твует Хартия! Да здравствует свобода печати!" - но еще чаще
доносилось: "Да здравствует король!"
   Во  всех  легионах   были   распространены   обращения,   в   которых
рекомендовалось избегать какой бы  то  ни  было  демонстрации,  дабы  не
оскорбить короля.  Автор  этих  строк  находился  в  тот  день  в  рядах
гвардейцев, и один оттиск остался в его руках.
   Вот он:

   ОБРАЩЕНИЕ К НАЦИОНАЛЬНЫМ ГВАРДЕЙЦАМ ПЕРЕДАТЬ ПО ЦЕПИ

   "Не поддавайтесь слухам, будто легионы обязаны кричать:
   "Да здравствует король! Долой министров! Долой иезуитов!"
   Только  недоброжелатели  заинтересованы  в  том,  чтобы  национальная
гвардия изменила себе".

   Как бы осторожно  ни  было  составлено  это  обращение,  его  следует
расценить как документ исторический.
   Прошло несколько минут, и  могло  показаться,  что  гвардейцы  решили
внять обращению: по всему фронту гремели крики:
   "Да здравствует король! Да здравствует Хартия! Да здравствует свобода
печати!" Однако по мере того, как король  ехал  дальше,  все  явственнее
стали доноситься и другие призывы: "Долой иезуитов! Долой министров!"
   Заслышав их, старый король остановил коня.
   Не понравившиеся  королю  призывы  стихли.  Благожелательная  улыбка,
которая сошла было с его лица, снова заиграла на губах. Он снова  поехал
вдоль легионов, но между третьей и четвертой шеренгами мятежные  выкрики
возобновились,  несмотря  на  то,  что  трепетавшие  гвардейцы   шепотом
призывали друг друга к осторожности;  они  и  сами  не  понимали,  каким
образом призывы: "Долой министров! Долой иезуитов!"  -  которые  солдаты
пытались сдержать в своих сердцах, против воли срывались с их губ.
   В  рядах  национальных  гвардейцев  таился   инородный,   незнакомый,
подстрекательский элемент, - это были простые люди, которые под влиянием
руководителей общества карбонариев смешались в тот день с буржуа.
   Гордость короля снова  была  задета,  когда  он  услышал  эти  крики,
которые словно навязывали ему определенный политический выбор.
   Он в другой раз остановился  и  оказался  против  высокого  гвардейца
атлетического сложения - Бари  непременно  избрал  бы  его  моделью  для
человека-льва или льва-народа.
   Это был Жан Бычье Сердце.
   Он потрясал ружьем, будто прутиком, и  кричал  (а  ведь  он  не  умел
читать!):
   - Да здравствует свобода печати!
   Громовой голос, мощный  жест  удивили  старого  короля.  Он  заставил
своего коня пройти еще несколько шагов и подъехал к крикуну поближе. Тот
тоже вышел на два шага вперед - есть люди,  которых  словно  притягивает
опасность, - и, продолжая трясти ружьем, прокричал:
   - Да здравствует Хартия! Долой иезуитов! Долой министров!
   Карл X, как все Бурбоны, даже Людовик ХVI, умел порой повести себя  с
большим достоинством.
   Он знаком показал, что хотел бы говорить, и  двадцать  тысяч  человек
будто онемели.
   - Господа! - произнес король. - Я прибыл сюда для  того,  чтобы  меня
восхваляли, а не поучали!
   Он повернулся к маршалу Удино и продолжал:
   - Прикажите начинать парад, маршал.
   Затем король галопом выехал из рядов  гвардейцев  и  занял  место  на
фланге, а впереди него продолжало волноваться людское море.
   Парад начался.
   Каждая  рота,  проходя  перед  королем,  выкрикивала   свой   призыв.
Большинство гвардейцев кричали: "Да здравствует король!"  Лицо  Карла  X
мало-помалу просветлело.
   После парада король сказал маршалу Удино:
   - Все могло бы пройти и лучше. Было несколько путаников, но  в  массе
своей гвардия надежна. В целом я доволен.
   И они снова поскакали галопом в Тюильри.
   По возвращении во дворец маршал подошел к королю.
   - Сир! - обратился он. - Могу ли я передать в газеты  сообщение,  что
вы, ваше величество, удовлетворены смотром?
   - Не возражаю, - отвечал король. - Однако я бы хотел знать,  в  каких
выражениях будет сказано о моем удовлетворении.
   Дворецкий объявил, что кушать подано, и  его  величество  подал  руку
герцогине  Орлеанской,  герцог  Орлеанский  повел  к   столу   герцогиню
Ангулемскую, а герцог Шартрский предложил руку герцогине Беррийской. Все
перешли в столовую.
   Тем временем национальные гвардейцы расходились по  своим  квартирам,
но перед тем они долго обсуждали ответ Карла  X  Бартелеми  Лелонгу:  "Я
прибыл сюда для того, чтобы меня восхваляли, а не поучали".
   Высказывание сочли чересчур аристократичным, учитывая место, где  оно
было произнесено: Карл X сказал это на той самой площади,  где  тридцать
семь лет назад возвышался алтарь отечества, и с него Людовик XVI  принес
клятву Французской революции. (По правде говоря, Карл X, в то время граф
д'Артуа, не слышал  этой  клятвы,  ведь  с  1789  года  он  находился  в
эмиграции.) И вот едва король  удалился  с  Марсова  поля,  сдерживаемые
дотоле крики вспыхнули с новой  силой,  вся  огромная  арена,  казалось,
содрогнулась, грянула "ура!", и в крике этом слышались гнев и проклятия.
   Однако это было не все: каждый  легион,  возвращаясь  в  свой  округ,
уносил  с   собой   возбуждение,   которое   почерпнул   в   общении   с
представителями всего Парижа, и гвардейцы распространяли это возбуждение
на всем протяжении пути. Если бы их крики не нашли отклика в  парижанах,
они скоро угасли бы, как забытый костер. Однако похоже было на то,  что,
напротив, крики солдат явились искрами, сыпавшимися на готовый вспыхнуть
хворост.
   Крики прокатились в толпе, делаясь все громче;  стоявшие  на  порогах
своих домов парижане потрясали шапками, женщины махали из окон  платками
и подвывали мужьям, но теперь отовсюду доносилось  не:  "Да  здравствует
король! Да здравствует Хартия! Да здравствует свобода  печати!",  а  "Да
здравствует национальная  гвардия!  Долой  иезуитов!  Долой  министров!"
Воодушевление переросло в протест, а протест уже грозил мятежом.
   Те легионы, что возвращались  по  улице  Риволи  и  через  Вандомскую
площадь, должны были пройти мимо министерства  финансов  и  министерства
юстиции. Вот уж там  крики  обратились  в  вопли!  Несмотря  на  приказы
командиров   следовать   дальше,   легионы    остановились,    гвардейцы
забарабанили прикладами о  мостовую  и  взвыли:  "Долой  Виллеля!  Долой
Пейроне!" - да так, что в домах зазвенели стекла!
   Видя, что их приказ продолжать следование не  исполняется,  несколько
офицеров с возмущением удалились; однако другие офицеры остались, но  не
для того, чтобы  утихомирить  солдат,  поддавшихся  общему  возбуждению:
командиры кричали вместе с подчиненными, а некоторые из них даже  громче
остальных.
   То была серьезная демонстрация:  бунтовала  не  толпа,  не  сброд  из
предместий,  не  шайка  мастеровых  -  восстала  конституционная  армия,
политическая сила; теперь буржуазия, объединившись со  всем  французским
народом, выражала протест устами двадцати тысяч вооруженных солдат.
   Министры в это  время  обедали  у  австрийского  посла,  г-на  Апони.
Предупрежденные полицией, они поднялись из-за стола, приказали  подавать
свои экипажи и отправились держать совет в министерство внутренних  дел.
Оттуда они в полном составе прибыли в Тюильри.
   Из окон своего кабинета король мог при желании видеть происходящее  и
оценить серьезность положения, но и его величество обедал - в  салоне  у
Дианы, куда до августейших сотрапезников не доходило ни звука.
   Король Луи-Филипп, тоже, кажется, завтракал, когда в  1848  году  ему
объявили, что караульные помещения на площади Людовика XV захвачены...
   Министры ожидали в зале заседаний Совета приказаний короля,  которого
лакей пошел предупредить об их прибытии во дворец.
   Карл X кивнул, однако остался сидеть за столом.
   Обеспокоенная герцогиня  Ангулемская  спрашивала  взглядом  дофина  и
отца: дофин был занят зубочисткой и ничего не видел и не слышал; Карл  X
ответил улыбкой, которая означала:
   не стоит беспокоиться.
   И обед продолжался.
   К  восьми  часам  все  вышли  из  столовой  и  разошлись   по   своим
апартаментам.
   Король, настоящий рыцарь, проводил герцогиню Орлеанскую до ее кресла,
а затем направился в зал заседаний.
   По дороге ему встретилась герцогиня Ангулемская.
   - Что случилось, сир? - спросила она.
   - Ничего, как мне кажется, - отозвался Карл X.
   - Говорят, министры ожидают короля в зале Совета.
   - Во время обеда мне уже докладывали, что они во дворце.
   - В Париже беспорядки?
   - Не думаю.
   - Да простит король мое беспокойство!.. Могу ли я  полюбопытствовать,
как обстоят дела?
   - Пришлите ко мне дофина.
   - Пусть король извинит, что я настаиваю, я бы предпочла пойти сама...
   - Хорошо, приходите через несколько минут.
   - Король слишком добр ко мне!
   Герцогиня поклонилась, потом подошла к г-ну де Дама и  отвела  его  к
окну.
   Герцог Шартрский и герцогиня Беррийская беседовали с  беззаботностью,
свойственной  молодости:  герцогу  Шартрскому  было   шестнадцать   лет,
герцогине  Беррийской  исполнилось  двадцать  пять.  Герцог   Бордоский,
пятилетний малыш, играл в ногах у матери.
   Герцог Орлеанский стоял опершись на камин и казался беззаботным, хотя
на самом деле прислушивался к малейшему шуму. Порой он проводил  платком
по лицу - только этим он и выдавал снедавшее его беспокойство.
   Тем временем король Карл X вошел в зал заседаний Совета.
   Министры ожидали его стоя и находились  в  большом  возбуждении,  что
проявлялось у каждого из них  в  зависимости  от  темперамента:  г-н  де
Виллель был желтого цвета, словно в жилах его вместо крови текла  желчь;
г-н  де   Пейроне   раскраснелся   так,   будто   его   вот-вот   хватит
апоплексический удар; г-н де Корбьер был пепельного цвета.
   - Сир!.. - начал г-н де Виллель.
   - Сударь, - перебил  его  король,  давая  понять  министру,  что  тот
нарушил этикет, посмев заговорить первым,  -  вы  не  дали  мне  времени
расспросить вас о вашем здоровье, а также о здоровье госпожи де Виллель.
   - Вы  правы,  сир.  А  все  потому,  что  для  меня  интересы  вашего
величества гораздо важнее здоровья вашего покорного слуги.
   - Так вы пришли поговорить о моих интересах, господин де Виллель?
   - Разумеется, государь.
   - Я вас слушаю.
   - Вашему величеству известно, что происходит? - спросил  председатель
Совета.
   - Так, значит, ч го-то происходит? - отозвался король.
   - Недавно вы, ваше величество,  приглашали  нас  послушать  радостные
крики парижской толпы!
   - Верно!
   - Не угодно ли королю послушать теперь угрозы?
   - Куда я должен для этого отправиться?
   - О, недалеко: достаточно отворить это окно. Король позволит?..
   - Открывайте!
   Господин де Виллель отодвинул оконную задвижку, и окно распахнулось.
   Вместе с вечерним ветерком, о г которого затрепетали огни  свечей,  в
кабинет вихрем ворвался гул толпы. Слышались и крики радости, и угрозы -
одним словом, тот шум, что поднимается над встревоженным городом,  когда
нельзя понять намерений его жителей и возбуждение их тем  более  пугает,
что понимаешь:
   впереди - неизвестность
   Среди общего гула время от времени вспыхивали  призывы,  напоминавшие
зловещие предсказания: "Долой Виллеля! Долой Пейроне! Долой иезуитов!"
   - Ага! - с улыбкой обронил король. - Это мне знакомо.
   Вы не присутствовали нынче утром на смотре, господа?
   - Я там был, сир, - отвечал г-н де Пейроне.
   - Верно! Я, кажется, видел вас среди штабных офицеров.
   Господин Пейроне поклонился.
   - Так это - продолжение Марсова поля, - заметил король.
   - Надобно подавить  эту  наглую  выходку,  сир!  -  вскричал  г-н  де
Виллель.
   - Как вы сказали, сударь! - холодно переспросил король.
   -  Я  сказал,  сир,  -   продолжал   настаивать   министр   финансов,
подхлестнутый чувством долга,  -  что,  по  моему  мнению,  оскорбления,
брошенные  министру,  падают  на  короля.  И  мы  пришли  узнать  у  его
величества, как ему нравится происходящее?
   - Господа! - проговорил в ответ король. - Не надо преувеличивать!  Не
думаю, что мне грозит какая-либо опасность со стороны  моего  народа.  Я
уверен, мне довольно будет показаться - и все  эти  разнообразные  крики
сольются в один: "Да здравствует король!"
   - Ах, сир! - послышался позади Карла  X  женский  голос.  -  Надеюсь,
король не допустит неосторожности и не станет выходить!
   - А-а, это вы, ваше высочество!
   - Разве король сам не позволил мне прийти?
   - Верно... Так что вы предлагаете мне предпринять, господа?
   - Сир! Вы знаете, что громче всего  кричат:  "Долой  священников"?  -
вставила свое слово герцогиня Ангулемская.
   - Да, действительно... Я хорошо слышал: "Долой иезуитов!"
   - Ну и что, сир? - не поняла ее высочество.
   - Это не совсем одно и то  же,  дочь  моя...  Спросите  лучше  у  его
высокопреосвященства архиепископа. Господин де Фрейсину, будьте  с  нами
откровенны! Крики: "Долой иезуитов!" - адресованы  духовенству?  Как  вы
полагаете?
   - Я бы сделал различие, сир, - отвечал архиепископ, человек  тихий  и
прямой.
   - А для меня, - поджав тонкие губы, возразила наследная принцесса,  -
различия не существует!
   - Ну, господа, занимайте свои  места,  и  пусть  каждый  выскажет  по
данному поводу свои соображения, - предложил король.
   Министры сели, и обсуждение продолжилось.

ХХ

Господин де Вальзиньи

   Пока обсуждение, подробности и результаты которого мы узнаем позднее,
разворачивалось вокруг  стола,  покрытого  зеленым  сукном,  на  котором
столько раз были поставлены судьбы Европы; пока г-н де  Маранд,  рядовой
вольтижер во 2-м легионе, возвращается к себе, за весь день не  проронив
ни слова одобрения или осуждения, по которому можно было бы судить о его
политических  пристрастиях,  потом  стягивает  мундир  с  торопливостью,
свидетельствующей о его неприязни ко всему военному и, как если  бы  его
заботил лишь большой бал, который он собирается дать в  этот  вечер,  он
сам руководит всеми приготовлениями к вечеру, - наши молодые  герои,  не
видавшие Сальватора с тех пор, как он дал им  последние  указания  перед
смотром, поспешили, как и г-н де Маранд, сбросить униформу и собрались у
Жюстена как у общего источника, чтобы узнать, как им лучше себя  держать
в непредсказуемых грядущих обстоятельствах.
   Жюстен и сам ждал Сальватора.
   Молодой человек пришел к девяти часам; он тоже  успел  переодеться  и
снова превратился в комиссионера. Судя по испарине, выступившей  у  него
на лбу, а также высоко вздымавшейся груди, после возвращения  со  смотра
он не терял времени даром.
   - Ну что? -  хором  спросили  четверо  молодых  людей,  едва  завидев
Сальватора.
   - Министры заседают, - ответил тот.
   - По какому поводу?
   - Обсуждают,  как  наказать  славную  национальную  гвардию,  которая
позволила себе неповиновение.
   - А когда станут известны результаты заседания?
   - Как только будет какой-нибудь результат.
   - Так у вас есть пропуск в Тюильри?
   - Я могу пройти повсюду.
   - Дьявольщина! - вскричал Жан Робер. - Как жаль, что я не могу ждать:
у меня приглашение на бал, которое я не могу манкировать.
   - Я тоже, - сказал Петрус.
   - У госпожи де Маранд? - спросил Сальватор.
   - Да! - с удивлением отвечали оба приятеля. - Как вы узнали?
   - Я знаю все.
   - Однако завтра на рассвете вы сообщите нам новости, не правда ли?
   - Зачем же? Вы все узнаете нынче вечером.
   - Мы же с Петрусом уходим к госпоже де Маранд...
   - Вот у нее вы обо всем и услышите.
   - Кто же нам передаст?..
   - Я.
   - Как?! Вы будете у госпожи де Маранд?
   Сальватор лукаво улыбнулся.
   - Не у госпожи, а у господина де Маранда.
   С той же особенной улыбкой на устах он продолжал:
   - Это мой банкир!
   - Ах, черт побери! - бросил Людовик. - Я в отчаянии:
   и зачем только я отказался от твоего приглашения, Жан Робер!
   - А теперь уже поздно! - воскликнул тот и вытащил  часы.  -  Половина
десятого! Невозможно...
   - Вы хотите пойти на бал к госпоже де Маранд? - спросил Сальватор.
   - Да, - кивнул Людовик. - Я бы хотел нынешней ночью  не  расставаться
со своими друзьями... Разве не  должно  что-то  произойти  с  минуты  на
минуту?
   - По-видимому, ничего особенного не произойдет, - возразил Сальватор.
- Но это не причина, чтобы расставаться с вашими друзьями.
   - Ничего не поделаешь, ведь у меня нет приглашения.
   Лицо Сальватора осветила свойственная ему загадочная улыбка.
   - Попросите нашего поэта представить вас, - предложил он.
   - О, я не настолько вхож в дом... - запротестовал Жан  Робер  и  едва
заметно покраснел.
   - В таком случае, - продолжал Сальватор, обратившись  к  Людовику,  -
попросите господина Жана Робера вписать ваше имя вот на этой карточке.
   И он вынул из кармана отпечатанное приглашение, гласившее:

   "Господин и госпожа де Маранд имеют честь пригласить господина ... на
вечер с танцами, который они дают в своем особняке на  улице  д'Артуа  в
воскресенье 29 апреля.

   Париж. 20 апреля 1827 года".

   Жан  Робер  взглянул  на  Сальватора  с  удивлением,  граничившим   с
изумлением.
   - Вы боитесь, что не узнают ваш  почерк?  -  продолжал  Сальватор.  -
Подайте-ка мне перо, Жюстен.
   Жюстен  протянул  Сальватору  перо.  Тот  вписал   имя   Людовика   в
приглашение, несколько изменив свой изящный аристократический  почерк  и
выведя обычного размера  буквы.  Затем  он  протянул  карточку  молодому
доктору.
   - Вы сказали, что сами вы идете  не  к  госпоже,  а  к  господину  де
Маранду? - уточнил Жан Робер, обратившись к Сальватору.
   - Совершенно верно.
   - Как же мы встретимся?
   - Действительно, ведь вы-то идете к госпоже! -  продолжая  улыбаться,
молвил Сальватор.
   - Я иду на бал, который дает мой друг, и не думаю, что на  этом  балу
будут говорить о политике.
   - Верно... Однако в  половине  двенадцатого,  как  только  закончится
выступление нашей бедняжки Кармелиты, начнется бал. А ровно в полночь  в
конце  галереи,  занятой  под  оранжерею,  отворится  дверь  в   кабинет
господина де  Маранда.  Туда  пропустят  всех,  кто  скажет  два  слова:
"Хартия" и "Шартр". Их нетрудно запомнить, не так ли?
   - Нет.
   - Вот мы обо всем  и  договорились.  А  теперь,  если  хотите  успеть
переодеться, чтобы в половине  одиннадцатого  быть  в  голубом  будуаре,
времени терять нельзя!
   - У меня в коляске есть одно место, - предложил Петрус.
   - Возьми Людовика! Вы - соседи, а я дойду к себе пешком, - сказал Жан
Робер.
   - Хорошо!
   - Итак, в половине одиннадцатого в будуаре  госпожи  де  Маранд,  где
будет петь Кармелита, - предупредил Петрус. - А в полночь -  в  кабинете
господина де Маранда, где мы узнаем, что произошло в Тюильри.
   И трое молодых людей, пожав руки  Сальватору  и  Жюстену,  удалились,
оставив двух карбонариев с глазу на глаз.
   Мы видели, как в  одиннадцать  часов  Жан  Робер,  Петрус  и  Людовик
собрались  у  г-жи  де  Маранд  и  аплодировали  Кармелите.  В  половине
двенадцатого,  пока  г-жа  де  Маранд  и  Регина  приводили  в   чувство
Кармелиту, молодые  люди  преподали  Камиллу  урок,  о  котором  мы  уже
рассказали. Наконец, в полночь, пока  г-н  де  Маранд,  задержавшийся  в
будуаре, чтобы справиться о состоянии Кармелиты, галантно  целовал  руку
своей жене и просил как величайшей милости позволения зайти после бала к
ней в спальню, молодые люди проникли в кабинет банкира, назвав  условный
пароль: "Хартия" и "Шартр".
   Там собрались все старейшие заговорщики из Гренобля, Бельфора, Сомюра
и Ла-Рошели - словом, все, кто чудом уцелел: Лафайеты, Кеклены,  Пажоли,
Дермонкуры,  Каррели,  Гинары,  Араго,  Кавеньяки  -  и  каждый  из  них
представлял особое мнение, а все вместе они шли к великой цели.
   Гости  ели  мороженое,  пили  пунш,  говорили  о  театре,  искусстве,
литературе... Но уж никак не о политике!
   Трое друзей вошли вместе и поискали глазами Сальватора.
   Сальватор еще не пришел.
   Тогда они разделились и разошлись по разным кружкам:
   Жан Робер примкнул к Лафайету, который любил его как сына; Людовик