ой
водой.
   Лодка почти беззвучно подошла к берегу. Чуть-чуть зашелестели кусты.
   - Обычно мы привязываем ее и переносим груз вместе с  Люком,  -  сказал
Джемс. - Сейчас не будем терять времени. Люк придержит  лодку,  а  ты  мне
поможешь.
   Мы взвалили на плечи каждый по довольно  громоздкому,  но  не  тяжелому
мешку, легко спрыгнули на берег и начали подыматься по крутой  тропинке  в
гору. Тусклый огонек свечи, должно быть в таком же самодельном фонаре, как
и у Джемса, блиставший метрах в пяти над нами, служил ориентиром.
   Вдруг он погас. Голос из темноты спросил:
   - Кто?
   - Джемс.
   - Ветром задуло свечу. Спички есть?
   - Сейчас.
   Мы уже поднялись на пригорок. Черные кусты окружали нас. Черные  листья
щекотали лицо. Джемс чиркнул спичкой. Зеленый огонек осветил круп лошади и
серый мундир стоявшего  рядом  мужчины.  Лица  его  я  не  увидел:  фонарь
закрывал его - такая же консервная банка без одной стенки, но  с  разбитым
стеклом. Крохотное пламя свечи не прибавило света,  но  все  же  позволило
разглядеть обшитые кожей серые штаны с золотым лампасом  и  желтые  сапоги
стражника.
   - Черт! - выругался я по-русски и отступил в темноту.
   Полицейский засмеялся.
   - Земляк, - сказал он тоже по-русски, -  не  бойся,  не  забодаю,  -  и
прибавил уже по-английски: - Твой спутник, Джемс, видно,  принял  меня  за
"быка". Если он понимает по-английски, объяснять, я думаю,  не  надо.  Это
единственный костюм, в котором здесь не  наживешь  неприятностей.  Все?  -
спросил он, приподымая сброшенные нами мешки.
   - Одни лисьи, - сказал Джемс.
   - Неплохо. Я тоже кое-что захватил.  Мешок  муки  и  два  ящика.  Кроме
консервов, сигареты, вино и разная мелочишка.  На  дне  -  пара  новеньких
"смит-и-вессонов",  автоматические,  тридцать  восьмого  калибра.  Патроны
поберегите. Они не для охоты.
   - Знаю.
   Человек с фонарем подошел ближе, раздвинув неправдоподобные  в  темноте
ветви. Лицо его по-прежнему таяло в густом - я судил по сырости  -  ночном
тумане.
   -  Передай  отцу:  неплохую  тренировочку  он  придумал   для   памяти.
Возвращается,  подлая.  Помню   теперь   не   только   Людовиков,   но   и
Сопротивление. А сейчас вдруг прорезалась одна  дата:  сорок  первый  год,
двадцать второе июня. Сверлит, а не могу вспомнить что.
   - Начало Великой Отечественной войны, - сказал я.
   На мгновение он умолк, потом выкрикнул почти восторженно:
   - Когда вступили в войну  мы,  русские.  Верно.  На  рассвете  двадцать
второго июня.
   - Через час, - сказал Джемс. - Надо спешить.
   Он не проявил интереса к уроку  истории.  Видимо,  это  заметил  и  наш
собеседник.
   - Все сразу не захватишь, - произнес он уже другим тоном,  лаконично  и
деловито. - Кому-то придется возвращаться. Возьми пока один ящик, а  мы  с
ним потолкуем немножко. - Он махнул  фонариком  в  мою  сторону,  чуть  не
погасив при этом свечу. - Тоже историком был? - спросил он, когда Джемс  с
ящиком на плече исчез в темноте.
   - Почти, - сказал я.
   - И все помнишь?
   - Многое.
   - А после разгрома под Москвой что было, напомни.
   - Сталинград.
   - Верно, - протянул он задумчиво, -  теперь  еще  кое-что  припомнится.
Жаль, что нам нельзя встречаться просто.
   - Почему нельзя?
   - Потому что я в Городе,  чудак.  Дадут  пароль  -  встретимся.  А  так
зайдешь - не узнаю.
   Мы говорили по-русски.
   - Какой язык! - вздохнул он. - "Великий, могучий, правдивый и свободный
русский язык". Кто это сказал? Вертится, вертится, а не могу вспомнить.
   - Тургенев.
   - Тургенев, - повторил он неуверенно. - Нет, не помню. - И, поскольку я
молчал, ничем не выражая своего отношения  к  провалам  его  памяти,  тихо
прибавил: - Господи, как много мы забыли! И как трудно все это вернуть!
   Он замолчал, прикрывая разбитое стекло фонаря рукой, отчего тьма вокруг
становилась еще гуще. А к моему пониманию происходящего услышанное  ничего
не добавило. Почему он, тоже русский, оказался здесь,  на  чужой  планете?
Почему он живет в этом загадочном безымянном Городе? И почему с ним нельзя
встретиться просто, а нужен пароль? Историк. Если наш, земной,  то  почему
он радуется, что не забыл Сопротивление и Сталинград?  Или  Сталинград  он
забыл? Значит, нужна тренировка памяти - он сам об этом сказал. Но кому  и
зачем она нужна? Джемсу и  Люку  она  явно  не  требуется.  А  он  сказал:
"Господи, как много мы забыли! И как трудно все это вернуть!" Но разве эти
слова что-нибудь проясняют? Они только умножают загадки.
   - Мне понятно, почему ты бежал, - прервал он мои размышления, -  но  не
уходи от Запомнивших. (И опять слово прозвучало так, словно было  написано
с прописной буквы.) Мы еще пригодимся, дружище.
   - Что запомнивших? - спросил я, будто бы не расслышав фразы.
   - То, что было.
   - У меня другая беда, - я продолжал начатую на лодке игру, - помню все,
что было, и забыл все, что есть.
   Он рассмеялся тихонько, как смеются в классе, чтоб не услышал учитель.
   - Вспомнишь. Научат. Главное, не говори никому о  том,  что  Начало  не
есть Начало.
   Сзади послышался треск хрустнувшей под ногами ветки. На берег  поднялся
Джемс.
   - Бери ящик, - потребовал он, подымая мешок  с  мукой.  -  Поторопимся.
Прощай, Фляш.
   Человек, которого назвали Фляшем, потушил фонарь  и  вскочил  в  седло.
Связанные вместе наши два мешка он перебросил перед собой, как вьюки.
   - А что в мешках? - спросил я Джемса.
   - Лисьи шкурки. Все  "дикие"  промышляют  этим,  -  неохотно,  как  мне
показалось, пояснил он и спросил в свою очередь: - О чем говорили?
   - О памяти, - сказал я: мне тоже не очень-то хотелось развивать  сейчас
эту тему. - А что он делает в Городе?
   - Об этом не спрашивают, - отрезал Джемс.



8. СЕРДЦЕ ПУСТЫНИ

   Я очень люблю у Грина романтическую сказку о воплощенной мечте.  Кто-то
подшутил над ее героем - рассказал красивую выдумку о "сердце пустыни",  о
коттедже или даже поселке, построенном счастливцами в  девственной  лесной
глухомани, руссоистскую утопию в  сочетании  с  требованиями  современного
городского комфорта. Никакого "сердца пустыни" герой, конечно,  не  нашел,
но он  сам  его  создал  -  я  даже  гриновскую  характеристику  помню,  -
прелестное человеческое гнездо в огромном лесу, что должно таить копи царя
Соломона, сказки Шахеразады и тысячу тысяч вещей, ждущих открытия.
   Я сделал это открытие,  когда  мы  уже  подъезжали  к  коттеджу  Стила.
Кстати, фамилия владельца дома и главы семьи,  в  которой  выросли  Люк  и
Джемс, отличалась от фамилии гриновского героя только отсутствием  мягкого
знака в конце - добротная английская или американская фамилия, если только
уместно упоминать о земных нациях в этом диковинном мире.
   А до того мы еще плыли по ночной реке час или больше, не  знаю,  потому
что заснул наконец от усталости рядом с  Мартином.  Разбудил  меня  Джемс,
легонько толкнув в плечо: "Проснись. Подъезжаем. Разбуди других  -  только
тихо". Я толкнул Мартина - он очнулся мгновенно  с  чуткостью  индейца  из
романов Эмара и Купера, сразу осознав себя в окружающем мире. Толька  тоже
проснулся, а Зернова и не нужно было будить: он сидел у  кормового  борта,
обхватив руками колени и стараясь побольше разглядеть и запомнить. Рассвет
уже  алел,  чернота  по  берегам  сменилась   различимой   синевой   леса,
бриллиантовая россыпь звезд тускнела и гасла.  Сизый  туман  клубился  над
рекой, подымаясь по берегам к полосе плотно разросшегося кустарника. Пахло
жасмином и шиповником, хотя различить в предрассветном тумане  цветы  было
трудно, -  я  заметил  только  переплетающиеся  ветки  кустарника,  словно
росшего из воды там, где берег  образовывал  выемку.  Туда-то  и  направил
лодку Джемс. Она врезалась в кусты, раздвинула  их  и  прошла  насквозь  с
хрустом и шелестом веток о борт. Мы оказались в ерике -  узком  рукавчике,
соединявшем соседние плавни с впадавшей  где-то  неподалеку  другой  рекой
или, скорее, ее притоком.
   Ерик протекал в зеленой сплошной галерее с  крышей  из  переплетавшихся
веток,  закрывавшей  небо.  Грести  было  уже  нельзя  -   Люк   и   Джемс
отталкивались от кустистых берегов веслами. Потом ерик стал шире,  или  то
был уже другой ерик - наша водяная дорога  то  и  дело  петляла,  как  это
бывает обычно в дунайских плавнях. И ерик был типично дунайский, с крутыми
берегами и серой илистой каемкой у воды, только по берегам росли не  верба
с ольхой, а высоченные, в два-три обхвата клены и вязы. Уже виденная много
раз  розовая  изгородь  увенчивала  верхнюю  каемку  берега,  с   которого
лестницей к воде спускались вдавленные в траву валуны. Именно лестницей  -
она вела к высокому забору из плотно сбитых и заостренных вверху нетесаных
бревен, точь-в-точь такому же, какой возвел вокруг  своего  дома  Робинзон
Крузо.  Здешние  робинзоны  повторили  его  и  в  бойницах,  выпиленных  в
нескольких местах наверху между бревен так, что, скажем, в феодальные годы
трудно было придумать лучшую  крепостную  стену  для  защиты  владения  от
рыцарей легкой наживы. Имелись ли здесь такие, не знаю, но имелось многое,
что стоило защищать.
   Я это сразу понял, как только Джемс отомкнул калитку и мы вошли в  сад,
отделенный от хозяйственного двора деревянной  решеткой.  Поэтому  нас  не
встретил ни лай собак, ни крики домашней птицы.  Тишина  леса  по-прежнему
окружала нас: в доме, видимо,  спали.  Он  был  очень  красив,  этот  дом,
выстроенный  без  всякого   архитектурного   плана,   но   с   несомненным
художественным чутьем, присущим строителям. Гигантские бревна  стен  почти
скрывала коралловая жимолость, разной формы окна и двери не раздражали,  а
притягивали глаз. Крыша  из  выгоревшей  до  черноты  тростниковой  соломы
выдвигалась по карнизу  здания  массивным  навесом  полуметровой  толщины,
предохраняя от прямых  лучей  солнца  обегавшую  дом  открытую  деревянную
галерею. Такие  крыши  я  видел  в  румынских  гостиницах  в  придунайских
поселках -  они  всегда  придавали  зданиям  какую-то  особую  деревенскую
элегантность ухоженного  и  опрятного  горожанина.  Такое  же  впечатление
производил и этот двухэтажный  коттедж,  окаймленный  естественным,  буйно
разросшимся цветником. Да, именно так  должно  было  выглядеть  гриновское
"сердце  пустыни",  воссозданное  с  редким  искусством  в  лесу,  дикость
которого не убивала, а подчеркивала красоту человеческого жилища.
   Мы не прошли и половины дорожки к дому, как навстречу вышел  человек  в
такой  же  ковбойке  и   шортах,   как   Джемс   и   Люк,   в   таких   же
мокасинах-плетенках и такой же высокий и загорелый. На его лице не было ни
одной морщинки, и только ранняя седина умаляла  его  моложавость.  Конечно
же, это был отец наших спутников, но его скорее можно было принять  за  их
старшего брата.
   - Типичный фермер из Аризоны или Канзаса, - шепнул мне Мартин, - только
ранчо у него побогаче.
   - Дэвид Стил, - с достоинством представился он, нисколько не удивившись
нашему появлению в обществе его сыновей.
   Мы назвали себя. Мартину он пожал руку, как доброму  соседу,  и  только
чуть-чуть поднял бровь, когда  услышал  наши  русские  имена.  Воспитанный
человек, сказали бы мы о нем у себя дома. Именно дома  -  он  был  земной,
совершенно земной  человек,  гостеприимный  хозяин  дачи,  к  которому  мы
заехали в выходной день.
   - Вы, наверное, очень устали, - проговорил он сочувственно, -  еще  бы:
всю ночь на реке. Наверное, не выспались? Впрочем, завтракаем  мы  в  пять
утра, так что у вас еще три  часа,  чтобы  отдохнуть  и  вздремнуть,  если
захочется. Джемс уже пошел приготовить вам комнаты и кое-что перед сном  -
молоко или бренди.
   - Интересный забор, - вдруг сказал Зернов, оглянувшись.
   - Мы два года его строили - столб к  столбу,  -  оживился  хозяин:  он,
видимо, оценил интерес Зернова. - А видите галерейку сверху? По ней  можно
быстро перебегать от бойницы к бойнице.
   - Против кого? - спросил Зернов.
   - Лес - это не проезжая улица, - ответил Стил, - вас не охраняют  здесь
постовые, и соседи не прибегут на ваш крик о помощи.  Порой  стадо  оленей
может потоптать все ваши посевы, а десяток лисиц передушить всех индеек  и
кур. Однажды мы оборонялись против целой стаи волков, и они не ушли до тех
пор, пока мы не перебили почти половины и  живые  не  пожрали  убитых.  Мы
потом два дня собирали стрелы и очищали кусты на берегу от костей и мяса.
   - А люди? - снова спросил Зернов. - Вы не опасаетесь их любопытства?
   У его вопросов была какая-то цель, только я не мог  ее  обнаружить.  Но
Стила вопрос не смутил.
   - Я понимаю, о ком вы думаете, - сказал он,  -  но  река  патрулируется
здесь редко, а по лесу  добраться  сюда  трудно  и  небезопасно.  Излишнее
любопытство может стоить жизни.
   Чем был вызван интерес Зернова к забору? Чье любопытство могло угрожать
хозяину дома? Ведь Зернов не знал и не мог знать того, что знал я: о  двух
автоматах, спрятанных в ящиках с консервами, о предупреждении маскарадного
полицейского беречь патроны. Неужели Зернов самостоятельно пришел к тем же
выводам, какие подсказала мне ночная экскурсия с Джемсом?
   Когда мы остались одни в отведенной  для  нас  спартански  обставленной
комнате с волчьими шкурами на полу и на  койках  и  с  чисто  выструганным
дубовым столом,  на  котором  уже  стояли  обещанные  бренди  и  молоко  с
поджаренными тартинками, я высказал свои соображения Зернову.
   Он, как всегда, ответил не сразу. Повертел в руках  бутылку  с  пестрой
этикеткой и сказал совсем не то, что от него ждали:
   - Странная этикетка. "Бломкинс и сын". Пасадена. Калифорния. Неужели  в
этом мире есть своя Калифорния и своя Пасадена?
   - И нет Америки.
   -  Мы  пока  не  знаем,  что  есть.  Нам  известно  только,  что   есть
Город-государство, а  в  нем  французский  сектор,  русский  арондисман  и
Гарлем. Крохи информации.
   - Могу добавить. Какой сейчас век, по-вашему? Здесь - первый. А  год  -
десятый. И  время  отсчитывается  не  с  христианской  эры,  а  с  некоего
загадочного Начала с прописной  буквы.  Утверждать,  что  Начало  не  есть
Начало, а что-то ему предшествовало, и помнить, что предшествовало, никому
не рекомендуется. Применяются санкции. И еще: в здешних сутках не двадцать
четыре, а всего восемнадцать часов.
   Меня выслушали с почтительным удивлением. Только Зернов заметил:
   - То, что сутки здесь короче земных, мне уже с утра ясно. Год десятый -
это  любопытно.  Но  ни  то,  ни   другое   не   объясняет   происхождения
калифорнийской этикетки. Она, между прочим, подлинная. И Мартин ее узнал.
   - Узнал, - ухмыльнулся Мартин, - и бренди тоже.
   - Молоко у  них  свое,  -  задумчиво  рассуждал  Зернов,  -  вино  они,
допустим, привозят из Города.  Значит,  его  где-то  изготовляют,  хранят,
выдерживают.  Но  почему  именно  Бломкинс  и  сын,  торгующие   вином   в
Калифорнии? Обратите внимание: не однофамильцы владельцев фирмы, а  именно
они самые. Их вино, их бутылки,  их  этикетки,  отпечатанные  в  фирменной
типографии в Пасадене. Может быть, им  посчастливилось  открыть  в  другой
галактике небольшой филиал?
   Никто даже не улыбнулся.
   - Все необъяснимо, - вздохнул Толька.
   - Почему же все? - не согласился Зернов.  -  Многое  проясняется,  если
допустить вероятность гипотезы о Земле-бис. Начнем  с  элементарного:  что
нужно "облакам"? Модель земной  жизни.  Как  они  поняли  эту  жизнь?  Как
совокупность по-разному  организованных  множеств.  Но  модель  -  это  же
селекция, отбор наиболее, с их  точки  зрения,  типичного.  Так  зачем  им
повторяемость форм нашего общежития? Пейзажа? Флоры? Фауны?  Не  лучше  ли
представить Землю  одним  Городом-государством  в  окружении  других  форм
земной эволюции? Может быть, здесь есть и свои полюса, и свои тропики,  но
для  организованной  земной  жизни  достаточно   вот   такого   уголка   с
растительным изобилием и экологическими излишествами.
   Назидательный лекторский тон Зернова меня  подчас  начинал  раздражать.
Все знает этот человек, все постиг и все понял. А ведь наверняка  немногим
более нас, грешных, только обобщает пошире. И  я  вскинулся,  лишь  бы  не
молчать:
   - А десятый год первого века? А упраздненная география?  А  отшибленная
память? А "смит-и-вессон" рядом с индейским луком? Это тоже селекция?
   - Не дури, Юра. Это же неуправляемая жизнь. Они воспроизвели  структуру
вещества, тайны которой  мы  так  и  не  знаем,  и  предоставили  все  это
естественной эволюции. Блокированная память? Понятно. Начиная жизнь здесь,
эти люди не могли сохранить памяти своих аналогов со старушки  Земли.  То,
что помнили и знали те, не должны были  помнить  и  знать  эти.  Отсюда  и
Начало, первый век и упраздненная география.
   - Кому же она мешала?
   - Людям. Память не могла быть полностью заблокирована.  Люди  не  могли
начинать жизнь с опытом новорожденных младенцев. Жизненный  опыт  человека
складывается из свойств характера, эмоциональных состояний,  приобретенных
знаний и профессиональной деятельности - словом, из количества воспринятой
и  переработанной  информации.  Часть  ее,  связанная  с  земным   прошлым
человечества, была не нужна - она помешала бы его жизни в новых  условиях.
Зачем знать ему о крестовых походах и войнах,  которых  не  было  на  этой
планете, о небесных светилах, оставшихся в другой галактике, и о странах и
городах, которых здесь нет и не будет. Память об этом и была  блокирована.
Моделированному человечеству оставили только то, что могло  способствовать
его эволюции. Скажем, профессиональный опыт. Шахтер должен уметь  добывать
уголь, продавец торговать, а строитель  строить.  Но  что  делать  учителю
истории и географии? Он функционально связан с прошлым, ненужным  здешнему
школьнику.  Вот  он  пришел  в  школу,  как  было  запрограммировано   его
создателями, и начал рассказывать детям о Европе или Америке, о Гитлере  и
Второй мировой войне. Дети сообщат об этом родителям, прочно забывшим  все
то, о чем помнит учитель. Теперь уже  не  "облака",  а  сами  люди  уберут
такого учителя, а дети получат новые основы знания.  Слыхали  Люка?  Проще
считать, что река замкнутым кольцом обтекает планету, чем где-то кончается
и куда-то впадает. Этот Город-государство еще слишком молод,  чтобы  иметь
своих Колумбов и Магелланов, но  ему  нужны  инженеры  и  математики.  Без
строительной механики не построишь домны, а без геологии не найдешь угля и
железной руды. А вы говорите - необъяснимо!
   Речь шла на языке Мартина. На таких военных советах он  обычно  молчал,
редко вмешиваясь и еще реже перебивая, - сказывалась военная косточка, - а
сейчас,  когда  объяснения  Зернова,  казалось,  предвосхищали  все   наши
возражения, взбунтовался именно Мартин.
   - Все объяснимо, когда Борис объясняет. Мы как в покер играем - у  него
всегда флеш ройяль [флеш ройяль, каре, стрит - комбинации в игре в покер],
а мы карты бросаем. Верно? - Он оглядел нас,  несколько  удивленных  таким
вступлением, и засмеялся. - А сейчас у него бедновато, по-моему. Есть шанс
сыграть самим: быть может, у нас каре. - Он подмигнул мне и Тольке.  -  Ну
как, Борис, сто и еще сто? Во-первых, ни в какую чужую планету не верю. Мы
в космосе еще на полпути к Луне,  а  тут  другая  галактика.  С  какой  же
скоростью мы перенеслись? Без аппаратов. В безвоздушном  пространстве.  Со
скоростью света? Чушь. Алиса в Стране чудес. Так я эти чудеса  уже  видел,
знаю, как они делаются. Моделируется опять чья-нибудь жизнь,  может  быть,
страницы научной фантастики, а нас суют в них, как орехи в мороженое. Ну и
что? Растает мороженое - таяло уже сто раз, помню, - и очутимся мы опять в
коттедже у Юры допивать скотч с пивом. Ну, как каре?
   - "Каре"! - передразнил я. - Стрит паршивый, не больше.  Мы  здесь  уже
второй день сидим, а возвращением что-то не  пахнет.  Не  тает  мороженое.
Твоя очередь, Толька.
   Дьячук задумчиво загнул два пальца.
   - Время чужо