причем  просил
все  большие  суммы:  две  тысячи,  потом  пять,  потом  еще  десять.  И
безотказно получал все, что просил.
   Наконец, мучимый угрызениями совести, краснея, но не в силах  устоять
перед подчинившей его себе и неотразимой любовью,  он  в  четвертый  раз
обратился к отцу.
   На сей раз тот ответил не сразу; это  объяснялось  тем,  что  капитан
сначала написал к генералу Эрбелю, результатом чего явилась уже знакомая
читателю сцена, а затем сам привез ответ сыну.
   Вы помните, какой урок преподал генерал своему племяннику, когда Пьер
Эрбель вышиб дверь, спустив лакея с лестницы.
   Вот с этого времени мы  и  продолжим  наш  рассказ,  прерванный  -  и
читатели нас за это извинят - ради  того,  чтобы  дать  представление  о
достойном и прекрасном человеке, который мог  показаться  нам  совсем  в
другом свете, если бы мы взяли на веру лишь те существительные, которыми
награждал  его  генерал  Эрбель,  а  также  эпитеты,  которыми  он   эти
существительные сопровождал.
   Но  мы  заметим,  что,  несмотря  на  свое  многословие  в   описании
морального облика капитана Пьера Эрбеля, мы совершенно упустили из  виду
его внешность.
   Поспешим исправить этот недостаток.

XXX

Санкюлот

   Капитану  Пьеру  Эрбелю  по  прозвищу  Санкюлот  было  в  те  времена
пятьдесят семь лет.
   Это  был  человек  невысокого  роста,  широкоплечий,  мускулистый,  с
квадратной головой и курчавыми волосами, когда-то рыжеватыми,  а  теперь
седеющими - словом, бретонский геркулес.
   Его брови, более темные, чем волосы, и не тронутые сединой, придавали
лицу грозный вид. Зато небесно-голубые чистые глаза и рот, открывавший в
улыбке белоснежные зубы, наводили на мысль  об  изумительной  доброте  и
бесконечной нежности.
   Он мог быть резок и стремителен, каким мы видели его на борту  судна,
в Тюильрийском дворце, в гостях у сына. Но под этой резкостью, под  этой
стремительностью  скрывались  чувствительное  сердце  и  сострадательная
душа.
   Он давно привык повелевать людьми в  ситуациях,  когда  опасность  не
позволяла проявлять слабость, а потому и лицо  у  него  было  волевое  и
решительное. Лишившись "Прекрасной Терезы" и всего состояния  и  живя  в
деревне, он и там умел заставить себя слушать, да  не  только  крестьян,
живших с ним дверь в дверь, но и  богатых  землевладельцев,  проживавших
неподалеку.
   Страдая от вынужденного безделья после объявления мира в Европе и  не
имея возможности сразиться с людьми,  капитан  объявил  войну  животным.
Отдавая этому занятию всего себя, он стал страстным охотником и жалел об
одном: что имеет дело не с крупными животными вроде  слонов,  носорогов,
львов, тигров леопардов, а воюет с такими жалкими зверушками, как  волки
и кабаны.
   Потеряв Терезу и находясь вдали от Петруса, капитан Эрбель почти  три
четверти года проводил в лесах и на песчаных равнинах, раскинувшихся  на
десять - двенадцать лье в округе, с ружьем на плече и  в  компании  двух
собак.
   Иногда он не бывал дома неделю, полторы, две, давая о себе знать лишь
повозками с дичью,  которые  присылал  в  деревню,  как  правило,  самым
нуждающимся.  Таким  образом,  лишившись  возможности  раздавать   нищим
милостыню, он кормил их с помощью своего ружья.
   Итак, капитан был в большей  даже  степени,  чем  Немврод,  настоящим
охотником в глазах Бога.
   Однако эта страстная охота имела иногда свои неудобства.
   Читателям, вероятно, известно,  что  законный  порядок  вещей  таков:
самый заядлый охотник вешает, как правило, над  камином  свое  ружье,  и
висит оно там с  февраля  по  сентябрь.  Не  то  было  с  ружьем  нашего
капитана: его "леклер"  -  он  выбрал  стволы,  вышедшие  из  мастерской
знаменитого оружейника, носящего это имя, - не отдыхал  никогда,  гремел
без перерыва по всей округе и был хорошо знаком местным жителям.
   Правду  сказать,  все  сельские  полицейские,  лесники   и   жандармы
департамента знали, в каких целях капитан охотится и  на  что  идет  его
добыча, а потому, заслышав выстрел в одной стороне, уходили в другую. Но
уж если капитан слишком бесцеремонно вторгался в чужие владения и уводил
дичь из-под носа у хозяина земельных угодий, на которых охотился, тут уж
полицейский решался составить протокол и препроводить нарушителя в суд.
   Как бы строго ни относился суд к нарушениям лесного закона  в  период
Реставрации,  но  когда  судьи  узнавали,  что  это  нарушение  допустил
Санкюлот Эрбель, они смягчали наказание и назначали  минимальный  штраф.
Таким образом за сотню франков штрафа в год капитан раздавал более  двух
тысяч франков милостыни, кормился сам, посылал восхитительные корзины  с
дичью своему сыну Петрусу, делившемуся этой добычей в особенности с теми
из  своих  собратьев,  кто  писал  натюрморты,  -  все  это  лишний  раз
доказывало,   что   браконьерство,    как    и    добродетель,    всегда
вознаграждается.
   Во всем остальном капитан оставался истинным сыном моря. Он не только
не знал, как живут в городе, но понятия не имел и о светской жизни.
   Одиночество,  которое  переживает  моряк,  потерявшийся  в   огромном
Океане,  величественное  зрелище,  постоянно  открывающееся  его  взору,
легкость, с которой он каждую минуту рискует  жизнью,  беззаботность,  с
какой он ждет смерти, - жизнь моряка, а потом охотника свели к  минимуму
его общение с людьми, и, за исключением англичан, которых  капитан,  сам
не зная почему, считал своими естественными врагами, ко  всем  остальным
себе подобным - что может обсуждаться и что мы  обсудим  при  первой  же
возможности - он испытывал симпатию и дружеские чувства.
   Единственной трещиной в его гранитном или даже  золотом  сердце  была
незаживающая  рана,  причиненная  смертью   жены,   несчастной   Терезы,
прелестной женщины, чистой души, беззаветно любившей своего капитана.
   И вот, переступив порог мастерской и обняв  Петруса,  он  по-отцовски
его оглядел, и у него из глаз скатились две крупные слезы. Протянув руку
в сторону генерала, он сказал:
   - Посмотри на него, брат: он - вылитая мать!
   - Возможно, ты и прав, - отозвался генерал, - но  тебе  бы  следовало
помнить, пират ты  этакий,  что  я  никогда  не  имел  чести  знать  его
уважаемую мать.
   - Верно, - подтвердил капитан ласково, со слезой в голосе, как бывало
обычно, когда он говорил  о  жене,  -  она  умерла  в  тысяча  восемьсот
двадцать третьем, а мы с тобой еще были тогда в ссоре.
   - Ах так?! - вскричал  генерал.  -  Ты  что  же  думаешь,  мы  сейчас
помирились?
   Капитан улыбнулся.
   - Мне кажется, - заметил он, - что, когда два брата  обнимаются,  как
обнялись мы после тридцатитрехлетней разлуки...
   - Это ни о чем не говорит, мэтр Пьер. Ах, ты думаешь,  я  помирюсь  с
таким бандитом, как ты! Я подаю ему  руку  -  ладно!  Я  его  обнимаю  -
пускай! Но мой внутренний голос говорит: "Я тебя не прощаю, Санкюлот! Не
прощаю я тебя, пират!
   Нет тебе прощения, разбойник!"
   Капитан с улыбкой наблюдал за братом, потому что знал:
   в глубине души тот нежно его любит.
   Когда генерал перестал браниться, он продолжал:
   - Ба! Да я же на тебя не сержусь за то, что ты воевал против Франции!
   -  Можно  подумать,  что   Франция   была   когда-нибудь   гражданкой
Республикой или господином Брнапартом! Я воевал  против  тысяча  семьсот
девяносто  третьего  года,  да,  против   восемьсот   пятого,   понятно,
браконьер? А вовсе не против Франции!
   - Не сердись, брат, -  добродушно  проговорил  капитан.  -  Я  всегда
полагал, что это одно и то же.
   - Отец всегда так думал и будет думать, - вмешался Петрус, -  вы  же,
дядя, придерживались и будете придерживаться противоположного мнения. Не
лучше ли сменить тему?
   - Да, пожалуй, - согласился генерал. - Как долго ты почтишь нас своим
присутствием?
   - Увы, дорогой Куртеней, у меня мало времени.
   Сам Пьер Эрбель отказался от имени Куртенеев, но  продолжал  называть
им брата как старшего в семье.
   - Как это - мало времени? -  в  один  голос  переспросили  генерал  и
Петрус.
   - Я рассчитываю отправиться в обратный путь сегодня же, дорогие  мои,
- отвечал капитан.
   - Сегодня, отец?
   - Да ты совсем рехнулся, старый пират! - подхватил генерал. -  Хочешь
уехать, не успев приехать?
   - Это будет зависеть от  моего  разговора  с  Петрусом,  -  признался
капитан.
   - Да,  и  еще  от  какой-нибудь  охоты  с  браконьерами  департамента
Иль-де-Вилен, верно?
   - Нет, брат, у меня там остался старый друг, он при смерти...
   Он сказал, что ему будет спокойнее, если я закрою ему глаза.
   - Может, он тоже тебе являлся,  как  и  Тереза?  -  скептически,  как
обычно, заметил генерал.
   - Дядюшка!.. - остановил его Петрус.
   - Да, я знаю, что мой брат-пират верит в Бога и в привидения.  Однако
тебе, старому морскому волку, очень повезло, что если Бог и  существует,
то Он не видел, как ты разбойничал, иначе не было бы тебе спасения ни на
этом, ни на том свете.
   - Если так, брат, - ласково возразил капитан и покачал головой, -  то
моему несчастному другу Сюркуфу не повезло, и это лишняя причина,  чтобы
я к нему возвратился как можно скорее.
   - А-а, так вот кто умирает: Сюркуф! - вскричал генерал.
   - Увы, да, - подтвердил Пьер Эрбель.
   - Одним славным разбойником будет меньше!
   Пьер огорченно посмотрел на генерала.
   - Что ты на меня так смотришь? - смутившись, спросил тот.
   Капитан покачал головой и лишь вздохнул в ответ.
   - Нет, ты скажи! - продолжал настаивать генерал. - Я не люблю  людей,
которые молчат, когда им велено  говорить.  -  О  чем  ты  думаешь?  Это
секрет?
   - Я подумал, что, когда я умру, мой старший брат помянет меня  такими
же словами.
   - Какими? Что я такого сказал?
   - Одним славным разбойником меньше...
   - Отец! Отец! - прошептал Петрус.
   Он повернулся к генералу и продолжал:
   - Дядя! Вы недавно меня ругали, и были совершенно правы.
   Если теперь поругаю вас я, так уж ли я буду не прав? Отвечайте!
   Генерал смущенно кашлянул:, не находя что ответить.
   - Неужели твой Сюркуф так плох? Черт подери! Я отлично  знаю,  что  в
нем было немало хорошего и что он был  храбрец  под  стать  Жану  Барту.
Только надо было ему посвятить себя какойнибудь другой цели!
   - Он служил своему народу, брат! Его целью было счастье Франции!
   -  Служил  народу!  Счастье  Франции!  Произнося  слова   "народ"   и
"Франция", санкюлоты считают, что этим все сказано!
   Спроси своего сына Петруса, этого господина аристократа,  у  которого
свои ливрейные лакеи и гербы на карете, есть ли  во  Франции  что-нибудь
еще, кроме народа.
   Петрус покраснел до ушей.
   Капитан взглянул на сына ласково и вместе с тем будто вопрошая.
   Петрус молчал.
   - Он тебе обо всем том расскажет, когда вы останетесь  вдвоем  и  ты,
разумеется, опять скажешь, что он прав.
   Капитан покачал головой.
   - Он мой единственный сын, Куртеней... И мальчик так похож на мать!..
   Генерал снова не нашелся что ответить и кашлянул.
   Помолчав немного, он все-таки спросил:
   - Я хотел узнать, так ли плох  твой  друг  Сюркуф,  что  ты  даже  не
сможешь поужинать у меня нынче вместе с Петрусом?
   - Моему другу очень плохо, - с расстроенным видом подтвердил капитан.
   - Тогда другое дело, - поднимаясь, сказал генерал. - Я тебя  оставляю
с сыном и  первый  тебе  скажу:  немало  грязного  белья  вам  предстоит
перемыть в кругу семьи! Если останешься и захочешь со мной  поужинать  -
добро пожаловать! Если уедешь и я тебя больше  не  увижу  -  счастливого
пути!
   - Боюсь, мы не увидимся, брат, - молвил Пьер Эрбель.
   - Тогда обними меня, старый негодяй!
   Он распахнул объятия, и достойнейший капитан нежно  и  вместе  с  тем
почтительно, как и подобает младшему брату, припал к его груди.
   Потом, словно боясь поддаться охватившей его нежности,  что  было  бы
противно его правилам и, главное, взглядам, генерал вырвался из  объятий
брата и бросил племяннику:
   - Нынче вечером или завтра я увижу вас у себя, не так ли, досточтимый
племянник?
   Генерал поспешил к лестнице и  сбежал  вниз  с  юношеской  легкостью,
бормоча себе под нос:
   - Вот чертов пират! Неужели я так никогда и не  смогу  сдержать  слез
при виде этого разбойника!

XXXI

Отец и сын

   Едва за генералом захлопнулась дверь, как Пьер Эрбель снова  протянул
сыну руки. Не разжимая объятий, тот увлек отца к софе, усадил его и  сам
сел рядом.
   Вспомнив слова, вырвавшиеся  напоследок  у  старшего  брата,  капитан
скользнул взглядом по роскошному убранству мастерской,  по  гобеленам  с
изображением царствующих особ, по старинным сундукам эпохи  Возрождения,
греческим пистолетам с серебряными приливами ствола, арабским  ружьям  с
коралловыми инкрустациями, кинжалам  в  ножнах  из  золоченого  серебра,
богемскому стеклу и старинному фландрскому серебру.
   Осмотр был кратким,  после  чего  капитан  перевел  взгляд  на  сына,
по-прежнему открыто и радостно ему улыбаясь.
   Петрус же устыдился своей роскоши, вспомнив голые  стены  Планкоэской
фермы и глядя на скромный костюм отца. Молодой человек опустил глаза.
   - И это все, что ты можешь мне сказать? -  с  нежным  укором  спросил
капитан.
   - Простите меня, отец! - взмолился Петрус. - Я упрекаю  себя  за  то,
что вынудил вас бросить умирающего друга  и  приехать  ко  мне,  хотя  я
вполне мог подождать.
   - Вспомни, сынок: в своем письме ты говорил совсем другое.
   - Верно, отец, извините меня. Я написал, что мне нужны деньги, но  не
сказал: "Бросьте все и привезите мне их сами"; я не говорил...
   - Не говорил?.. - повторил капитан.
   - Нет, отец, нет! -  обнимая  его,  вскричал  Петрус.  -  Вы  отлично
сделали, что приехали, и я рад вас видеть.
   - Знаешь, Петрус,  -  продолжал  отец,  приободрившись  после  жарких
объятий сына, - мне необходимо было приехать: мне нужно серьезно с тобой
поговорить.
   У Петруса отлегло от сердца.
   - А-а, я догадываюсь, отец! - сказал он. - Вы не могли исполнить  мою
просьбу и пожелали сказать мне об этом сами.
   Не будем больше об этом говорить, я потерял голову, я  был  не  прав.
Дядя все мне отлично объяснил перед вашим приездом, а теперь, когда вижу
вас, я и сам понимаю, как заблуждался.
   Капитан по-отечески улыбнулся и покачал головой.
   - Нет, ничего ты не понимаешь.
   Он вынул из кармана бумажник и положил его на стол со словами:
   - Вот твои десять тысяч!
   Петрус был подавлен при виде неистощимой отцовской доброты.
   - Отец! - вскричал он. - Нет, ни за что!
   - Почему?
   - Я одумался, отец.
   - Одумался, Петрус? Не понимаю...
   - Дело вот в  чем,  отец:  вот  уже  полгода  я  злоупотребляю  вашей
добротой, полгода вы делаете больше того, что в ваших силах;  полгода  я
вас разоряю.
   - Несчастный мальчик, ты меня разоряешь!.. Это не так уж трудно.
   - Как видите, я прав, отец.
   - Не ты меня разоряешь, бедный мой Петрус, а я тебя разорил!
   - Отец!
   - Да! - мысленно возвращаясь к прошлому, печально выговорил  капитан.
-  Я  сколотил  королевское  состояние,  или,  вернее,   это   состояние
сколотилось само собой, потому что я никогда не думал о  деньгах,  и  ты
помнишь, как это состояние рухнуло...
   - Да, отец, и я горжусь нашей бедностью, когда вспоминаю о том,  ради
чего мы лишились богатства.
   - Отдай мне справедливость в том, Петрус, что, несмотря на  бедность,
я никогда ничего не жалел ради твоего образования и счастья.
   Петрус остановил отца.
   - И даже ради моих капризов!
   - Как же иначе? Я хотел, чтобы ты был счастлив, мой мальчик. Чтобы  я
сказал твоей матери, если бы она явилась ко мне и спросила: "Как там наш
сын?"
   Петрус опустился перед отцом на колени и разрыдался.
   - Перестань, иначе я не смогу с тобой  говорить,  -  растерялся  Пьер
Эрбель.
   - Отец! - воскликнул Петрус.
   - Впрочем, все, что я хотел тебе сказать, я могу отложить до  другого
раза.
   - Нет, нет, говорите теперь же, отец...
   - Мальчик мой! - начал капитан,  поднявшись,  чтобы  освободиться  из
объятий Петруса.  -  Вот  деньги,  о  которых  ты  просил.  Надеюсь,  ты
извинишься за меня перед моим братом, не правда ли?  Скажи  ему,  что  я
боялся опоздать и потому вернулся тем же  дилижансом,  который  доставил
меня сюда.
   - Сядьте, отец! Дилижанс отправляется в семь часов вечера,  а  сейчас
два часа пополудни. У вас впереди пять часов.
   - Ты думаешь? - проговорил капитан, не находя что ответить.
   Он машинально достал из жилетного кармана серебряные часы на стальной
цепочке, доставшиеся ему от отца.
   Петрус взял в руки часы и  поцеловал.  Много  раз  он  еще  маленьким
мальчиком прислушивался с детским изумлением  к  тому,  как  тикает  эта
семейная реликвия!
   Он устыдился золотой цепочки на шее,  часов  с  брильянтовым  гербом,
подвешенных на этой цепочке и покоившихся в нагрудном кармане.
   - Ах, любимые мои часы! - прошептал Петрус, целуя  старые  серебряные
часы отца.
   Капитан не понял.
   - Подарить их тебе? - предложил он.
   - Часы,  отмерявшие  время  ваших  сражений  и  побед,  часы,  всегда
стучавшие, как и ваше сердце, одинаково ровно в  минуты  опасности  и  в
минуты покоя! - вскричал Петрус. - Нет, отец, я не могу их взять!
   - Ты забыл упомянуть о  том,  что  они  отметили  еще  два  важнейших
момента моей жизни, Петрус: твое рождение и смерть твоей матери.
   - Они отметят сегодня и третий важнейший для меня и для  вас  момент,
отец: мою неблагодарность, в которой я сознаюсь и прошу меня простить.
   - За что простить, дорогой?
   - Отец! Признайтесь, что ради удовольствия привезти  мне  эти  десять
тысяч франков вам пришлось пойти на огромные жертвы.
   - Я продал ферму, и только, потому я и задержался.
   - Продали ферму? - не поверил Петрус.
   - Ну да... Знаешь, она была слишком велика для меня одного.  Если  бы
твоя бедная мать была жива или ты жил бы со мной, тогда другое дело.
   - Вы продали ферму, принадлежавшую когда-то моей матери?
   - Вот именно, Петрус. Она принадлежала твоей  матери  -  значит,  она
твоя.
   - Отец! - вскричал Петрус.
   - Я-то свое добро пустил,  как  безумец,  по  ветру...  Поэтому  я  и
приехал! Петрус, ты меня поймешь: я,  старый  эгоист,  продал  ферму  за
двадцать пять тысяч.
   - Да она стоила все пятьдесят!
   - Ты забываешь, что я уже заложил ее за двадцать пять тысяч,  которые
выслал тебе до того.
   Петрус закрыл лицо руками.
   - Ну вот... Я приехал спросить, могу ли я  оставить  себе  пятнадцать
тысяч.
   Петрус выглядел совершенно растерянным.
   - На время, разумеется, - продолжал капитан. - Если позднее они  тебе
понадобятся, ты вправе потребовать их у меня.
   Петрус поднял голову.
   - Продолжайте, отец, - попросил он.
   А шепотом прибавил:
   - Это мне в наказание!
   - Вот каков мой план, - говорил тем временем капитан. - Я  куплю  или
сниму хижину в лесу... Ты же  знаешь,  как  я  живу,  Петрус.  Я  старый
охотник, привык к своим ружьям, к собаке. Я стану охотиться  с  утра  до
ночи. Жаль, что ты не любишь охоту! Ты бы меня навестил,  мы  бы  вместе
поохотились...
   - Я вас навещу, отец, навещу, не беспокойтесь.
   - Правда?
   - Обещаю.
   - Понимаешь ли, есть  еще  одна  причина...  Для  меня  охота  важна,
во-первых, тем, что я получаю удовольствие,  а  во-вторых,  ты  даже  не
представляешь, скольких людей я кормлю своим промыслом.
   - До чего вы добры, отец! - восхитился Петрус.
   А вполголоса прибавил:
   - Как вы великодушны!
   И воздел глаза и руки к небу.
   - Погоди, - остановил его капитан. - Скоро наступит время, когда  без
твоей помощи мне не обойтись.
   - Говорите, говорите, отец.
   - Мне пятьдесят семь лет. Взгляд у меня пока острый, рука твердая,  я
крепко стою на ногах. Однако я уже вступил в  такую  пору,  когда  жизнь
идет под уклон. Через год, два, десять лет зрение  мое  может  ослабеть,
рука тоже, а ноги будут подкашиваться. И вот в одно  прекрасное  утро  к
тебе придет старик и скажет: "Это я, Петрус,