жье  милосердие  превыше  любой
людской несправедливости.
   - Как всякий человек, я,  разумеется,  грешник,  о,  святой  отец,  -
отвечал доминиканец, - но если я и не  без  греха,  то  уверен,  что  уж
проступка, а тем более преступления я не совершал.
   - Да, мне показалось, что ваш прославленный  покровитель  упомянул  о
том, что вы пришли просить за отца.
   - Да, ваше святейшество, я в самом деле пришел за этим.
   - Где ваш отец?
   - Во Франции, в Париже.
   - Что он делает?
   - Осужден правосудием или, вернее, людской злобой и ожидает смерти.
   - Сын мой! Не будем обвинять судивших нас, Господь сделает  и  осудит
их без обвинения.
   - А тем временем мой невиновный отец умрет.
   - Король Французский - религиозный и добрый монарх.
   Почему вы не обратились к нему, сын мой?
   - Як нему обращался, и он сделал для меня все, что мог.
   Он приостановил меч правосудия на три месяца, чтобы я успел сходить в
Рим и вернуться обратно.
   - Зачем вы явились в Рим?
   - Припасть к вашим стопам, отец мой.
   - Не в моей власти земная жизнь подданных короля Карла Десятого.  Моя
власть распространяется лишь на духовную жизнь.
   - Я прошу не милости, но справедливости, святой отец.
   - В чем обвиняют вашего отца?
   - В краже и убийстве.
   - И вы утверждаете, что он непричастен к обоим преступлениям?
   - Я знаю, кто вор и убийца.
   - Почему же не открыть эту страшную тайну?
   - Она не моя и принадлежит Богу: она была открыта мне на исповеди.
   Доминик с рыданиями упал к ногам святого отца,  стукнувшись  лбом  об
пол.
   Леон  XII  посмотрел  на  молодого  человека  с  чувством   глубокого
сострадания.
   - Вы пришли сказать мне, сын мой?..
   - Я пришел у  вас  спросить,  о,  святейший  отец,  епископ  Римский,
Христов викарий, Божий служитель: должен  ли  я  позволить  своему  отцу
умереть, когда вот здесь, у меня на груди, в  моей  руке,  у  ваших  ног
лежит доказательство его невиновности?
   Монах  положил  к  ногам  римского  папы  завернутую   в   бумагу   и
запечатанную рукопись г-на Жерара, собственноручно подписанную им.
   Продолжая стоять на коленях, он протянул руки к манускрипту и  поднял
умоляющий взгляд к папе; глаза его наполнились слезами, губы тряслись  -
он с нетерпением ждал ответа своего судьи.
   - Вы говорите, сын мой, - взволнованно проговорил Леон XII, -  что  в
ваши руки попало доказательство?
   - Да, святой отец! От самого преступника!
   - С каким условием он вручил вам это признание?
   Монах простонал:
   - Предать гласности после его смерти.
   - Дождитесь, пока он умрет, сын мой.
   - А как же мой отец... Отец?..
   Папа римский промолчал.
   - Мой отец умрет, а ведь он ни в чем не повинен, - разрыдался монах.
   - Сын мой! - медленно, но твердо выговорил папа.  -  Скорее  погибнут
один, десять праведников, весь мир, чем догмат!
   Доминик  поднялся.  Его  захлестнуло  отчаяние,  однако   внешне   он
оставался невозмутим. Он презрительно усмехнулся и  проглотил  последние
слезы.
   Глаза его  высохли,  словно  перед  его  лицом  пронесли  раскаленное
железо.
   - Хорошо, святой отец, - сказал  он.  -  Я  вижу,  в  этом  мире  мне
остается надеяться только на себя.
   - Ошибаетесь, сын мой, -  возразил  папа.  -  Вы  не  нарушите  тайны
исповеди, однако ваш отец будет жить.
   - Уж не вернулись ли мы в те времена,  когда  были  возможны  чудеса?
По-моему, только чудо способно теперь спасти моего отца.
   - Ошибаетесь, сын мой. Вы ничего мне не расскажете -  тайна  исповеди
для меня так же священна, как для  других,  -  однако  я  могу  написать
французскому королю, что ваш отец невиновен, что я это знаю. И если  это
ложь, я возьму грех на себя - надеюсь, Господь меня простит - и  попрошу
у него милости.
   - Милости! Неужели вы не нашли другого слова, святой  отец;  впрочем,
иначе действительно не скажешь: именно "милость". Но  милость  оказывают
преступникам, мой же отец невиновен, а для невиновных  помилования  быть
не может. Значит, мой отец умрет.
   Монах почтительно поклонился представителю Христа.
   - Подождите! - вскричал Леон XII. - Не уходите, сын мой.
   Подумайте хорошенько.
   Доминик опустился на одно колено.
   - Прошу вас о единственной милости, святой отец: благословите меня!
   - С большим удовольствием, дитя мое! - воскликнул Леон XII.
   Он простер руки.
   - Благословите in articulo mortis <на смерть (латин )>, - пробормотал
монах.
   Папа римский заколебался.
   - Что вы собираетесь делать, дитя мое? - спросил он.
   - Это моя  тайна,  святой  отец,  еще  более  глубокая,  священная  и
страшная, чем тайна исповеди.
   Леон XII уронил руки.
   - Я не могу благословить того, кто меня покидает  с  тайной,  которую
нельзя открыть викарию Иисуса Христа, - возразил он.
   - В таком случае прошу вас за меня помолиться, святой отец.
   - Ступайте, сын мой. Это я могу вам обещать.
   Монах вышел так же твердо, как робко вошел.
   Папе римскому  изменили  силы,  и  он  рухнул  в  деревянное  кресло,
пробормотав:
   - Господи! Не отступись от этого юноши! Он из породы мучеников!

XI

Торре-Вергата

   Монах медленно вышел от папы.
   В передней он  встретил  привратника  его  святейшества.  -  Где  его
превосходительство виконт Шатобриан? - спросил монах.
   - Мне поручено проводить вас к нему, - доложил лакей.
   Он пошел вперед, монах последовал за ним.
   Поэт, как и обещал, ожидал в  Станцах  Рафаэля,  сидя  перед  фреской
"Освобождение апостола Петра из темницы".
   Едва услышав, как скрипнула сандалия, виконт обернулся:
   он догадался, что это возвращается  монах.  Перед  ним  действительно
стоял Доминик. Он окинул его торопливым взглядом  и  подумал,  что  лицо
монаха напоминает скорее мраморную маску, холодную и безжизненную.
   Будучи человеком эмоциональным, виконт сейчас же почувствовал, что от
стоящего перед ним монаха веет холодом.
   - Ну что? - спросил поэт.
   - Теперь я знаю, что мне остается делать, - отозвался монах.
   - Неужели он отказал? - пролепетал г-н де Шатобриан.
   - Да,  он  не  мог  поступить  иначе.  Это  я,  безумец,  поверил  на
мгновение, что для меня, бедного монаха, и моего отца, слуги  Наполеона,
папа римский сделает отступление от основного закона Церкви, от догмата,
высказанного самим Иисусом Христом.
   - Значит, ваш отец умрет? - спросил поэт, заглядывая монаху в глаза.
   Тот промолчал.
   - Послушайте, - продолжал г-н де Шатобриан. - Не угодно ли вам  будет
подтвердить сейчас, что ваш отец невиновен?
   -  Я  вам  уже  подтвердил  это  однажды.  Если  бы  мой   отец   был
преступником, я бы уже солгал.
   - Верно, вы правы, простите меня. Вот что я хотел сказать.
   Молчание монаха свидетельствовало о том, что он внимательно слушает.
   - Я лично знаком с Карлом Десятым. Он добр и благороден. Я чуть  было
не сказал "великодушен", но тоже не хочу лгать.
   Перед Богом, кстати, добрые люди выше великодушных.
   - Вы намерены  предложить  мне  обратиться  к  королю  с  просьбой  о
помиловании моего отца? - перебил его брат Доминик.
   - Да.
   - Благодарю вас То же мне предлагал святой отец, но я отказался.
   - Чем же вы объяснили свой отказ?
   - Мой отец  приговорен  к  смерти.  Король  может  помиловать  только
преступника. Я знаю своего отца. Если  он  окажется  помилован,  он  при
первой же возможности пустит себе пулю в лоб.
   - Что же будет? - спросил виконт.
   - Это знает лишь Господь, Которому открыты будущее и мое сердце. Если
мой план не понравится Богу, Всевышний, способный уничтожить меня  одним
пальцем, так и сделает, и я обращусь в прах. Если, напротив, Бог одобрит
мой замысел, Он облегчит мой путь.
   - Позвольте мне, отец мой, также сделать  все  возможное,  чтобы  ваш
путь был менее суров и утомителен, - предложил посол.
   - Оплатив мой проезд на каком-нибудь судне или в карете?
   - Вы принадлежите к  бедному  ордену,  отец  мой,  и  вас  не  должна
оскорблять милостыня соотечественника.
   - При  других  обстоятельствах,  -  отвечал  монах,  -  я  принял  бы
милостыню от имени Франции или от  вашего  имени  и  облобызал  бы  руку
дающего. Однако в том состоянии духа, в каком я  оказался,  усталость  -
спасение для меня.
   - Несомненно. Но на борту корабля или в дилижансе вы доедете скорее.
   - А куда мне торопиться? И зачем мне возвращаться?
   Будет вполне довольно, если я  прибуду  накануне  казни  моего  отца.
Король Карл Десятый дал слово, что казнь будет отложена на три месяца, я
доверяю его слову. Даже если я вернусь на восемьдесят девятый день, я не
опоздаю.
   -  Раз  вы  не  торопитесь,  позвольте  предложить  вам  погостить  в
посольском особняке.
   - Пусть ваше превосходительство извинит, что я отвечаю отказом на все
его любезные предложения, но мне пора.
   - Когда вы отправляетесь?
   - Сегодня же.
   - В котором часу?
   - Немедленно.
   - Не помолившись апостолу Петру?
   - Я помолился. Кроме того, обычно я творю молитву на ходу.
   - Позвольте мне хотя бы проводить вас.
   - После того, что вы для меня сделали, я буду по-настоящему  счастлив
расстаться с вами как можно позднее.
   - Вы позволите мне переодеться?
   - Лично вашему превосходительству я ни в чем не мог бы отказать.
   - В таком случае сядем в карету и заедем в посольство.
   Монах кивнул в ответ.
   Коляска ждала их у входа. Монах и посол сели в экипаж.
   Во все время пути они не обменялись ни  словом.  Карета  подъехала  к
посольскому особняку. Господин де Шатобриан поднялся с  монахом  в  свой
кабинет, успев сказать несколько слов лакею. Из  кабинета  он  прошел  в
спальню. Едва за ним закрылась дверь, как в кабинет внесли стол с  двумя
кувертами.
   Господин де Шатобриан вернулся через десять минут; за  это  время  он
успел сменить мундир на обычное платье.
   Он пригласил брата Доминика за стол.
   - Уходя из Парижа, - сказал монах, - я дал обет есть  только  стоя  и
питаться лишь хлебом и водой до самого Парижа.
   - В таком случае, отец мой, - подхватил поэт, - я разделю ваш обет. Я
тоже ем только хлеб и пью воду. Правда, она из фонтана Треви!
   Оба, не присаживаясь, съели по куску хлеба, запивая его водой.
   - Идемте, - предложил поэт.
   - Идемте, - повторил монах.
   Карета стояла у ворот.
   - В Торре-Вергата, - приказал посол.
   Он обернулся к монаху и пояснил:
   - Это моя обычная прогулка, я даже и в этом не иду  ради  вас  ни  на
какую жертву.
   Экипаж выехал по улице del Corso на площадь Народа или,  может  быть,
на Тополиную площадь (дело в том, что "народ"
   и "площадь" звучат  по-итальянски  одинаково),  а  затем  покатил  по
дороге на Францию. Коляска проезжала мимо развалин,  названных  "Могилой
Нерона".
   В Риме все так или иначе связано с Нероном.
   Вольтер сказал о Генрихе IV: "Единственный король,  о  котором  народ
сохранил память". Нерон - единственный император, о  котором  вспоминают
римляне. "Что это за колосс?" - "Статуя Нерона".  -  "А  эта  башня?"  -
"Башня Нерона". - "Чье это надгробие?" -  "Могила  Нерона".  И  все  это
говорится без надрыва, без ненависти. Нынешние римляне почти  не  читают
Тацита.
   Чем объяснить огромную  популярность  того,  кто  убил  своего  брата
Британника, жену Октавию и мать Агриппину? Не тем ли, что Нерон подходил
к этим убийствам как артист? И  народ  помнит  не  об  императоре,  а  о
виртуозе, не о Цезаре в золотой короне, а об актере в венце из роз.
   Коляска отъехала примерно на лье от могилы Нерона и остановилась.
   - Здесь я останавливаюсь, - сказал  поэт,  -  угодно  ли  вам,  чтобы
экипаж отвез вас дальше?
   - Где остановится ваше превосходительство, там остановлюсь  и  я,  но
ненадолго, только для того, чтобы попрощаться.
   - В таком случае прощайте, отец мой, - проговорил поэт. -  Храни  вас
Господь!
   -  Прощайте,  мой  прославленный  покровитель!  -  отозвался  молодой
человек.  -  Я  никогда  не  забуду,  что  вы  для  меня  сделали,  ваше
превосходительство, а в особенности - что хотели сделать.
   Монах сделал шаг назад, соединив руки на груди.
   - Не благословите ли меня на прощание? -  спросил  молодого  человека
старик.
   Монах покачал головой.
   - Нынче утром я еще мог благословлять, - возразил он. - Но  сейчас  я
нахожусь во власти таких мыслей, что мое благословение способно принести
несчастье.
   - Будь по-вашему, - смирился поэт. -  Тогда  я  вас  благословляю.  Я
пользуюсь правом, даруемым моим возрастом.  Ступайте,  и  пусть  вас  не
оставляет Всевышний!
   Монах еще раз поклонился и пошел в сторону Сполете.
   Он отшагал около получаса, ни разу не  обернувшись  на  Рим,  который
оставлял, чтобы никогда его больше не увидеть, и город  этот,  очевидно,
занимал в его душе не больше места, чем любая французская деревушка.
   Поэт смотрел ему вслед до тех пор,  пока  тот  не  скрылся  из  виду,
провожая в обратный путь так же, как Сальватор,  когда  монах  уходил  в
Рим.
   Наконец Доминик исчез за небольшим холмом Сторты.
   Пилигрим страдания так ни разу и не повернул головы.
   Поэт вздохнул и, опустив голову и уронив руки, присоединился к группе
ожидавших его слева от дороги, рядом с начатыми раскопками...
   В тот же вечер он писал к г-же Рекамье:
   "Не могу не поделиться с Вами своей печалью.
   Однако не стану Вам  рассказывать  о  причине  моей  тоски,  а  лучше
поведаю о том, что  занимает  сейчас  все  мои  мысли;  я  имею  в  виду
раскопки.  Торре-Вергата  -  собственность  монахов,  расположенная   на
расстоянии около лье от могилы Нерона, по  левую  руку,  если  ехать  из
Рима, в самом красивом и безлюдном месте. Там нескончаемые  руины  прямо
на поверхности земли, поросшие травой  и  чертополохом.  Я  приступил  к
раскопкам во вторник третьего дня, как только  закончил  письмо  к  Вам.
Меня сопровождал  Висконти  (он  руководит  раскопками).  Погода  стояла
чудеснейшая,  какую  только  можно  вообразить.  Двенадцать  человек   с
лопатами и заступами в полном безмолвии откапывали надгробия и  то,  что
осталось от домов и дворцов; это было зрелище, достойное Вас. Я  молился
лишь об одном: чтобы Вы были рядом. Я охотно согласился бы жить с Вами в
палатке среди этих развалин.
   Я и сам приложил  руку  к  этой  работе.  Раскопки  обещают  принести
интересные результаты. Надеюсь найти  нечто  такое,  что  возместит  мне
убытки в этой лотерее смерти. В первый же день я нашел кусок  греческого
мрамора, довольно большой для бюста Пуссена. Вчера мы обнаружили  скелет
готского солдата и руку от  женской  статуи.  Это  было  все  равно  что
встретиться с разрушителем и результатом  его  деяний.  Нынче  утром  мы
надеемся откопать всю статую. Если  то,  что  осталось  от  архитектуры,
которую я откапываю, будет того стоить, я не стану  разбирать  постройку
на кирпичи и продавать, как  это  обыкновенно  делается;  я  оставлю  ее
целиком и назову своим именем; это архитектура времен Домициана,  о  чем
свидетельствует  найденная  нами   надпись.   Это   прекрасный   образец
древнеримского искусства.
   Эти  раскопки  станут  целью  моих  каждодневных  прогулок;  я   буду
просиживать среди этих развалин, а  потом  уеду  со  своими  двенадцатью
полуобнаженными  крестьянами-землекопами,  и  все  снова  погрузится   в
забвение и молчание... Только  представьте,  какие  страсти  разгорались
когда-то в этих всеми позабытых местах!  Существовали  хозяева  и  рабы,
счастливцы и несчастные, всеми обожаемые красавицы и метившие в министры
честолюбцы; теперь  здесь  живут  лишь  птицы  да  бываю  я,  но  весьма
непродолжительное время. А скоро и мы  разлетимся.  Скажите  откровенно:
верите ли Вы в то, что мое увлечение стоит труда состоять членом  совета
ничтожного короля галлов - мне, армориканскому варвару,  путешественнику
среди дикарей неведомого мира римлян и послу при одном  из  священников,
каких бросали на съедение львам? Когда я позвал Леонида  в  Лакедемонию,
он мне не ответил. Моя поступь в Торре-Вергата не  пробудила  никого;  и
когда я в свой черед сойду в могилу,  я  даже  не  буду  слышать  Вашего
голоса. Значит, я должен поторопиться к Вам и положить конец  всем  этим
химерам человеческой жизни. В ней только и есть  хорошего  и  истинного,
что уединение да Ваша привязанность.
   Ф. де Шатобриан".
   Это письмо ушло  в  тот  же  вечер  с  шестичасовой  почтой  и  около
одиннадцати часов ночи оставило позади, между Баккано и  Непи,  путника,
сидевшего на придорожном камне.
   Это был брат Доминик, присевший отдохнуть в первый  раз  на  пути  из
Рима в Париж.

XII

Письмо шантажиста

   Пока аббат Доминик возвращается в Париж и сердце его разрывается  при
мысли  о  его  безрезультатном  паломничестве,  мы  с  позволения  наших
читателей проводим их на улицу Макон к Сальватору. Там они узнают о том,
какое страшное несчастье привело Регину в семь часов утра к Петру су.
   Сальватор, отсутствовавший несколько  дней,  только  что  возвратился
домой. Фрагола нежно его обнимала, а Роланд весело  прыгал  вокруг,  как
вдруг раздались три удара в дверь.
   Сальватор понял, что пришел кто-то из его друзей. Он распахнул дверь:
на пороге стоял Петрус. Сальватор оторопел при  виде  его  перекошенного
лица, однако взял себя в руки и поздоровался с гостем.
   - Друг мой! - молвил он. - Случилось что-то ужасное, не так ли?
   - Произошло непоправимое несчастье, - едва ворочая языком, подтвердил
Петрус.
   - Я  знаю  только  одно  непоправимое  несчастье,  -  строго  заметил
Сальватор, - это потеря чести, а мне нет нужды уверять вас в том, что  я
столько же верю в вашу честь, сколько и в свою.
   - Спасибо! - горячо поблагодарил Петрус, пожав другу руки.
   - Теперь поговорим как мужчины.  Что  случилось,  Петрус?  -  спросил
Сальватор.
   - Прочтите! -  предложил  тот,  протягивая  другу  смятое  и  залитое
слезами письмо.
   Сальватор взял его в руки и развернул, не сводя с Петруса глаз. Потом
перевел взгляд -с молодого человека на письмо и прочел:
   "Княжне Регине де Ламот-Гудан, графине Рапт Сударыня!
   Один из преданнейших и почтительнейших слуг благородного  и  древнего
рода Ламот-Гуданов нашел - благодаря  случаю,  в  котором  усматривается
рука Провидения, - возможность оказать Вам анонимно  самую  значительную
услугу,  какую  только  человеческое  существо  в  силах  оказать   себе
подобному.
   Уверен, Вы разделите мое мнение, мадам, когда узнаете, что речь  идет
не только о спокойствии и счастье всей  Вашей  жизни,  но  о  чести  его
сиятельства Рапта, а также, возможно, о еще  более  дорогом  для  Вас  -
жизни Вашего отца, прославленного господина маршала.
   Позвольте умолчать о  том,  как  мне  удалось  открыть  грозящее  Вам
несчастье, в надежде на то, что мне навсегда удастся отвести его от Вас.
По-настоящему верные слуги всегда скромны; простите, что повторяюсь, но,
как я уже имел честь сообщить, я считаю себя одним из преданнейших  слуг
семейства ЛамотГуданов.
   Вот, сударыня, дело во всей его пугающей простоте.
   Один негодяй,  ничтожество,  проходимец,  достойный  самого  сурового
наказания,  нашел  случайно,  как  он  говорит,  у   господина   Петруса
одиннадцать писем, подписанных именем  "Регина,  графиня  Бринъолъская".
Ваш род, конечно, не  может  сравниться  знатностью  с  семейством  этих
достойных торговцев сливами. Но этот негодяй говорит, что если Вы можете
отрицать имя, то уме почерк, несомненно, Ваш. Не знаю, благодаря  какому
роковому случаю эти письма попали ему в руки, но я могу сообщить,  какую
чрезмерно высокую цену он намерен за них получить..."
   Сальватор взглянул на Петруса, словно спрашивая, что  в  этом  письме
правда.
   - Читайте, читайте, - попросил Петрус. - Это еще не все.
   Сальватор продолжал:
   "Он просит не меньше полумиллиона франков - немыслимую сумму, которая
нанесет едва заметный урон такому состоянию, как Ваше, тогда  как  этого
проходимца она обеспечит на всю жизнь...".
   Увидев цифру, Сальватор так грозно сдвинул бро