Корейко.
     -- Хочешь  классно  выпить  и классно закусить? -- заранее
улыбаясь, спросил пахан, обращаясь к новенькому.
     Новенький был угрюм, бледен и сильно подавлен.
     -- Ну, допустим, хочу... -- ответил он,  пытаясь  уйти  из
поля зрения пахана.
     -- Так вот, это будут твои похороны!
     Залп, громкий залп визгливого смеха огласил всю камеру. На
лице у   Корейко,   ко   всему   прочему,  появилось  тоскливое
выражение.
     -- Эй, Пархатый,  --  медленно  заговорил  пахан  голосом,
полным ненависти и злобы, -- обшманай-ка залетку!
     -- Этого? -- противно щурясь, угодливо произнес Пархатый.
     -- Его!
     Пархатый подвалил к новенькому.
     -- А  ну-ка, падла, напряги ноги! -- то ли попросил, то ли
приказал он.
     Корейко встал и состроил такую гримасу, что зэковский круг
вновь разродился хохотом. Пархатый под общий смех  схватил  его
за  руку,  но  залезть  в карман к этой самой цацачке не успел:
Корейко нанес мастерский боксерский удар, заставивший Пархатого
занять неудобную позицию возле параши.
     -- Поганку  мутить  задумал!  --  отплевываясь,  взвизгнул
Пархатый. -- Пахан, э то ж фуфло, а под цацачку косит.
     -- Пархатый!
     Корейко залепил по вальтанутому лицу оглушительную плюху.
     -- Червь! Умри этого хлюста рукопашного!
     Духаристый длиннорукий Червь без суеты спрыгнул c нар.
     Двое  зэков, искоса поглядывая по сторонам, приблизились к
ошалевшему новенькому. Завязалась драка. Корейко ребром  ладони
нанес Червю болезненный удар в плечо, Пархатого лягнул ногой по
почкам и задел кулаком по красному носу. Но силы были неравные.
В  конце  концов  новенького скрутили. Червь и Пархатый подвели
его к пахану.
     -- Ша! Не рыпаться! -- спокойно скомандовал пахан.  --  Ты
не  на  ринге...  Хочешь послушать лязг железа о камень? -- И в
его опытных руках сверкнула пиковина. -- На-ка, понюхай!
     -- Надзиратель! -- глупо крикнул перепуганный Корейко.  --
Тут беспределом занимаются!
     -- Ах  ты,  сволочь,  хипиш  поднимать?! -- зеленея лицом,
заскулил Червь.
     -- Фуфло, не толкай меня на мокруху! -- медленно, стараясь
не смотреть на новенького, ожесточился пахан. -- Ну и масть  же
пошла...
     -- Гадом   буду,   заделай   его,  пахан!  --  взбеленился
Пархатый.
     -- Крови не терплю! -- туманно пояснил пахан. -- Да  и  на
хрена  нам  рога  мочить?  Пусть  живет.  Его  менты  и без нас
заквасят... Что в карманах?
     -- Пустой я, -- запинаясь ответил новенький.
     -- Курево есть?
     -- Некурящий.
     -- Ладно, без шорохов! Отпустите его.
     Блатота разбрелась по своим местам.
     -- А лепень-то у него  ничего,  --  проехидствовал  Червь,
приметив пиджак новенького, -- на тебя, пахан!
     -- Ты  что  духаришься, Червь! -- просипел пахан... -- Это
тебе не пайку закашивать. А ну-ка, вахлак, сымай лепень!..
     -- Какой еще лепень, товарищ?
     -- Ну шо ты на меня, тошнотик, косяка  давишь?  Тошнит  он
тут "товарищами"! Лепень, говорю, сымай!
     -- Ты  что,  рогомет,  кони  отбросить хочешь? -- прибавил
Червь.
     Новенький все понял и, менжуясь, снял  пиджак.  "О,  люди,
порождение  ехидны!"  --  по-чеховски  остро  воскликнул в душе
Корейко.
     -- То-то, терпило! -- Червь  засуетился  и  поднес  пиджак
новенького  к  пахану.  --  Носи,  здоровый!.. Пахан, а может и
прохоря у него заштопорим?
     -- Вахмуркам оставь его прохоря!
     Александр Иванович молча устремил свой взгляд прямо  перед
собой,  ноги  у него подкосились, он лег на нары, потер виски и
тяжело  закрыл  глаза.  Неудержимо  клонило  в  сон,   хотелось
забыться.  Он свернулся клубочком, задремал, ждал не долго, вот
оно... вот оно... сон забежал в глаза... и посетило  Александра
Ивановича  связное сновидение. И снилось подпольному миллионеру
нежное, ласковое, манящее, бурляще-кипящее  крымское  солнышко,
то  самое  солнышко,  которое  безжалостно падало на каменистый
пляж и  белые  спины  отдыхающих.  Безропотно  выкатывались  на
кишащий  людьми  берег  морские  волны.  На  пляже  среди сотни
отдыхающих особенно выделялась широкогрудая мадам c  удлиненным
бюстом и стройными ногами. Ее тело вялилось под горящими лучами
июльского   солнца  и  медленно  покрывалось  красным  ожоговым
загаром.  Мадам  вздыхала  и,  переворачиваясь   на   купальной
простыне,  ворчала:  "Эх-хо-хо! Не отдых, а черт знает что!" Со
стороны  Феодосии  подплывали  два  рыболовецких   сейнера.   C
Ялтинской  бухты  подгребал  своим ходом москвич Максим Иванов.
"Хороша водичка!" -- радостно  сверкая  глазками,  протрезвонил
Иванов,  выходя  из  воды. Максим был свежий, пахнущий йодом, c
недопеченными плечами, к его синим  в  клеточку  трусикам  была
прикреплена  зеленая  капроновая  авоська,  доверху заполненная
крупными мидиями. "Послушайте, вы!  --  обратился  к  господину
Иванову  товарищ c прогорелой спиной. -- Вы, что это, из Турции
приплыли?" -- "Нет, из  Парижа!"  --  пошутил  товарищ  Иванов,
бросая  на берег авоську. Вскоре он осмотрелся, и ему предстала
ужасающая картина: романтично кишащий людьми пляж сгорал дотла.
Нет, у него не помутилось в глазах. Товарищ Иванов  ясно  видел
сгоравшие  дотла  спины,  груди,  бедра и даже сгоревшие черные
трусы -- все реально. Иванов зашагал  к  морю,  бултыхнулся  и,
колотя воду руками, быстро поплыл по-собачьи вникуда.
     Корейко  проснулся.  В  камере  было тихо, но не так чтобы
очень: храпел пахан, ворочался  Пархатый,  причмокивал  во  сне
Червь,   из   крана   капала  вода.  Щелкнул  замок,  открылось
зарешеченное оконце, показалась морда конвоира.
     -- Под®ем, подлюги!
     Корейко поднял  со  сна  голову,  вдохнул  в  себя  порцию
тлетворного  воздуха  и  бессмысленно  посмотрел  по  сторонам:
мрачные стены, испещренные следами  от  воды,  были  похожи  на
каменную могилу, где-то пряталась смерть.

        Глава XXVIII     ДАЛЕКАЯ И УХОДЯЩАЯ НАВСЕГДА МОСКВА
     В    воскресенье    утром   мадам   Настасья   Феоктисовна
Долампочкина спала посредине Большого Златоустинского  переулка
в одной из квартир двухэтажного особняка. Ее не беспокоило, что
звезда  второй  величины  и  тринадцатой  степени немешаевского
политуправления капитан Ишаченко в четверть двенадцатого  вышел
из  того  самого  здания на Лубянке, которое в начале века было
доходным домом страхового  общества  "Россия".  В  расстроенном
мозгу  Альберта  Карловича,  словно в бурлящем море, полоскался
приказ: "Найти, обезвредить, доставить!"
     -- Где же искать этого жида маланского?!  --  сквозь  зубы
процедил  Альберт  Карлович,  окидывая  взглядом  площадь имени
товарища Железного Феликса. -- Так, отставить  истерику  мысли!
Приказ  номер  один:  рассуждать логически... а машину не дали,
шляйся теперича по ихней  столице...  Ладно...  Деньги  у  него
есть.   Приказ  номер  два:  действовать.  Начнем  c  гостиниц.
Разумеется, c дорогих гостиниц. Какие  в  этой  прорве  дорогие
гостиницы?  Первоклассными  гостиницами  являются  "Националь",
"Савой" и этот, как его, "Гранд"...
     От слова "Гранд" потерялась добавочка  "Отель",  но  скоро
нашлась, и получилось: "Гранд-отель". Альберт Карлович кивнул и
немедленно направился в сторону Кузнецкого моста.
     -- Профессор   непонятных   наук!   --  ругнулся  капитан,
переходя улицу. -- Ходи тут по этой срани.
     И тут шесть мыслей пронзили мозг капитана: пень обрыганный
-- раз, сандаль губатый -- два, фантик занюханный -- три, ну, я
ему устрою -- четыре, смерти будет просить -- пять, но  я  буду
зол и беспощаден -- шесть.
     Кузнецкий    бурлил   книжниками,   букинистами,   старыми
спекуляторами,  торговцами  антиквариатом,   другими   дельцами
высшего  разбора  и  всем  своим  видом  доказывал, что никакой
революции не было. У витрин трикотажной лавки на  фоне  розовых
сорочек  и  дамских  фетровых колпачков стояла старушенция. Она
пела, выпуская из своего рта хлюпающе-свистящие альты:


     "Нет в этой жизни счастья!" --
     Спел на прощанье музыкант.
     И мое хилое запястье не украшает бриллиант.
     О, где вы, страсти изумруды?
     Покоя нет в душе моей.
     Душа стремится на Бермуды,
     А я пою вам здесь! Ей-ей!


     В   "Гранд-отель"   Альберта   Карловича    не    пустили:
ультрабородый  швейцар  показал  фигу. В свою очередь, капитану
Ишаченко  пришлось  не  удержаться,  пред®явить  удостоверение,
набить  ультрабородому  морду,  плюнуть в бороду, взять из урны
окурок, подойти к портье, ядовито расшаркаться, тыкнуть  окурок
в морду портье и спросить змеиным сипом:
     -- Врагов народа прикрываете?
     Портье  вздрогнул  и  еле  шевелящимися губами пролепетал:
"Никак нет, товарищ".  Ишаченко  описал  приметы  гр.  Бендера,
портье  развел руками, капитан плюнул на пол и, фыркнув: "Ну, я
вас еще достану!", вышел на улицу.
     В "Савойе" картина не изменилась.
     -- Вы мне тут Кремль из говна не лепите! -- веско  говорил
капитан.  --  Сопельники  тут свои повытаскивали! Где вражеский
элемент?
     -- У нас тут, товарищ, только иностранцы.
     -- Э-ге-ге. Ну, я до вас еще доберусь!..
     Угол Неглинной и Кузнецкого моста был забит  разношерстной
оравой.  В  ораве  суетился  режиссер c рупором. У киноаппарата
крутил задом оператор.
     -- Все представили ситуацию:  ровное  поле,  ни  ямки,  ни
кочки,  ни колышка... -- ревел режиссер. -- И вдруг из-за куста
выезжает грузовик. Водитель, поехали.  Так,  так.  Лепешинская!
Лепешинская,  я  сказал!  Ага!  Так,  подходишь.  Хватаешься за
кузов... перебираешь ножками... Ага!  Вот,  вот,  вот.  Хорошо.
(Тут  режиссер  начал  орать  не  своим  голосом.)  Федя! Федя!
Запускай уток! Уток запускай, говорю!  Шум!  Трескотня!  Гвалт!
Содом!  Понеслось!  Так,  так.  Говор!  Говора побольше! Больше
шума! Вася! Выводи корову и  лошадь!  Почему  не  слышу  гука?!
Больше гука!
     Лепешинская (в роли коровы) восклицает:
     -- Это  надо же? Вроде на северо-юг летим, а все вторник и
вторник.
     -- Прекрасно! Тот же  план!  Муравейчиков,  пошел!  Больше
шелеста! Больше шепота! Так, так.
     Муравейчиков (в роли муравья) лезет под грузовик и кричит:
"И чего только c пьяну домой не притащишь!"
     -- Чудесно!   Пошел   Нахрапкин!  Больше  стукотни!  Пошли
скоморохи! Федя! Федя! Давай гаеров!
     Грузный  Нахрапкин  (в  роли  слона)   размеренным   шагом
подходит к смазливой девице. Девица осыпает его c головы до ног
пшеничной  мукой. Нахрапкин направляется к зеркалу, висящему на
заднице грузовика и рубит c плеча:
     -- Ничего себе пельмешек!
     -- Великолепно! Юпитеры на лягушек! Лапочникова,  кувшинки
готовы?  Больше фарсу! Меньше ребячества! Кто это там буффонит?
Начали!
     Две девчушечки (в  роли  лягушечек)  садятся  на  огромные
кувшиночки.
     -- Смотри,  --  квакает  первая  в красном платье, -- вон,
видишь, на берегу стоит стог  сена.  Вот  так  и  люди!  Живут,
живут, а потом умирают...
     -- Да-а!  --  многозначительно  подквакивает  ей  вторая в
желтом платье.
     -- Снято! Дайте свет! Больше лучистости! Вася! Вася!  Лучи
бросай!  Ближе, еще, вот так! Чинно и корректно работаем! Ежик,
полез на кактус! Терпеливо! Елейно!
     На дерево, выкрашенное зеленой  краской,  залезает  артист
Трубников-Табачников.
     -- Крупно!  Оператор,  снимаем  крупно!  Фон! Фона больше!
Трубников, речь!
     Трубников слезает c "кактуса", вертит  мордочкой,  смотрит
на небо.
     -- Как все-таки обманчива природа.
     -- Прекрасно!  Присоединяешься  к  другим  ежам.  Вот так!
Стаю,  стаю,  образовываем  стаю!  Стихийно!  Побежали  рысцой.
Майский,   пейзажно!   Пейзажно   и   грамотно!  Ассортиментно!
Уступчиво! Больше перспективы! Без моложавости!
     Ежи сбиваются в стаю и начинают бегать  вокруг  грузовика.
Впереди стаи несется пучеглазый Трубников-Табачников.
     -- Ежи! -- гремит он.
     -- О-о-о!
     -- Мы бежим?
     -- А-а-а!
     -- Земля гудит?
     -- У-у-у!
     -- Ну, чем мы не кони?!
     -- Да-а-а!
     -- Финальная сцена! Пышно и разубранно! Где корова?
     -- Я здесь, -- кусая толстые губы, отвечает Лепешинская.
     -- Где  вас  носит?  Майский,  средний  план! Ноги крупно!
Лепешинская, больше сдержанности, бюст прямее! Понеслось!
     Лепешинская лезет на дерево. C  крыши  на  веревке  к  ней
спускается  артист  МХАТа Рвачкин (в роли ворона), болтаясь, он
каркает:
     -- Ты куда лезешь, корова?
     -- Лепешинская, бюст прямее! Больше  мягкости!  --  кричит
режиссер. -- Пышно и разубранно! Взрачно!
     -- Яблоки кушать! -- мычит Лепешинская.
     -- Ты  что,  c  ума сошла? -- орет Рвачкин. -- Это же ведь
береза!
     -- Уйди, черный, -- визжит Лепешинская, --  не  видишь,  c
собой у меня!
     -- Снято!  Майский,  задний  план.  Комплектно! Юпитеры на
задний! Вася! Майский! Безжелчно и тишайше!..
     Тем временем капитан Ишаченко широким  дромадерским  шагом
вышел  к Театральной площади. В "Метрополь" он вошел без особых
осложнений. После "душевного" разговора c портье у капитана  не
осталось  даже  зерна  сомнения  в  том, что тот, кого он ищет,
находится в  "Метрополе",  и  не  просто  в  "Метрополе",  а  в
тридцать  четвертом  номере.  Но,  поднявшись  в номер, капитан
никого там не застал.  На  столе  стоял  поднос  c  недоеденным
завтраком.   Кофе   был   еще  теплым.  Альберт  Карлович  снял
телефонную трубку.
     -- Барышня, Ж 2-17-46, и поскорее, дура!.. Товарищ  Зотов?
Ага!  Ишаченко  говорит.  Преступник  только  что  был  в своем
номере, я в "Метрополе". Так точно! Жду.  --  И  звезда  второй
величины и тринадцатой степени спустился в вестибюль.
     Пять  минут  понадобилось  полковнику  Зотову и молодцам в
форме, чтобы прибыть в "Метрополь".
     Альберт  Карлович  уже  при  ярком   свете   электрических
плафонов  получил  возможность рассмотреть внешность полковника
Зотова. А посмотреть было  на  что:  лицо  полковника  искажала
вольтеровская  улыбка!  Одет  был  полковник тоже интересно: на
голове сидела суконная фуражка защитного цвета, шароварчики  из
репса  были  синими,  сапоги  --  черными,  а поясной ремень --
желтым, одним словом, попугай, туды его в Африку.
     -- Здорово, капитан! Ну, что тут у тебя?
     Ишаченко достал  блокнот  и,  глядя  в  него,  залихватски
отрапортовал:
     -- Товарищ  полковник,  после небольшого опроса свидетелей
выяснилось, что вражеский элемент остановился в этой  гостинице
в  тридцать  четвертом номере. По показаниям портье, преступник
жил в этом номере около недели.
     При упоминании капитаном портье, послышался стон  избитого
индивидуума:  в углу вестибюля, оперевшись на кадку c пальмовым
деревом, отплевывался кровью  маленький,  худенький  человек  в
мятом фраке и c опухшим, словно подушка, лицом.
     -- Платил щедро, -- не меняя интонации в голосе, продолжал
капитан,  --  час  назад смотался. В номере оставил недоеденный
завтрак.
     -- Угу!  --  одобрительно  протрубил  Зотов.  --  Молодец,
капитан,  быстро  ты  его выследил... Может, почуял слежку? Как
думаешь?
     -- Вещь возможная.
     -- И я говорю, что возможная.
     -- Предупредить  его  мог  только  Корейко...  --  Капитан
почесал  за ухом. -- Телеграммой. В нашем управлении это сейчас
выясняют.
     -- Долго выясняете, очень долго, капитан.
     -- Его сам Свистопляскин обрабатывает.
     -- Что мне твой Свистопляскин? Не вижу  работы...  Где  же
искать? Норкин! Норкин, мать твою!.. Фотографии сюда!
     Молодой  болван  c  характерыми ушами, похожими на унитазы
усть-сысольского производственного об®единения "Соцсантехпром",
шаркающей кавалерийской походкой  (ноги  дугою,  носки  внутрь,
пятки наружу, коленки порознь, таз низкий, уши врозь) подскакал
на  своих  двоих  к  полковнику  и,  вытянув  из  полевой сумки
небольшую пачку фотографических снимков, протянул их Зотову.
     -- Когда успели? -- удивился капитан.
     -- Фотографический  постарался!   --   горячо   воскликнул
полковник.  --  Вот,  капитан,  рожа организатора тайного союза
"Меча и орала".
     Ишаченко взял одну из фотографий.  Снимок  был  совершенно
неудавшийся:  практически  безглазое  лицо великого комбинатора
напряженно улыбалось и все подробности  его  богатой  внешности
никак  не передовало. Капитан около минуты смотрел на карточку,
повернул ее оборотной стороной, понюхал.
     -- Можно?
     -- Бери...  Вот  же  поганяло  хренов!  Навязался  нам  на
голову! Давай-ка, капитан, попробуем мыслить.
     Глагол  "мыслить"  был  сказан  c таким напрягом, что было
ясно: полковник Зотов приступал к умственным упражнениям весьма
редко, а если и приступал, то c недовольством.
     Чекисты опустились на небольшой  кожаный  диванчик.  Зотов
предложил Ишаченко папиросу.
     -- Деньги у него были, так?
     -- Так точно, товарищ полковник.
     Блокнот  в  руках  Ишаченко  вновь  зашуршал,  лихорадочно
застрочил карандаш, появилось несколько фигурных строчек.
     -- Да перестань там свои писульки строчить...  Ты  выяснил
какие рестораны посещал этот франт?
     -- Виноват! Недопер, товарищ полковник.
     -- Недопер...  В  трубку высморкайся, тогда допрешь! И чем
только у вас там в Немешаевске  занимаются?..  Норкин!  Норкин,
мать твою!
     Притащился той же походкой тот же молодой болван c ушами.
     -- Норкин,  -- сказал полковник ужасным голосом. -- Портье
сюда!
     -- Есть!
     -- Сменщика его уже взяли?
     -- Везут!
     -- Ладно, давай этого.
     Портье сняли c пальмового якоря и приволокли к полковнику.
Кровью он уже не отплевывался. Теперь все было  наоборот:  губы
его  походили  на плотно сжатые тиски. Увидев такие губы, глаза
Зотова почему-то вспыхнули тайной злобой.
     -- Как звать? -- хрипло тявкнул полковник.
     -- Лафунтий Эрнестович...
     -- Фамилию спрашиваю, придурок! -- взорвался Зотов.
     Лафунтий Эрнестович надул губы.
     -- Щипачкин я, товарищ полковник.
     -- Вот что, сыкун форточный, сейчас ты мне про этого козла
расскажешь все! -- Полковник показал фотографию и  c  желчью  в
голосе  при