- скривился Бойл. - А  кому  нужна  эта  история?  Как
трамвай  превратился  в  конку,  а  в  квартире   погасли   лампочки?   Мы
восстановили телефон для себя, а  Городу  он  не  нужен.  Мы  замораживаем
изобретения  только  потому,   что   считаем   прогресс   преждевременным.
Статус-кво - вот что нам нужно. Объяснить?
   - Не надо. Но я не уясняю угрозы прогресса.
   - Память возвращается, мальчик. Когда-нибудь мы все вспомним, что  было
и как было. Судный день, как говорят церковники... - Он посмотрел на меня,
как прицелился, и помолчал, словно взвешивая все, что хотел  прибавить.  -
То, что в наших руках пища, - известно. И то, что не любят нас в Городе, -
тоже известно. Так почему бы  нам  не  завоевать  любовь,  когда  все  так
просто? Снизить цены. Пустить  продукты  по  дешевке.  Всем,  всем,  всем.
Уменьшатся прибыли? Не так уж страшно...
   -  Страшно  другое,  -  перебил  я.  -  Поднимется  жизненный  уровень,
повысится платежеспособность. Будут больше покупать,  больше  продавать  и
больше производить. Расширится рынок труда. А за счет чего? И еще: судя по
товарным этикеткам, завод работал и до Начала. А помнит ли кто-нибудь  его
мощность? Есть ли уверенность в том,  что  эта  мощность  неограниченна  и
сможет удовлетворить любой спрос? А если нет такой уверенности, значит, вы
заинтересованы в стабильности положения,  в  сохранении  нынешнего  уровня
платежеспособности, в понижении, а не в повышении спроса.
   - Соображает, - похвалил Бойл.
   - Даже слишком, - поморщился старший экзаменатор: ему явно не  нравился
такой оборот разговора, и мне он, по-видимому, не верил. Он долго  буравил
меня  своими  колючими  глазками-шильцами  и  наконец  спросил:  -  А   не
коммунист, случайно?
   - А что это? - ответил я вопросом на вопрос как мог равнодушнее.
   - Не притворяйся. Кто называет себя так в Сопротивлении?
   - Это допрос или экзамен? - озлился я.
   - Не горячись. За излишнюю горячность мы снижаем очки, - сказал Бойл. -
Мы и без тебя знаем, кто называет себя коммунистом, а почему - они и  сами
не помнят. Мы знаем и о тебе все, что можно знать. Ты не  сопротивленец  и
не бунтарь. Тебе хочется хорошо жить и многим владеть.  Но  тебе  придется
столкнуться с сопротивленцами. Вот мы и проверяем твои реакции.
   - Я не считаю Сопротивление серьезной угрозой, - стараясь выглядеть как
можно более размышляющим, произнес я. - Конечно, можно достать оружие...
   - Уже достают, - сказал Бойл.
   - Можно отбить грузовик с продуктами.
   - Уже отбивают, - сказал Бойл.
   - Но пока мерило стоимости в наших  руках,  любая  акция  Сопротивления
бессмысленна.
   Бойл засмеялся дружелюбно и поощрительно.
   - Куда его? - спросил он экзаменаторов.
   Старший сказал:
   - Парень дошлый, умеет думать. Может быть, в БИ-центр?
   Я счел нужным сыграть непонимание, хотя отлично знал, о чем речь.
   - Вычислительный, - пояснил Бойл.
   - Это там, где очкарики? - поморщился я. - Не по мне.
   - Пусть начинает патрульным, - сказал Бойл. - Мне нужны люди, прошедшие
все ступени лестницы.
   Экзамен окончился.



19. ТАЙНОЕ ТАЙНЫХ

   Но не  окончилось  мое  пребывание  в  полицейских  чертогах.  В  почти
ресторанной  столовой  меня  накормили  отличным  завтраком,  подогнали  в
цейхгаузе новенький золотогалунный мундир, одели в желтые канадские сапоги
с отворотами и подвели к контрольному зеркалу.  Оттуда  на  меня  взглянул
двухметровый  -  зеркало  увеличивало,  -  обшитый  золотом  хлыщ,   такой
напыщенный и нахальный, что мне самому стало противно.
   - Не морщитесь, - предупредил оператор. - Что-нибудь не в порядке?
   - Да нет, ничего, - вздохнул я.
   Меня прижали к стене в нелепой позе, разместив руки и ноги в прозрачных
пластмассовых зажимах, почти не отражавшихся в зеркале. Но  постовая  поза
эта меня отнюдь не украсила.
   - Зачем все это? - спросил я недовольно.
   - Зеркальное отражение фиксируется  особым  аппаратом  и  передается  в
Би-центр.
   - Для чего?
   - Если будете назначены туда на дежурство, пройдете лишь в том  случае,
когда совпадет отражение. Мы сообщаем только контрольный номер.
   - Канитель, - сказал я.
   - Зато верняк. Любой пропуск можно подделать, а отражение - нет.
   В словах седого оператора звучала гордость.
   - Сами придумали? - спросил я.
   - Нет. Я пришел к контрольному зеркалу уже в первое  утро  Начала.  Все
забыл, а как работать с зеркалом и фиксировать отражение, помнил.
   - И как устроено?
   - Этого никто не знает. Сзади герметически закрытый цилиндр без единого
отверстия или соединения. Не требует ни ремонта, ни смазки. Видите?  -  Он
показал на  табло,  на  котором  проступили  какие-то  цифры.  -  Это  наш
контрольный номер. Если  вас  назначат  в  Би-центр,  мы  сообщим  его  по
телефону. Вот и все.
   - А отражение?
   -  Никто  не  знает,  как  оно   фиксируется.   Я   проделываю   только
подготовительную работу, все остальное закрыто. Отражение каким-то образом
оказывается  в  Би-центре  и   сверяется,   если   понадобится,   тамошней
контрольной системой.
   - И ни одной ошибки за девять лет?
   - Ни одной.
   Я  подумал,  что  "облака"  несомненно  запрограммировали   оптимальный
вариант снабжения этого  мира  продуктами.  Но  зачем  такая  строгость  и
сложность  контроля?   Зеркала-фотоскопы,   беспроволочная   дистанционная
передача  изображения,  последующие  контрольные  наложения...  Для  чего?
Неужели "облака" не доверяли людям и  сами  запрограммировали  полицейскую
надстройку? Муравьи-солдаты для безопасности муравейника. Безопасность  от
кого? Тут я совсем запутался, да и нечто новое оборвало размышления.
   Я получил назначение в патруль Шнелля.
   Почему? Случайно или не случайно? И кто  позаботился  об  этом?  Корсон
Бойл или сам Шнелль? И с какой целью?
   Рискнул спросить об этом у капитана-экзаменатора.
   - А вам не все равно? - поморщился тот.
   - К сожалению, нет.
   - Почему?
   - Я два раза обошел Шнелля.  В  первый  -  на  ипподроме,  на  скачках,
вторично - здесь, на ковре.
   - Это не имеет значения. Да и  подчиняетесь  вы  ему  только  во  время
рейса. Если будут недоразумения, подайте рапорт. Все.
   Капитан снова обращался ко мне на "вы", как и в первые минуты экзамена,
и был почему-то подчеркнуто сух  и  официален.  Я  понял,  что  дальнейший
разговор бесполезен. С подчинением Шнеллю придется временно смириться и не
зевать.
   А Шнелль с Оливье уже поджидали меня у входа, оба верхом: Шнелль  -  на
своей караковой Искре, Оливье  -  на  рыжей  тонконогой  кобылке;  мне  же
достался лениво переступавший с ноги на  ногу  лопоухий  вороной  жеребец,
дохлый на вид, лишь под кожей играли выпуклые стальные мускулы.
   - Опять повезло, - завистливо сказал Шнелль, - лошадку получил стоящую.
Хоть меняйся.
   Лошадь звали смешно - Уголек. Да и глаза у нее  вспыхивали,  как  угли,
когда отражался в них свет ручных фонарей, с какими нас встречали дорожные
патрули в лесу. Лес начался прямо за городом и  протянулся  до  Эй-центра,
как называли здесь по первой букве английской  азбуки  загадочный  пищевой
завод,  который  к  тому  же  был  еще  и  невидим.  Но   до   встречи   с
заводом-невидимкой мне еще  предстояла  трехчасовая  скачка  вдоль  шоссе,
покрытого не камнем и не асфальтом, а незнакомым  стекловидным  пластиком;
потом обильный обед на последней полицейской заставе и, наконец, экскурсия
на площадку в лесу, где, как призраки, возникали ночные фургоны Эй-центра.
Поехали мы сюда еще засветло, чтобы я мог как следует все  рассмотреть,  и
Шнелль, собираясь поразить меня еще на  последнем  километре,  где  редела
окаймлявшая дорогу чащоба, предупредил:
   - Смотри внимательнее.
   Сквозь деревья сверкнуло что-то огненно-голубое - не южное  небо  и  не
морская даль, а словно синее пламя спиртовки, внезапно отрубившее лес.  Но
чем больше я всматривался, чем ярче блистал этот густо замешанный лазурный
огонь, тем решительнее уходило удивление. Все это я уже видел  когда-то  -
за Уманаком на ледяном плато Гренландии.
   Точно такая же стена голубых  огненных  языков  тянулась  на  север,  к
горам, и на юг, к пустыне, одинаково терявшаяся вдали между небом и лесом.
Языки,  вытянувшиеся  в  километровый  рост,  загибались  внутрь  и  почти
сливались с такой же  лазурью  неба.  Как  и  в  Гренландии,  эти  голубые
протуберанцы образовывали будто гигантский кристалл со  множеством  граней
неодинаковых и несимметричных, за  которыми  сверкал  и  струился,  как  в
миллионах газосветных трубок, немыслимой красоты ледяной огонь.
   Нигде не было видно ни одного постового, и я знал почему. По всей линии
голубого свечения действовало знакомое силовое поле.
   - Можешь подойти и потрогать, - сказал Шнелль, не слезая с коня.  -  Не
обожжешься.
   - Подойди сам, а я посмотрю, - отпарировал я его незатейливый розыгрыш.
   Но он настаивал: ему очень хотелось посмотреть, как невыносимая тяжесть
пришлепнет меня к земле.
   - Да не бойся: огонь холодный.
   - Охотно верю.
   - Так подойди.
   - Зачем?
   - Неужели не интересно? Ну, верхом подъезжай.
   - Коня мучить?
   - Знал или догадался? -  не  скрывая  разочарования,  протянул  Шнелль,
поняв, что розыгрыш не получится.
   -  Излучения  подобного  рода  не  могут  не  сопровождаться  побочными
физическими явлениями, - сказал я. - Или магнитное поле, или что-нибудь  в
этом духе. Фактически глухая стена. Даже охраны не нужно.
   - Силен, - сказал Шнелль с завистью.
   - А откуда же грузовики выходят?
   - Никто не знает. Близко не подойдешь, а издалека не  видно.  Принимаем
здесь, на площадке. Ночь, видимости  никакой,  а  они,  как  черные  тени,
вырастают перед тобой неизвестно как и неизвестно откуда.
   Я поискал глазами по верхнему краю голубых граней и наконец нашел то, о
чем вспомнил, - темную,  тоненькую,  еле  заметную  снизу  каемочку,  край
"фиолетового пятна". Оттуда, скрытое  в  ночи,  оно  передвигалось  книзу,
снимая силовую защиту  в  пределах  свободного  от  перегрузок  воздушного
тоннеля, по которому выезжали на  площадку  грузовики  с  продуктами.  Эти
пятидесятитонные машины, как пояснил мне Шнелль, выезжали одна за другой с
десятиминутными промежутками, чтобы не столкнуться на уличных маршрутах, -
около  пятидесяти  груженых  автофургонов  за  ночь.  Полицейские   тройки
встречали  их,  оставляли  лошадей  конюхам  и  сопровождали  дистанционно
управляемые машины до возвращения их на заставу.  Помогать  при  разгрузке
запланированных  на  каждой  стоянке  контейнеров,  получать   деньги   по
действующим оптовым расценкам и стрелять в каждого  появляющегося  в  поле
зрения нежелательного свидетеля - таковы были наши  обязанности  с  минуты
посадки в бронированную стальную  кабину  с  пуленепроницаемыми  стеклами.
"Зачем это? - опять встревожила мысль. -  Неужели  угроза  нападения  была
заранее   предусмотрена?"   Оказалось,   что   я   ошибся.   Кабины   были
реконструированы в недоступном людям Эй-центре на  другой  же  день  после
первого  дорожного  инцидента,  когда  беглецы  из  Майн-Сити,   остановив
автофургон и перестреляв охрану, вывезли более половины продуктов в лес.
   Так начался и мой первый рейс. Бриллиантовая  россыпь  звезд  при  всей
своей летней яркости все же не давала возможности хорошо  разглядеть  друг
друга в окружавшей нас черноте. На площадке было  темно,  как  в  июльские
безлунные ночи где-нибудь у нас в  Причерноморье.  Черное  небо  и  черный
цилиндр тьмы с сетчатой  звездной  крышкой  где-то  на  головокружительной
высоте. А странно  подвижные  стенки  цилиндра  даже  просматривались,  то
отдаляясь, то суживаясь,  как  будто  смещались,  сдвигались,  заслоняя  и
вытесняя друг друга: гигантские плоские фигуры различных оттенков черноты.
Иногда они синели густо замешанным  индиго,  иногда  поблескивали  крышкой
рояля, скрывая за собой пугавшую тишину ночи.  Вероятно,  то  была  просто
игра ночных теней -  кустов  и  леса,  стекловидной  площадки  и  различно
нагретых слоев воздуха вблизи  невидимого  сейчас  голубого  свечения.  Но
ощущение чужого мира было здесь еще сильнее,  и  сердце  знакомо  защемила
тоска по дому, оставшемуся  где-то  за  недоступной  нашему  знанию  мерой
пространства и времени. "А вернулся бы ты  сейчас  домой,  если  бы  вдруг
представилась  такая  возможность?"  -  строго   спросила   мысль.   И   я
заколебался: "Не знаю. Пожалуй, нет". Не закончена еще наша миссия в  этом
мире, не сделано дело, завершения которого ждут друзья наши "облака": даже
на побывку не отлучишься... И далекое воспоминание об  Ирине  отодвинулось
еще дальше, как солдатская тоска по дому перед ночной атакой.
   А темнота  впереди  вдруг  сгустилась  огромной  тенью  доисторического
ящера, чиркнула спичка  рядом,  осветив  открытую  дверь  темной  стальной
кабины, и голос Шнелля сказал: "Оливье первым, ты за ним, я  замыкаю".  Мы
сели, дверь щелкнула, как в "Москвиче" или  "Волге",  и  что-то  под  нами
двинулось, бесшумно увлекая нас по дороге. Кабина была просторна: в центре
ветрового стекла прямо передо мной отчетливо виднелась пристрельная  щель,
открывавшаяся нажимом рычага сбоку. "По команде "Стреляй" открывай  огонь,
- предупредил Шнелль, - даже если не видишь  цели.  Ясно?"  -  "Ясно".  Мы
ехали  не  слишком  быстро,  километров  пятьдесят  в  час,   не   больше,
электричества в кабине не было, а спичка освещала лишь темную гладь стекла
и металла - никаких указателей, приборов, часов, даже руля я не обнаружил.
"Вот так и сидим, как крысы в норе, - сказал вдруг Шнелль. - Понадобится -
вылезем, а то и отсюда пощелкаем". Что он подразумевал, о чем беспокоился,
я так и не понял. Оливье  молчал.  Работенка,  надо  думать,  была  не  из
приятных.  Что-то  тяжелое,  непонятное,  пугающее  угнетало,  как  ночная
прогулка по кладбищу. В воскресших покойников не веришь, а почему жуть так
и подхлестывает - не знаешь. "Трусоват был  Ваня  бедный..."  Очевидно,  в
каждом человеке это заложено.
   И тишина... Сквозь броню кабины не доносилось  ни  звука  -  ни  хруста
брошенной на дорогу ветки, ни шелеста листьев на ветру, ни шума  мотора  -
да и был ли мотор? - даже шуршания шин. Но опытный  Шнелль  все  же  учуял
что-то неладное. "Приглядывайтесь, парни. Ничего не видите?" А  мы  видели
только черные тени леса, подступавшего к дороге, и россыпь звезд на  небе.
"Что-то с машиной впереди, по-моему",  -  забеспокоился  Шнелль.  "Неужели
видишь?" - "Догадываюсь". Машина почти без толчка остановилась, причем  мы
тоже скорее догадались об этом, чем заметили. Шнелль  открыл  пристрельную
щель, и в тишину ворвались глухие голоса издали, а где-то впереди  заржала
лошадь. "Кажется, фургон раздевают", - шепнул Шнелль и шагнул  в  темноту:
дверь, должно  быть,  уже  открылась,  хотя  я  ничего,  кроме  клубящейся
темноты, не видел. "Оливье, со мной! - скомандовал Шнелль откуда-то снизу.
- Ано считает до пятнадцати, потом жмет на гашетку. Бей под углом вниз  по
ногам, по ногам..." Тишина и темнота поглотили обоих. Я  сразу  сообразил:
под прикрытием моего огня из машины, когда они смогут подойти ближе, у них
все шансы на внезапность и сокрушительность нападения. Вероятно, они  даже
смогут стрелять в упор. А в кого стрелять? В "диких"  или  в  беглецов  из
Майн-Сити? Не об этом ли говорил на экзамене Корсон Бойл? Но с  кем  я?  И
зачем  тогда  считать  до  пятнадцати?  Сразу,   сейчас,   немедленно!   И
предупредить этим замысел Шнелля. Я не раздумывал.  Открыл  огонь,  но  не
вниз, а вверх, не по ногам, а по кронам  деревьев,  очередь  за  очередью,
истошно,  бессмысленно.  "Может,  поторопятся,  поспешат,  -  с   надеждой
подсказывала мысль. - Есть же у них лошади, есть оружие. Только бы  успеть
до подхода Шнелля". Я снял палец со спускового крючка и вслушался.  Где-то
впереди  ржали  кони,  кто-то  кричал.  Потом  хлопнул  выстрел,   другой,
застрекотал автомат. Затем все стихло. Кто кого? Каюсь, я ждал с  холодным
потом на лбу. И не только на лбу - даже ладони вспотели.
   Чьи-то сапоги застучали рядом. Шнелль, уже не понижая голоса, сказал:
   - Идиот. Я же приказал считать до пятнадцати. Медленно, не торопясь. Ты
только спугнул их.
   - Где Оливье?
   - Ранен.
   - А они?
   Шнелль сплюнул - я даже услышал звук плевка на подножке.
   - Двоих мы сняли, остальные ушли. Разберем завал.
   Минут пятнадцать мы разбирали завал на шоссе  с  помощью  патрульных  с
подошедшей машины. Охрана фургона, напоровшегося на засаду, была перебита.
Шнелль принял наиболее разумное в этом положении решение. Легко  раненного
Оливье он положил рядом с собой, а меня посадил в машину,  оставшуюся  без
охраны, и отправил в город с напутствием:
   - У тебя будет только одна остановка - с ближайшей заставы я передам  в
Би-центр. Сгрузишь и обратно. Повтори.
   Я повторил.
   Дверца новой кабины захлопнулась, и повторилось все  с  самого  начала:
ночь, беззвучное скольжение по стекловидному покрытию, бег черных теней за
стеклом, немигающие звезды на небе. "Больше ни одного выстрела, что бы  ни
произошло", - подумал я вслух  и  закрыл  глаза.  А  когда  открыл  их,  в
ветровом стекле отражалась цепочка уличных фонарей: фургон  сворачивал  на
широкую улицу, должно быть, американского сектора, потому что слепые  окна
верхних этажей где-то высоко-высоко таяли в ночи. Я узнал их по  тоненьким
и тусклым линеечкам доходившего до них и умиравшего в  них  света  тех  же
газовых фонарей, которые позволяли мне видеть улицу. На всем ее протяжении
она как вымерла - даже постовых полицейских не было видно. Какой  страшный
удел жить все ночи под  угрозой  комендантского  часа,  как  во  вражеской
оккупации! Я вспомнил призрачную ночь  в  Сен-Дизье  во  время  парижского
конгресса три года назад. Неужели "облакам" так  понравилась  эта  чернота
обезлюдевших улиц? Или же это создание  такого  же  черного  человеческого
разума? Я уже ничего не понимал.
   Машина остановилась в конце улицы у здания,  напоминавшего  тюрьму  или
форт. Трехметровый каменный или бетонный забор, наглухо пригнанные  ворота
и  часовые  у  пропускной  будки  только  дополнили  подсказанное  памятью
сходство.  Ворота  открылись,  однако,   без   моего   предупреждения,   и
пятидесятитонная махина, никем и ничем  не  управляемая,  довольно  ловко,
даже с каким-то изяществом, проскользнула во двор. Фонарь осветил открытый
пролет в здании, плоскую тележку на рельсах и полицейских в таких же,  как
и мой, золотогалунных мундирах.
   - Гони путевку, - сказал один из них, подойдя к открытой двери  кабины.
- Почему один? Где остальные?
   Я кратко объяснил ему, что произошло на дороге. Он свистнул:
   - Второй случай за месяц. Пора бы пришпорить, а то обнаглеют.
   Кого пришпорить и кто обнаглеет, я, честно говоря, не понял, а спросить
не рискнул. Тем временем  полицейские  без  моей  помощи  довольно  быстро
разгрузили  фургон.  Задние  двери  его,   как   и   кабины,   открывались
автоматически на любой остановке, и мне сразу стала ясна механика  ночного
набега. Нападавшие забаррикадировали дорогу, вызвали вынужденную остановку
машины, перебили охрану и до  нашего  прибытия  успели  перегрузить  часть
ящиков и мешков на поджидавших у шоссе лошадей. Вероятно, не более  тонны,
потому  что   полицейские,   принимавшие   груз,   казались   не   слишком
встревоженными, а угроза пришпорить  кого-то  прозвучала,  пожалуй,  чисто
риторически, потому что путевка с печатью тут же вернулась ко мне обратно,
двери автоматически  щелкнули,  свет  погас,  и  машина  моя  с  такой  же
ловкостью проскользнула в открытые  ворота  на  улицу.  А  куда  я  привез
продукты, так и осталось нерешенной задачей - очевидно, не в магазин, и не
в ресторан, и даже не  в  тюрьму,  потому  что  явно  не  для  заключенных
предназначались  контейнеры  с   консервированной   высокосортной   рыбой,
полиэтиленовые мешки с жареными цыплятами и ящики  с  типично  французским
коньяком и шампанск