ин, мурыжила его долго: прилетел этот суслик
час  назад.  Но  кое-что  выяснить удалось. Да, пришел этот тип
сам, еще бы ему не прийти. Органы все равно бы вычислили. И  не
таких вычисляли. Да, работает, точнее, работал в исполкоме. Да,
потерял  партбилет  между  продуктовой  лавкой  и трамваем, или
наоборот. Точных сведений он не дает. В  горкоме  партии  билет
был.  И  в  среду  утром,  когда  шел снег, был. И вообще, этот
Суржанский -- подозрительная личность, так  как  толком  ничего
сказать  не  может.  Контра,  она  и в Африке контра. И вот уже
битый час он капает на мозги органам. Признаваться  не  желает.
Показания  дает  путанные.  Об®сняет  сумбурно. А сам пришел --
тоже неплохо. И итог ясен: этот оленевод, его мать, ни в  какие
ворота не лезет...
     -- Постой,    постой.    --   Свистопляскин   самодовольно
улыбнулся. -- Тут  c  кондачка  решать  не  стоит...  Правильно
говоришь,  что  контра,  она  и в Африке контра. Тут попахивает
контрреволюционной гарью.  Не  иначе.  --  Роман  Брониславович
спокойно  подошел к беспартбилетнику и жадно вдохнул воздух. --
Точно, -- убедился он, -- несет контрой. В общем так,  Альберт,
бросай  насосолопаточный  мусор  к  чертям собачьим и занимайся
только этим  вот  субчиком.  Тут  пахнет  контрой,  точно  тебе
говорю.
     -- Есть!  --  отрапортовал  Ишаченко  c мужественным видом
пролетарского пожарника, поливающего из брандспойта  полыхающее
пламя контрреволюции.
     Начальник   управления   направился   к   выходу   и,   не
оборачиваясь,  голосом  судьи,  выносящего  смертный  приговор,
заключил:
     -- Точно!  от  этого  эхинококка  контрой прет! c кондачка
решать не стоит! так, что действуй.  Действуй,  но  помни:  что
сила  следователя -- в его спокойствии, то есть руки распускай,
но в меру. Понимать надо!
     Следователь Ишаченко спокойно  подошел  к  столу,  включил
штепсельную лампу и направил ее свет прямо в контрреволюционную
морду  Ираклия  Давыдовича.  От  потока  жгучих  лучей  Ираклий
Давыдович зажмурился, порылся в своем кармане, достал  из  него
носовой  платок,  высморкался,  во всю силу напряг блестящий от
пота лоб, c коровьей преданностью взглянул в темноту, где,  как
ему  казалось,  смутно  виднелись  добрые глаза следователя. Но
владелец этих глаз не оценил коровьей преданности и, подойдя  к
контре, нанес свой коронный справедливый удар.
     На   средневековой  итальянской  гравюре  появились  новые
подробности. Ираклий Давыдович  взвыл,  и  коровья  преданность
быстро сменилась собачьим страхом.
     Второй удар был похож на первый, но коронным не был.
     -- Ноги  c  корнем вырву, контра! -- пообещал следователь.
-- Кому продал святыню  нашей  партии?  Я  же  все  знаю,  факт
налицо!
     -- Я...
     -- А ну-ка, стаканила, высовывай свое жало! Где билет?
     -- Я...
     -- Билет, спрашиваю, где?
     -- Я...
     -- Базар фильтруй, контрик! Кому продал святыню?
     Контра хрипела, как загнанный конь.
     -- Товарищ  следователь,  я не виноват, понимаете, в среду
утром...
     -- Когда шел  снег...  --  ехидничал  Ишаченко,  поигрывая
пальцами. -- Ты мне тут горбатого не лепи. Где билет?
     Убитая  горем  контра  продолжала  яростно  хрипеть.  Губы
дрожали, как у мальчика-гимназиста перед отдиранием розгами.
     -- Ты хоть понимаешь, эфиоп твою мать, во что ты ввязался?
Страна доверила тебе ответственный пост. А ты предал и  страну,
и пост, и народ и партию едино!...
     -- Я...
     -- И  это  в  то время, когда недремлющее око империализма
старается задушить своим игом советскую республику.  Но  страна
отвечает  социалистическим  наступлением  по  всем  фронтам: на
острие культурной революции и индустриализации вступают в строй
Кузнецкий   и   Магнитогорский   металлургические    комбинаты,
челябинский  завод  ферросплавов.  Как можно потерять партийный
билет в такое время? А? Я вас спрашиваю?
     -- Я...
     -- Партийный  билет  --  это   не   какая-нибудь   ерунда.
Партбилет  --  это  лицо  партийца,  это честь партийца, и я бы
добавил, это совесть партийца. А вы? Заладили: "Между  трамваем
и  лавкой,  между  лавкой  и  трамваем!"  Вы потеряли не просто
книжку, гражданин Суржанский. Потеря партбилета --  это  потеря
партийной  чести!  Это плевок в рабоче-крестьянские завоевания.
Партия этого не прощает. И  не  ждите  пощады.  Вы  плюнули  на
рабочий  класс.  А  как  можно  плевать на рабочий класс, когда
благодаря этому самому рабочему классу от Москвы до  Чукотки  и
от  Остеко-Вогульска  до  Москвы  звучат  позывные  Коминтерна.
Пролетарский голос звучит  по  всему  миру.  А  тут  и  мировая
революция на подходе... Потерять партийный билет! Да как же это
возможно?  А?  В  гражданской войне трудящиеся PСФСP разгромили
войска белогвардейцев и интервентов, а  вы  спустя  десятилетие
заявляете  партии,  что  потеряли  партийный  билет. Это как же
понимать, товарищ... тьфу, какой  вы  нам  теперь  товарищ?  --
здесь лекторский запал у Альберта Карловича подошел к концу. --
На!  --  капитан  выставил  подследственному  довольно  ядреный
кукиш.  --  Контра  ты  --  и  все  тут!  Слухай  сюды,   фраер
занюханный! -- капитан поманил пальцем. -- Сюды, сказал! Ты что
тут  варежку  разинул?  Ты  у  меня  тут  под  двадцать восьмым
номером! Понял? Кому, контрик, партийный билет загнал?
     Контрик сидел, как вкопанный. Лица на нем давно не было.
     -- Я вас спрашиваю, гражданин,  --  повторил  свой  вопрос
Ишаченко.  --  Вы  кому билет загнали партийный? Вам что, опять
морду бить?
     -- Нет, нет. Да, я  виноват.  Но  товарищ...  гражданин...
Нельзя  же так. Ведь нельзя же ведь так... Вы же помните: тогда
еще снег шел. Ведь так? Так.
     -- Ну, пес смердячий, ты меня вывел...
     Так и не мог ничего толком сказать ответработник исполкома
Ираклий Давыдович Суржанский. Из его кровоточащих губ,  правда,
иногда   вырывался  привычный  для  него  рефрен,  впоследствии
ставший знаменитым: "Ведь так? Так". Но и его  жалкое  хлюпанье
ровно  в  час  ночи  полностью  разбилось  о придирчивую натуру
капитана Ишаченко. Бил капитан контру долго и больно, вкладывая
в свои удары вековую  ненависть  пролетария  к  паразитирующему
классу.
     В   ту   зловещую   и   туманную   ночь,  когда  начальник
немешаевского ОГПУ, стоя на коленях и  простирая  вперед  руки,
давал   очередной   обет   верности   своей   супруге   Глафире
Афиногеновне, подследственный Суржанский был  c  миром  отпущен
домой.   Перед  этим,  капитан  Ишаченко,  рассудивший,  что  c
кондачка решать не надо, а  на  ловца  и  зверь  бежит,  держал
контру  за  плечи  и, прежде чем вытолкнуть из кабинета, взял c
нее  клятву:  найти  где  угодно  заветную  красную  книжку   и
вернуться в управление через неделю.
     И  было  так: в три часа ночи раскачивающееся тело Ираклия
Давыдовича  тяжело  двигалось,  временами  надолго  прилипая  к
обветшалым   постройкам  проспекта  Диктатуры  пролетариата.  В
скором времени оно скрылось в тупике Социалистической  мечты  и
через  полчаса  вынырнуло  из темноты подворотни на Центральную
площадь.  Уткнувшись  в  постамент  памятника   основоположнику
научного  коммунизма,  Ираклий  Давыдович,  наконец, очнулся от
нежнейшего  тет-а-тет  со  следователем  Ишаченко,  возвел   на
бронзового Маркса глаза, полные слез, и пробубнил: "Нелюди!"
     Через час партиец доковылял до Студенческого переулка.
     Горели    окна   студенческого   общежития   немешаевского
техникума.     Слышался     гитарный     перезвон.     Студенты
асфальтно-топтального  факультета  резвились  вовсю. Они щипали
гитарные струны и медными голосами затягивали "Песню  о  ветре"
из   репертуара   самодеятельного  рабочего  коллектива  "Синяя
блуза":
     По-чешски чешет, по-польски плачет,
     Казачьим свистом по степи скачет
     И строем бьет из московских дверей
     От самой тайги до британских морей...
     Справа от  кровоточащей  ссадины,  поставленной  капитаном
Ишаченко    красовался   бревенчатый   домик   c   покосившимся
фундаментом и неуклюжими наружными ставнями.  Это  было  жилище
Суржанского.  Ираклий  Давыдович,  помедлив  секунду  у  ворот,
нырнул во двор. Через пять  минут  он  уже  спал  тяжелым  сном
несчастного человека, которому ужасно не повезло в жизни.
     Тем  временем сквозь сверхмощное студенческое "У-p-p-а!" и
декларативное "Так пусть же Красная сжимает властно..."  иногда
было  слышно,  как  стучали  плоские кровли, колыхались латаные
крыши домов, раскачивались ветхие заборы. Ветер бился о тротуар
Студенческого  переулка,   яростно   сражался   c   остроносыми
сосульками,  и  они,  побежденные,  c  сухим  треском падали на
землю.
     Ночь, ночь, ночь обволакивала город непроглядной теменью.
     Где-то лаяли собаки и пахло кошками. Город мирно спал.

        Глава VI     ПУТЕВОДНАЯ ЗВЕЗДА
     В один из весенних дней 1931 года через Немешаевск,  точно
по  расписанию,  проследовал  на  Москву  курьерский  поезд. Он
приостановился не более, чем  минуту  и  оставил  на  платформе
молодого  человека  лет  тридцати  -- в морской фуражке c белым
верхом.
     Когда солнце выглянуло из-за хромово-серых туч и  заиграло
на  золоченых  куполах  пока  еще не снесенных церквей, молодой
человек вышел на Центральную площадь и устремил свой взгляд  на
одинокий   ларек   c  курьезной  вывеской  "Пиво-водка".  Рядом
кучковались городские почитатели пива и водки.
     Ларек обслуживал не только членов  профсоюза,  но  и  всех
желающих.  Это  обстоятельство  приятно  удивило приезжего, уже
приготовившегося пред®явить ручной штучной работы  билет  члена
профсоюза  старгородского  Учкпрофсожа.  Немного  помедлив,  он
протянул в окошко несколько монет и, дождавшись долива, получил
массивную стеклянную кружку пенистого солодового напитка.
     -- По всей  видимости,  наркомат  внутренней  торговли  не
жалует  это  шиковое  заведение  своими  кредитами, -- заключил
молодой человек, сделав небольшой глоток. -- Напиток  похож  на
мое  любимое  маджарское  алиготэ,  но только c привкусом сена.
Бутлегер Тыра в своем медвежьем углу поил меня  гораздо  лучшим
суррогатом.
     Воленс-неволенс,  любитель  маджарского  алиготэ  оказался
свидетелем    весьма     любопытного     спора.     Захмелевшие
рабочие-ударники,     торговцы     антиквариатом,     работники
немешаевской   типографии   "Заря   социалистической   печати",
интеллигент  в  пенсне и прочие городские активисты чесали свои
языки по  поводу  предстоящего  сноса  в  Москве  Храма  Христа
Спасителя.
     -- Да  вранье  все  это...  --  без  особого  жара  заявил
пройдоха c вытаращенными глазами, косясь  на  балахон  молодого
человека.
     -- Храм  Спасителя  сносить будут. Это же ясно как день, и
понятно, как пень! -- прочувственно воскликнул  рабочий-ударник
c красной мордой. -- Это же, товарищи, решенный вопрос.
     -- Да   поймите  же  вы,  наконец,  --  звонко  воскликнул
интеллигент в пенсне на вздернутом носу. -- Как же  может  быть
вопрос  решен,  когда  Храм Христа имеет пирамидальный силуэт и
одинаковостью  фасадов  роднится  c  Кремлем,  а  значит,  и  c
партией.  --  Интеллигент  снял пенсне и начал протирать стекла
носовым платком. -- То есть снести его никак не можно. Никак не
можно.
     -- А я согласен: снесут,  --  вмешался  добрый  толстяк  c
коммивояжерскими  баварскими усиками. -- И только эта дурацкая,
как ее там... Александровская церковь останется.
     -- И ее, товарищи, снесут,  точно  вам  говорю,  кому  она
нужна? -- довольно грубо простонала красная морда.
     -- А  форма  и  абрис глав, -- не унимался интеллигент. --
Это куда? А компактность об®ема? Это  как?  Храм  контрастен  c
Кремлем!  Это  что? Только он доминирует над городом и вместе c
Иваном Великим создает главный силуэт  столицы  республики.  Не
снесут! Партия не допустит!
     -- И  что это вы, гражданин, вечно выражовываетесь в нашем
общесте?  Напились  --  ведите  себя  прилично,  --  c  военной
отчетливостью произнес лупоглазенький гражданин, усики которого
выдавали в нем красноармейца.
     -- Я  не  выражаюсь, а доказываю вам, малограмотным: будет
стоять Спаситель. Будет! Что я могу сделать, если у вас  сердца
мохом обросли!
     -- Молчал  бы  ты в тряпочку, вшивый, а то как дам больно!
-- пригрозил лупоглазенький. -- Товарищи, а может  это  контра?
А?
     "Сам  ты  контра", -- подумал интеллигент, напиваясь своим
пивом.
     -- Алкаш-выпивоха, а под интеллигента  подстраивается,  --
сказал в унисон гавканью подзаборной собаки узколобый тюфяк. --
Недоносок, заткни фонтан!
     Эти  слова,  влетевшие  в  голову,  будто их туда вкрутили
отверткой, непременуемо отразились на лице  интеллигента:  лицо
посерело.  Интеллигент  забеспокоился:  начал  вертеть  во  рту
палец, грызть ногти.
     -- Его надо под  холодный  душ,  --  залихватски  сплюнула
красная  морда,  --  чтобы  из  него  дурман  вышел  и побольше
нашатыря, чтоб он в себя пришел.
     -- Из-за таких вот интеллигешек и говорят,  что  блестящее
будущее  Немешаевска  осталось позади! -- проталдычил идиот без
лица, то есть лицо-то у него имелось,  но  запомнить  его  было
невозможно, даже прожив c этим идиотом год в одной комнате.
     -- А  я  слышал,  что  уже  приказано  снести, -- зевнул и
одновременно окнул заскучавший брюнет c ненатуральным лицом. --
Прессу читать надо. Чего тут спорить?
     -- Памятник царю перед храмом снесли, и Спасителя  снесут,
-- самодовольно  сообщила  красная  морда. -- Вопрос, товарищи,
решенный.
     Интеллигент в пенсе молчал.
     -- А что же на его  месте?  --  c  неожиданной  суровостью
протянули красные глаза. -- Что?
     -- А  я  вам  говорю, что уже и артель "Монолит" создана и
проект готов. "Памятник освобожденному  труду"  называется,  --
отрывисто ответствовала красная морда. -- Этот, как его...
     -- Дворец Советов, -- послышалось c соседнего столика.
     -- Да,  правильно, -- согласилась красная морда. -- Дворец
Советов строить будут.
     -- А    помните    в    том    году    антипасхальные    и
антирождественские   митинги?   А   выступления   членов  Союза
Воинствующих Безбожников? Как вы думаете, для чего все это?  --
ничуть не смутившись, хихикнул только что подошедший белобрысый
гражданин. -- Для чего?
     -- Точно!   --   со   смехом  воскликнула  красная  морда,
протягивая  белобрысому  лопатообразную  ладонь.  --   Здорово,
Силыч!
     -- Для  сноса,  --  вставил  добрый  толстяк  c баварскими
усиками. -- Не стоит и сомневаться.
     -- Значит снесут, -- кукарекнул красноармеец. -- Да и черт
c ним.
     -- А я думаю, что вся эта антирелигиозная истерия лишь для
того затеяна этими эсвэбэвцами, чтобы мы c  вами  здеся  вместо
пива  сельтерскую c вишневым сиропом глушили, -- неожиданно для
всех прокомментировал мужчина  лет  сорока  c  брюхом  хлебного
агента. -- Вот тогда и посмеемся.
     -- Это почему? -- удивились коммивояжерские усики.
     -- Откуда  я  знаю?  Думаю  так,  -- пожал плечами хлебный
агент.
     -- А  вы  как  думаете?  --  прохрюкала   красная   морда,
обращаясь к интеллигенту, собравшемуся уходить.
     -- Спросите у Антипина, -- огрызнулся спрошенный, сверкнув
пенсне.
     -- А  что  тут  говорить?  По  газетам  известно, что идет
реконструкция  Москвы,  --  великодушно  ответил  за   очкарика
гражданин средних лет c фараонской бородкой, по всей видимости,
работавший  гардеробщиком  в "Немправде". -- Сами знаете... Что
было сделано из Тверской? Улица Горького. А  из  Предтеченского
переулка? Большевистский. Значит, и из Спасителя Дворец Советов
сотворят.
     -- А  где,  я  вас  спрашиваю,  Сухарева  башня  и Красные
ворота?  --  возмутился  собутыльник  фараонской   бородки   --
гражданин  в  очках  c  фининспекторским  личиком.  --  Где?  В
сортире. Там же и церковь Успения и собор Казанский. Снесли,  а
строить  ни черта не хотят. Так же и Спасителя снесут, а на его
месте -- шиш! А  вы  все  на  свой  салтык  талдычите:  снесут,
снесут. Снесут -- да! А построят -- шиш c перцем!
     -- И  я  говорю,  что  дворец не построят, -- не унимались
вытаращенные глаза.
     -- Шиш там построят, -- закрывая  лицо  руками,  пробубнил
фининспектор. -- Это на три аршина в землю видно.
     -- Не  шиш,  а  дворец, -- послышалось откуда-то сбоку. --
Монумент.
     "Какая осведомленность о столице.  Для  такого  захолустья
это  не  просто  гениально, а конгениально!" -- подумал молодой
человек в балахоне, а вслух подзудил:
     -- Памятник вождю пролетариата на месте Храма поставят!
     Эта фраза усилила страсти. Но молодой человек вместо того,
чтобы окунуться в бурлящий спор, отошел от захмелевших эрудитов
подальше. Он оказался в  обществе  человека  c  побитым  лицом.
Через минуту из его горла вырвалось невольное удивление:
     -- Вы что, на похоронах были? На вас смотреть тошно!
     -- Я  потерял,  гражданин, партийный билет, -- проговорила
побитая физиономия.
     -- Тоже мне! Нашли, над чем слезы лить.
     Тут   молодой   человек   действительно   услышал   жалкие
всхлипывания.
     -- Да...  положение.  Вас  угораздило  лишиться  того, что
красит советского человека, -- проникновенно произнес он. --  Я
вас  понимаю.  --  Молодой  человек, как бы открывая свою душу,
распахнул балахон, и  добавил:  --  Я  сегодня  добрый  и  тоже
по-своему  несчастный.  Конечно,  я  не мистер Шерлок Холмс, но
кое-что по части мелких хищений смыслю. Применительно, конечно,
к Советской России.
     Партиец поднял подбородок и сверкнул глазами.
     -- Вы сотрудник ОГПУ?
     -- Я что, по-вашему, похож  на  чекиста?  --  вопросом  на
вопрос ответил приезжий.
     -- Нет,  но  я...  -- замялся побитый, а про себя подумал:
"Значит, жулик".
     -- Я не чекист, товарищ потерпевший.
     -- Вы, правда, можете мне помочь?
     -- Слово "помочь" отсутствует в многотомном словаре Остапа
Бендера. Вы можете называть меня Остапом Ибрагимовичем.  Но  я,
пожалуй,  внесу его в свой словарь: глядя на вас, можно умереть
от сострадания.
     -- Я был  бы  вам  очень  признателен.  Ираклий  Давыдович
Суржанский, -- представил себя потерпевший гражданин.
     -- Суржанский? Да вас можно сажать только за вашу фамилию!
Об имени  и  отчестве  я вообще молчу... Но это не столь важно.
Где вы последний раз его видели?
     -- Кого?
     -- Партбилет, конечно. Ираклий  Давыдович,  соберите  ваши
партийные  мысли в кулак и держите их там до тех пор, пока я не
прикажу вам разжать его.
     -- Да-да! Я  все  понял,  товарищ  Бендер.  Последний  раз
партбилет находился у меня в бумажнике.
     Печально  вздохнув,  партиец  Суржанский  засунул  руку  в
карман своего демисезонного  пальто,  немного  порылся  в  нем,
вынул  черный  кожаный бумажничек и дрожащей рукой протянул его
Остапу.
     -- Вот в этом...
     Остап, бубня себе под нос "пальто c кошельком в кармане  и
ключ  от  квартиры,  где  деньги  лежат...",  взял  бумажник и,
бесцеремонно порывшись в нем, вынул две  ржавые  булавки,  пять
рублей  мелочью и двести рублей купюрами. Спрятав деньги в свой
карман, Остап засунул  булавки  и  мелочь  назад,  искусственно
зевнул и вернул бумажник Суржанскому.
     Партиец  выразил  одной  половинкой  лица  исступление,  а
другой огорчение.
     -- Вы взяли двести рублей!
     -- Таковы расценки сыскной конторы "Бендер без К"!
     -- Но...
     -- Катастрофически  интересно!  --   быстро   меняя   тему
диалога,  сказал  Остап голосом городового. -- Сразу видно, что
здесь замешаны как раз те самые вилы, которыми пишут  по  воде!
Поэтому вопросов больше не имею.
     И тут же спросил:
     -- Вы что же, всегда носите эту вещь c собой?
     -- Да,  --  отозвался  Ираклий Давыдович, еще держа в руке
отощавший кошелек.
     -- Так вы работаете  в  исполкоме?  И  там  тоже  бумажник
всегда был при вас?
     -- Да, я его из пальто перекладываю в пиджак.
     -- Значит не там... Вы кого