кто меня ждет в этот  безумный,  безумный
день. Но я не торопился, я еще пошел к окну.
   - Порядок, - шепнул Зернов. - Ушел благополучно.
   - Слава Богу, - сказал я по-русски.
   - Какому? Христианскому или буддийскому?
   - Все равно. Меня тоже коснулась его десница. Становись во фрунт, Боря.
Я уже лейтенант.
   - И лейтенантов здесь ставят к стенке.
   - Знаю, перспектива не увеселяет.
   - Не дрейфь. Юрка, и возвращайся, как только  сможешь,  -  подал  голос
Дьячук. - Будем ждать.
   - Будем ждать, - повторил по-английски Мартин.  -  Я  все  понял,  Юри.
Перевода не надо.
   Как хорошо, когда у тебя такие друзья! Может быть, потому мне  хотелось
сесть верхом на лестничные перила и, как это делают все мальчишки, съехать
вниз. Но лейтенанту это не полагалось.
   А меня действительно они ждали - спать никто не спал, когда я  вернулся
ночью уже во время комендантского часа. Вернулся, как и выехал, верхом,  с
тем же сопровождающим, который и увел моего взмыленного коня.
   Встретили меня молча и настороженно. Говорить должен был я. И я  сказал
что-то  весьма  торжественное  о  шаге,  еще  более  приблизившем  нас   к
поставленной цели. А потом пришлось описать  этот  длинный  и  неожиданный
трехчасовой шаг.
   Ехали мы не в Главное управление, где погиб сегодня Анри Фронталь, а  в
уже  знакомое  мне   экзаменационное   узилище   в   четырнадцатом   блоке
американского сектора. Ехали  галопом  по  скаковой  дорожке,  проложенной
здесь посреди большинства бульваров и авеню,  -  кстати  говоря,  неплохое
нововведение, которое пригодилось  бы  и  в  наших,  земных,  городах  для
поощрения уже почти забываемого конного спорта.
   Принял меня, как я и предполагал, сам Корсон  Бойл  в  своем  кабинете,
похожем на все начальственные министерские кабинеты, какие мне приходилось
видеть. Только портретов не было - голые, под дуб  стены,  огромная  карта
Города   над   столом,   многократно   пересеченная   красными    стрелами
продовольственных  маршрутов.  Я  разглядел   Эй-   и   Би-центры,   нашел
холодильник,  куда  занесла  меня  нелегкая  в  первый  же  рейс,  и  даже
Майн-Сити, расположенный совсем  в  другой  стороне.  Он  был  заштрихован
решеткой, случайно или специально напоминавшей о его назначении.
   Заметив мой интерес к  карте,  Корсон  Бойл  взял  палку-указку  и,  не
вставая, ткнул ею в крохотный кружок рядом с  большим  красным  кольцом  с
буквой "А" в центре.
   - Догадываешься? - спросил он.
   - Наша застава, - сказал я.
   - В связи с событиями, весьма прискорбными и тебе хорошо известными, мы
передвинули на место покойного Фронталя начальника твоей заставы.  Его  же
пост пока не замещен. - Бойл заговорщицки подмигнул мне. - Уясняешь?
   - Я, должно быть, круглый дурак, - сказал я.
   -  Ты  не  дурак.  Просто  у  тебя  есть  такт  и  чувство   дистанции.
Предпочитаешь не догадки, а прямые распоряжения. Отлично. Я назначаю  тебя
начальником заставы.
   Я встал:
   - Готов...
   - Сядь. Я знаю, к чему ты готов.
   - Когда приступать?
   - Завтра ночью, как  обычно.  Но  обязанности  не  легкие.  Мы  сменяем
патрульных. Тебе придаются отборные головорезы со всех  участков.  Случаи,
подобные твоему в первом рейсе, не должны повторяться. Любое нападение  вы
обязаны отразить с полным разгромом противника. Ни одного грамма продуктов
не должно быть потеряно.
   -  К  сожалению,  двери  кузова  открываются  автоматически  на   любой
остановке, - сказал я.
   - Раздели патрульных. Помести по двое в кузов, одного у смотровой щели.
И никаких вылазок. Любой фургон - крепость. С последней машиной в Си-центр
поедешь сам. Спутников подбери понадежнее.
   - Будет сделано, генерал.
   - Комиссар. Только комиссар фуд-полиции.
   Какого черта он скрывает от меня свою истинную роль? На место  Фронталя
передвигается другая пешка, а  король  прячет  корону  в  портфель.  Всего
только скромный фуд-комиссар, джокер в любой карточной  комбинации.  Не  в
того целилась Маго, бедная, наивная девочка, так и не сумевшая  распознать
хитроумную комбинацию замаскированного диктатора.
   Лицо мое при этом было непроницаемо -  образец  служебного  послушания,
так что Бойл вполне  мог  оценить  меня  как  хорошо  запрограммированного
робота.
   - Если оправдаешь доверие, - прибавил он, - будешь капитаном через  две
недели в "Олимпии".
   Единственно, что заинтересовало меня, - это место моего назначения.  Не
выдержал характера - любопытство пересилило, - спросил:
   - Почему в "Олимпии"?
   Бойл захохотал:
   - Я ожидал этого вопроса, лейтенант. В "Олимпии"  мы  отмечаем  десятую
годовщину нашего господства в Городе. А почему капитаном, не  спрашиваешь?
Для моего адъютанта, каким ты будешь к тому времени, лейтенантских нашивок
мало.
   Я вытянулся:
   - Счастлив заслужить капитанские нашивки, комиссар.
   Он   кивнул,   милостиво   отпуская   меня.   По-видимому,   я    делал
головокружительную карьеру - так откозыряли мне всезнающие дежурные и  так
почтительно подвел под уздцы мою лошадь  сопровождавший  меня  сержант.  Я
вспомнил д'Артаньяна и Ришелье. Д'Артаньян не  согласился  на  предложение
кардинала, я его принял.  Но  мы  затевали  со  здешним  диктатором  более
сложную и тонкую игру, чем герои Дюма с тогдашним повелителем Франции.  Мы
собирались  проникнуть  в  тайну  Корсона  Бойла,   дававшую   ему   почти
божественную власть в этом мире, - тайну, которую  здесь  никто,  даже  он
сам, не знал, но узнать которую мы  могли,  уже  почти  ничем  не  рискуя.
Трудно назвать случаем все со мной происшедшее - в нем было слишком  много
расчета.  Сопротивление  точно  рассчитало  мое  проникновение  в   личное
окружение  Корсона  Бойла,  предвидя  возможность  атакующей   комбинации,
хитроумного разведывательного маневра. Но  Зернов  смотрел  шире  и  видел
больше.
   - По аналогии с шахматами, - сказал он, - партия переходит в  эндшпиль.
Пешка Анохин (я не обиделся на него за эту  "пешку")  достигает  последней
линии  и  превращается  в  ферзя.  Сопротивление  даже   не   предполагает
последствий, какие открывает ему эта возможность. При некоторых  ситуациях
можно создать матовую сеть для противника. Но пока  об  этом  рано.  Нужен
план-минимум. Наш план.
   И план родился.



22. КОЭФФИЦИЕНТ ШНЕЛЛЯ

   Приняв вечером дела у начальника  заставы,  я  сказал  окаменевшему  от
зависти Шнеллю:
   - В патруль пойдешь со мной. Последним рейсом без остановок в Си-центр.
С кем в паре?
   - С Оливье.
   - Оливье мелковат. Подбери кого-нибудь из  новеньких.  Позубастее.  Чем
больше голов у него на счету, тем лучше.
   Шнелль осклабился: "Понятно, мол,  подберу".  Я  и  так  знал,  что  он
подберет самого что ни есть гнусняка. Дрянной человечишка был этот Шнелль,
даже в полиции его не  любили.  Я  все  думал:  да  существовал  ли  он  в
действительности на Земле, не  выдумал  ли  его  Каррези  для  фильма?  Но
смоделировать  абстрактно  "облака"  не  могли:  им  требовался  оригинал.
Значит, Каррези знал или видел где-нибудь эту падаль.
   Я проверил списки патрулей,  число  явившихся  на  дежурство,  проводил
первые машины в Город и поспал часок у себя в  кабинете,  а  остаток  ночи
провел за покером в компании с  Оливье,  Шнеллем  и  новым  компаньоном  в
предстоявшем нам рейсе  -  узколобым  крепышом,  откликавшимся  на  кличку
Губач: нижняя губа его была рассечена надвое и плохо срослась. "Покалечили
в лагере, бывает", - пояснил мимоходом Шнелль, представив мне подобранного
им спутника. Я не почувствовал никакого  сожаления  ни  к  его  порезанной
губе, ни к ожидавшей его участи.
   Но  что-то  вроде  тревоги  кольнуло  меня,  когда  я  присмотрелся   и
прислушался к Шнеллю. В его отношении ко мне всегда была  отчужденность  и
неприязнь. Невзлюбил он меня с  той  минуты,  когда  получил  от  Макдуффа
первый ком грязи в лицо. Неприязнь  перешла  в  откровенную  враждебность,
когда я два раза  швырнул  его  на  ковер,  а  враждебность  -  в  стойкую
ненависть, когда симпатия или каприз Корсона  Бойла  вручили  мне  в  руки
судьбы  трехсот  патрульных  заставы.  Шнелль  подчинился  и  даже  сыграл
дружеское восхищение молниеносной карьерой товарища. Плохо  сыграл.  Когда
он смотрел мне вслед, я, не  оборачиваясь,  чувствовал  этот  взгляд,  как
иногда затылком чуешь неведомую опасность.
   Сейчас, во время  затеянной  нами  игры,  мне  показалось,  что  в  эту
устойчивую, плохо скрываемую ненависть  вклинилось  что-то  новое.  Шнелль
словно в чем-то подозревал меня, чему-то не доверял,  чего-то  боялся.  Он
искоса следил за  каждым  моим  движением,  прислушивался  к  каждой  моей
интонации. Так  присматривается  к  партнеру  боксер  на  ринге,  опасаясь
нокаутирующего удара. Но чего опасался Шнелль? Последнего ночного рейса, в
котором я заменил Оливье Губачом. Нашего плана он  разгадать  не  мог,  он
даже подумать не посмел бы,  что  кто-то  замышляет  проникнуть  за  строй
голубых  протуберанцев.  А  вдруг  это  не  подозрение,   не   страх,   не
предчувствие опасности, а просто злобная радость, предвкушение возможности
от меня избавиться? Может быть, опасность в той же мере  угрожает  и  мне:
вдвоем с Губачом они ликвидируют меня еще раньше, чем подоспеют  Зернов  и
Мартин. В общем, кто кого. "Будем посмотреть", - как говорит Толька.
   Он  очень  огорчился,  что  ему  не  нашлось  роли  в  задуманном  нами
спектакле. Ничто его не убеждало. "Патруль на машине - это  тройка,  а  не
четверка", - говорил я. "А кто будет проверять? Машины не возвращаются". -
"Пойми, мы не имеем права даже на одну сотую риска". - "Вы что  затеваете?
Авантюру. А где ты видел авантюру без  риска?"  Наконец  вмешался  Зернов:
"Сопротивление дало прямое указание беречь вас, Дьячук. Вы понадобитесь. И
учтите, вам придется сыграть очень трудную и опасную  роль.  Сопротивление
готовится к большим делам, вы  знаете".  -  "Ничего  я  не  знаю".  Толька
плюхнулся на диван и отвернулся: он был очень  обижен.  Ну  а  мы?  Мартин
поехал доставать полицейские мундиры для себя и Зернова, а я отправился на
заставу.
   Мы  не  предполагали,  конечно,  что  в  нашу   задачу   войдет   новый
коэффициент, коэффициент Шнелля, -  непредвиденной  опасности.  И  сейчас,
кроме меня, об этом никто не знал. Значит, решать должен был я,  и  решать
быстро. А думать мешала игра, сдача за сдачей и мое совершенно  непонятное
везение. Я не очень люблю  карты,  тем  более  покер  -  игру  азартную  и
сложную, где выигрывает не только комбинация карт, но и чистый блеф,  игра
"втемную", с рискованным и нахальным обманом. Я не умел блефовать и всегда
проигрывал. Но сейчас меня выручала карта: она шла  ко  мне,  как  крупная
рыба на снасти бывалого рыбака.
   - Везучий ты парень, - вздыхал Оливье, бросая карты.
   А Шнелль злился.
   - Ему уже давно везет, - и, скривившись, прибавил: -  День  везет,  два
везет, на третий сорвется.
   Оливье подвинул ко мне кучу  денежных  купюр  -  весь  мой  выигрыш.  Я
отодвинул ее обратно:
   - Организуй банкет в честь нашего благополучного возвращения. Только не
в "Олимпии". Где-нибудь потише и поскромнее.
   - Патрульному Оливье уготована роль интенданта, - съязвил Шнелль.
   А я поправил:
   -  Патрульному  Оливье  уготована  другая  роль.   Он   остается   моим
заместителем до конца рейса.
   - Почему Оливье? - Шнелль уже перестал сдерживаться.
   - Потому. Приказы начальника не обсуждают. Кстати, Оливье,  -  прибавил
я, - если я не вернусь из рейса, вернувшиеся без меня  будут  расстреляны.
Это  приказ  комиссара   Бойла.   Перед   исполнением   можете   запросить
подтверждение. Если я вернусь в одиночестве, отправьте меня под конвоем  в
четырнадцатый блок. А сейчас проверьте рапортички вернувшихся.
   Я искоса взглянул на Шнелля. Лицо его снова окаменело. Губач скривился,
словно в приступе зубной боли. Но оба молчали. Только когда Оливье  вышел,
Шнелль спросил:
   - На пушку берешь?
   Он употребил свою идиому - я лишь передаю  ее  смысл  по-русски.  Слова
"пушка" в словаре его не было. В ответ я улыбнулся и предложил:
   - Не веришь? Позвони в Продбюро и спроси начальника.
   - Мало ли что в пути может случиться?
   - Вот именно. Приказ Бойла устраняет  случайности.  Будем  беречь  друг
друга, как самого себя.
   - И все-таки я не верю. Твои штучки. Не мог Бойл издать такого приказа.
   - Поверишь, если вернешься без меня. А сейчас и в  пути  приказываю  я.
Встать и все подготовить.
   Время выезда приближалось. Когда  налитый  злобой  Шнелль  и  загадочно
причмокивающий Губач вышли, столкнувшийся с ними в дверях  Оливье  спросил
меня:
   - Ты правду сказал о приказе Бойла?
   - Не совсем. Мне хотелось припугнуть их.
   - Опасаешься?
   - Есть основания.
   - Вижу, что есть. Оставь Шнелля вместо меня.
   - Нет. Я хочу наконец раскрыть этого парня с двойным дном. Мне  надоели
его козни исподтишка.
   - Их двое, Ано.
   - Как-нибудь  справлюсь.  Постараюсь  не  создавать  выгодной  для  них
ситуации. А там посмотрим.
   С этими словами я вышел в ночь  к  лошадям,  уже  сопевшим  у  крыльца.
Поехал сзади, хотя и знал, что сейчас, до появления машины, они не рискнут
напасть: слишком близко от заставы, да и объяснить мою гибель трудно.  Кто
напал, кто защищался, почему стрельба? Нет, нападут они, конечно, в  лесу,
и если я не приму мер, то по дороге в Город.
   Машина вышла в точности минута в минуту, когда мы подъехали к пункту. В
темноте ее не было видно - только что-то более  черное,  чем  ночь,  вдруг
выросло перед нами. Свет ручных фонарей вырвал из мрака  дверцу  кабины  и
заиграл в ее черном полированном зеркале.
   - Погоди, - остановил я Шнелля, уже поставившего ногу  на  подножку.  -
Отставить.
   Он обернулся, видимо не поняв.
   - В кузов, - сказал я. - Двое в кузов. Если по дороге  вдруг  откроются
двери, на шоссе не выходить. Забаррикадируйтесь и ведите  огонь  по  любой
движущейся тени. Ничего не увидите - стреляйте в темноту без прицела.
   - А ты?
   - Я в кабине у прицельной щели. Инструкции те же.
   - Чьи? - дерзко спросил Шнелль.
   Ни он, ни Губач не двигались.
   Или я был плохим начальником, или мои лейтенантские нашивки не убеждали
их в необходимости подчиняться. Любой ценой я должен  был  утвердить  свой
авторитет.
   - По возвращении пойдете на гауптвахту, - сказал  я.  -  За  неуместные
вопросы. А сейчас выполняйте приказ.  Не  заставляйте  меня  заменить  вас
немедленно.
   Оба смутились. Мне подсказало это их  молчание.  Я  угадал  их  план  и
сорвал его.
   - Один вопрос, лейтенант, - наконец прошамкал Губач: зубов  у  него  не
было.
   - Говори.
   - Обратно поедем тоже в кузове?
   - Зачем? - спросил я как можно естественнее: не показывать же им, что я
чего-то боюсь. - Обратно охранять нечего.
   Мне показалось в темноте, что Шнелль легонько толкнул Губача.  "Ничего,
на обратном пути отыграемся", - только и мог  означать  этот  толчок.  Но,
может быть, все это мне только показалось: у страха глаза велики.
   Уже не возражая, Шнелль  и  его  подручный  полезли  в  открытые  двери
фургона. Я сел в кабину.
   Так начался рейс.



23. ФИОЛЕТОВОЕ ПЯТНО

   Он мало чем  отличался  от  моего  первого  рейса,  когда  меня  одного
пересадили в пустую кабину и я в полудреме проехал по Городу  до  каменных
складов Си-центра. Только сейчас я не дремал,  пристально  всматриваясь  в
поблескивающую даже в ночи стекловидную пленку шоссе: не промелькнет ли  с
краю какая-нибудь скользящая тень или перегородит путь поваленное  дерево?
Я знал, что машина "увидит" это  раньше  меня,  и  все-таки  всматривался:
ничто не должно было помешать сегодня  так  тщательно  выработанному  нами
плану.
   Но путь был свободен, ни одно дерево не упало на шоссе, машина бесшумно
уходила в темноту, не встречая препятствий.  Так  мы  доехали  до  Города,
мелькнули стены въездной полицейской заставы,  освещенные  двумя  тусклыми
"газовками"  на  столбах;  потянулась  цепочка  таких  редких  и   тусклых
городских фонарей; как река ночью, плыли  навстречу  темные  и  безлюдные,
будто вымершие,  улицы,  слепые  дома  и  витрины  за  железными  шторами.
"Сен-Дизье, - еще раз подумал я, - Сен-Дизье. В такой  же  безлюдной  ночи
сидели мы с Мартином подле офицерского казино,  пока  женщина  в  шуршащем
шелковом платье не вышла на улицу - принести нам свет, свободу  и  жизнь".
За одну эту вымершую пустыню таких, как Бойл и Шнелль,  следовало  вешать,
вешать и вешать, как вешали палачей из зондеркоманд - всю эту гестаповскую
скверну. Но пока еще неприступной крепостью тянулись по улице глухие стены
Си-центра, горел  фонарь  над  пропускной  будкой  и  послушные  галунщики
открывали ворота нашей машине.
   А далее - все как обычно. Шнелль и  Губач  помогали  сгружать  на  весы
ящики и контейнеры, а  я  заполнял  рапортичку,  обмениваясь  репликами  с
дежурными по складу:
   - На этот раз благополучно?
   - Вполне.
   - Опять урезали мясо и птицу.
   - Разве? Я не в курсе.
   - Весы показывают. А шампанское и коньяк уже  не  в  одном,  а  в  двух
контейнерах, и деликатесов более восьми тонн. Поди посмотри.
   Но смотреть мне  не  хотелось,  кроме  того,  я  ему  верил  и,  сыграв
наивность, спросил:
   - А почему?
   - Мы кто? - засмеялся дежурный. - Мы запасник. А для кого запасать? Для
себя.
   Я заметил, что Шнелль поодаль  прислушивается  к  нашему  разговору,  и
скомандовал:
   - По местам!
   Шнелль уже пропустил Губача в кабину и ждал меня.
   - Возвращаемся рядышком, Ано. Выполняю приказ, - сказал он с наигранной
почтительностью. - Так что проходи и садись посередке как старший.
   Я все еще медлил.
   - Или боишься?
   Не мог же я показать этой твари, что и в самом  деле  боюсь.  Но  сесть
между ними - это конец. Я подумал и ответил:
   - Ладно. Проходи ты. Я сяду с краю.
   Он пожал плечами с подчеркнутым равнодушием:
   - Твое дело.
   Мы выехали на стрежень проспекта и вновь поплыли по нему - по  все  той
же тихой и темной реке: крутые  высокие  берега,  безлюдье,  тишь.  Машина
вернется в последние предрассветные минуты, значит,  Шнелль  с  напарником
постараются напасть ночью. Бессмысленно гадать, на каком километре, в лесу
или в городе. Фактически никто не помешает им застрелить меня на  этой  же
улице и, раздев, выбросить голого на мостовую. Мало ли как можно объяснить
происшедшее: Шнелль придумает.
   Я вынул приготовленный пистолет из кармана и несильно ткнул ему в бок:
   - Спокойно, Шнелль. Пошевелишься - стреляю.
   - С ума сошел!
   - Молчи. Я уже давно обо всем  догадался.  Предупреди  напарника,  чтоб
тоже сидел смирно. Тебе спокойнее.
   Предупреждение было излишне. Губач все слышал  и  молчал.  Он  даже  не
пошевелился, разумно решив, что выгоднее.
   - Я подам рапорт, - сказал Шнелль.
   Не отвечая, я только чуть сильнее вдавил ему в бок  стальное  дуло.  Он
тотчас же замолчал. Так мы пересекли Город, проехали мимо въездной заставы
и свернули на лесное шоссе. Когда мы проезжали постовых, я думал,  крикнет
ли Шнелль, попытавшись  поднять  тревогу.  Что  будет?  Ничего  не  будет.
Машина, не снижая скорости, уйдет вперед,  постовой  не  рискнет  покинуть
поста, в крайнем случае выстрелит в воздух. Пока выяснят причины  тревоги,
пока с заставы позвонят Оливье, машина уйдет еще  дальше,  и  догонять  ее
никто не станет, да и верховые все равно не догонят. Вероятно,  о  том  же
подумал и Шнелль, но промолчал, понимая бессмысленность любого  сигнала  о
помощи. Да и любая помощь только сорвала бы его план, а со  мной  одним  у
него еще был шанс справиться.
   - Не глупи, - начал он.  -  Оставь  пистолет.  Еще  час  ехать  -  рука
устанет.
   - Не твоя забота.
   Я знал, что ехать осталось не час, а минуты. Где-то  впереди  нас  ждал
завал, а у завала - Зернов  с  Мартином.  Машина  немедленно  остановится,
автоматически  распахнутся  дверцы  кабины.  Губач  спрыгнет  в   темноту,
напорется на свет фонаря и  автоматную  о