я, пощупал мускулы ног, послал меня на  внутреннюю
скаковую дорожку,  параллельную  главной,  и  скрылся  в  конюшнях.  Через
пять-шесть минут он медленно  вышел,  держа  на  поводу  гнедого  высокого
жеребца с длинными ногами, даже клячеватого чуть-чуть, хоть ребра  считай.
Конь ничем не выражал своего волнения, только ноздри  вздрагивали.  Увидев
мое вытянувшееся лицо, Хони тихонько усмехнулся:
   - Не нравится?
   - Не очень.
   - Красоты нет? - Насмешка в голосе Хони  звучала  сильнее.  Сейчас  она
перейдет в презрение.
   Но кое-что в лошадях я  смыслил:  как-никак  два  года  не  вылезал  из
манежа. Приглядевшись к предъявленной лошади, я подметил и прямую  шею,  и
выпуклые, длинные мускулы ног.
   - Виноват, - сказал я, - ошибся.
   - То-то, - усмехнулся Хони. - Попробуй. Ну,  Макдуфф,  -  прибавил  он,
обращаясь к лошади, как к человеку,  -  покажи  этому  дылде,  на  что  мы
способны.
   Я прошел галопом дорожку и вернулся. Макдуфф - кто-то  из  его  хозяев,
должно быть, помнил историю о Макбете и о его грозном сопернике - не  шел,
а летел, как летит ястреб над полем, догоняя зайчишку.
   - Чудо! - выдохнул я, спешиваясь.
   - Я еще не пробовал Макдуффа на приз, - сказал Хони, - рискую.  И  день
не тот, и жокей не тот. Но лошадь и сегодня покажет  себя.  Такие  "быкам"
только снятся.
   Экзамен я выдержал. Хони Бирнс не сделал ни  одного  замечания,  только
послал меня  на  весы  и  в  парилку.  А  сейчас,  когда  подготовка  была
закончена, я, отдохнув в  жокейской  на  носилках,  на  которых  приносили
получивших травмы наездников, облачился в  широковатые  для  меня  бриджи,
заправил в  них  пузырившийся  на  животе  темно-лиловый  камзол  с  белой
семеркой на спине. Начиналось самое ответственное и страшное.  Хони  молча
держал под уздцы раздувавшего ноздри Макдуффа, уже оседланного и  готового
к скачке. Я тоже молча вскочил в седло, нащупал правой ногой начищенное до
блеска  стремя  и  взял  поводья.  Мимо  меня  к  пусковой   линейке   уже
проследовали один за другим мои соперники. Я не  успел  разглядеть  их:  в
пестрых картузах-жокейках,  под  цвет  камзолов  и  бриджей  с  длиннющими
козырьками, они казались двойниками, сотворенными мне на погибель.  Шнелль
тоже обогнал меня на своей караковой длинноногой кобылке и весело  помахал
мне рукой, даже не взглянув на Макдуффа. А тот вздрогнул  и  повел  ушами.
"Не нравится, что обгоняют", - подумал я. Что ж, хороший признак.
   Я поехал к линейке последним под напутствие Хони:  "Доверься  коню,  не
мудри - не подведет". Гнедой был лишь у меня  -  у  соперников  моих  были
вороные и серые; только у Шнелля была чуть темнее моей -  почти  гнедая  с
подпалинами в пахах и на морде. Вспомнилась  где-то  прочитанная  арабская
сказочка. Отец и сын скачут в пустыне, уходя  от  погони.  Слышен  далекий
топот. "Какая масть?"  -  спрашивает  отец,  не  оглядываясь.  "Серая",  -
отвечает сын. "Не догнать", - смеется отец. Снова  топот  и  новый  вопрос
отца: "А теперь?" - "Вороные, отец мой". -  "Тоже  не  догонят".  И  опять
топот погони. Отец оглядывается и говорит: "Дай шпоры коню, сын.  Подходят
гнедые".
   Мы выстроились по линейке восьмеркой, все одинаковые, различимые издали
только по номерам и цветам. У Шнелля на  желтом  камзоле  чернела  двойка.
Фиц-Морис, весь в белом, шел под номером  первым  на  вороном  жеребце  по
кличке Блэки. Караковую кобылу Шнелля звали Искрой.  "Только  они  двое  и
опасны, - предупредил Бирнс, - остальные не конкуренты". Но  мне  все  еще
было страшно. Даже зубы постукивали - не мог  сдержать.  А  сдержать  надо
было: Макдуфф почувствовал,  вздрогнул  -  лошади  превосходные  телепаты.
"Спокойней, спокойней", - уговаривал я себя и все время следил  за  конем:
как ответит он на мою тревогу.
   Зазвонил колокол - старт. Макдуфф  рванулся  и  пошел  в  галоп,  почти
зажатый шестеркой и тройкой. От них я тут же освободился,  угостив  грязью
жокеев, - Макдуфф тоже умел обгонять насмехаясь. В последний раз мелькнули
трибуны - кусок белого ситца с пестрыми крапинками - и исчезли. Потянулись
справа серая лента забора  и  зеленое  поле  слева;  оно  пестрело  белыми
мужскими костюмами и яркими женскими  платьями,  как  и  оставшиеся  сзади
трибуны. Они снова возникнут сбоку, но уже на последней прямой. До  финиша
два километра с лишком, а сколько лишка,  я  не  знал:  забыл  спросить  у
Бирнса. Но думалось не об  этом  -  в  голову  лезло  всякое.  Хорошо,  не
стипль-чез - я бы не смог взять препятствия. И сейчас же вспомнилось,  что
кобылу Вронского звали Фру-Фру. Два "ф" в одном имени.  У  меня  тоже  два
"ф": Макдуфф. Как бы чего не вышло! Я тут же обозлился на  себя,  мысленно
выругался, поднял голову от конской шеи - до этого я едва не лежал на  ней
- и принялся искать глазами  ушедших  вперед.  Их  было  двое:  единица  и
двойка, как я и думал. Блэки впереди, Искра метра на  два  сзади.  Макдуфф
отставал от них на добрый десяток метров. Догонит или не догонит?
   Я не пришпоривал лошадь  -  я  доверился  ей.  Только  приник,  слился;
сладкий запах конского пота щекотал ноздри, ритмический стук копыт и свист
ветра - и никаких других звуков. "У лошади память, как у кошки, -  говорил
Хони. - Она помнит каждый бугорок на дорожке, каждую ямку. Помнит, где  ее
обогнали, где обошла она. Это  обязан  помнить  и  жокей.  Но  Макдуфф  не
помнит, и ты не помнишь. Это первая ваша скачка и ваше преимущество  перед
соперниками. Только ветер  в  ушах,  бегущая  навстречу  земля,  и  никого
впереди. Макдуфф не потерпит обгона".
   Но впереди были двое, и расстояние между нами не  уменьшалось.  Хотя...
на подходе ко второму повороту мне показалось,  что  крутой  зад  Блэки  с
коротко подстриженным хвостом и привставший на стременах  белый  Фиц-Морис
стали как будто крупнее, приближаясь с каждой секундой.  Только  караковая
Искра с черно-желтым жокеем уходила  вперед.  Вот  она  уже  мелькнула  на
повороте и стала видна в профиль: не лошадь  -  птица  с  темно-коричневым
оперением, низко-низко летящая над землей.
   Теперь Макдуфф и Блэки шли уже голова в голову. Черный  конь  с  крутым
задом все еще держал бровку, Макдуфф обходил его справа. Но как обходил! Я
был, вероятно, не легче Фиц-Мориса, да и Блэки казался  старше  и  опытнее
Макдуффа, - потому это и был гандикап, что участвовали в нем лошади разных
возрастов и седоки разных весов, - и никто не  подсказывал  Макдуффу,  где
легче и сподручнее вырваться и занять бровку. Но он сделал это именно там,
где  труднее,  на  самом  повороте  дорожки,  где  линия   обгона   справа
удлиняется, а держащий бровку легко уходит вперед. Но он не ушел. И  Блэки
и его седок вдруг  рванулись  назад,  словно  их  сдуло  ветром,  а  слева
навстречу побежало ярко-зеленое поле.
   Теперь нас со Шнеллем разделяли не десять, а  пять  или  шесть  метров,
потом они, вероятно, превратились в четыре или в три - сосчитать на глаз я
не мог: просто черно-желтый Шнелль, как и раньше Фиц-Морис, стал как будто
крупнее. Он, различив другой ритм скачки настигавшей его лошади и,  должно
быть, поняв, что это не Блэки, оглянулся  и  пришпорил  свою.  Но  Макдуфф
действительно не переносил зрелища  скачущей  впереди  лошади.  Три  метра
стали двумя, потом голова Макдуффа достала корпус Искры, и Шнелль, яростно
оскалив зубы, уже держался со мною рядом, все еще не отдавая дорожки. Но и
здесь повторилось то же, что и раньше с Фиц-Морисом. Дождавшись последнего
поворота, Макдуфф обошел соперницу справа по удлиненной гиперболе - обошел
легко, почти без усилий, только ритм  дыхания  его,  как  мне  показалось,
чуть-чуть участился.
   Теперь нас встретил оглушительный рев трибун, уже увидевших победителя.
Я не оглядывался, я просто знал, что Шнелль оттягивается назад все  дальше
и дальше, получив, вероятно, не один  шлепок  грязи  от  копыт  обогнавшей
лошади. "Неизвестно, кто еще грязь жрать будет",  -  вспомнилось  мне  мое
сердитое. Теперь это было известно всем.
   Истошный звук колокола, взмах флажка  судьи  на  трибуне  возвестили  о
финише. Я  с  трудом  сдержал  рвавшегося  вперед  Макдуффа,  но  его  уже
подхватили под уздцы подбежавшие конюхи.  Искра  подошла  к  столбу  через
несколько секунд, когда я уже стоял, отворачиваясь от нацеленных  на  меня
фотокамер моих собратьев по ремеслу. Бирнс что-то говорил мне, но  в  шуме
окружавшей меня толпы я не слышал да и, признаться, не слушал:  я  смотрел
не отрываясь на взмыленного Макдуффа - по сравнению с  Искрой  он  казался
менее  уставшим  и  даже  улыбнулся  мне,  обнажив  большие  белые   зубы.
"Чудо-лошадь", "Экстра-класс!", "Лошадь-феномен!" - раздавалось рядом,  но
я-то с начала скачки знал, что это феномен и чудо, и Бирнс еще раньше  это
знал, а Фляш попросту был уверен, что иначе и быть не могли.
   Первая часть программы была мною выполнена. Оставалась вторая.
   Мимо Шнелля, даже не взглянув  на  него,  подошел  ко  мне  полицейский
офицер в полной парадной форме: я даже  мундира  его  не  видел  -  только
нашивки, аксельбанты,  лампасы  и  пуговицы.  Сдержанно  поклонившись,  он
сказал:
   - Вас просят в ложу.
   Я неуверенно оглядел свой забрызганный грязью костюм:
   - Может быть, сначала переодеться?
   В ответ он протянул мне платок и расческу:
   - Это все, что вам нужно. Пошли.



17. АУДИЕНЦИЯ

   С  кое-как  вытертым  лицом  и  приглаженными  волосами  я  появился  в
центральной ложе. Собственно, это  была  не  ложа,  а  лоджия  -  тенистая
веранда с накрытым  столом  и  широченным  окном,  открывавшим  глазу  все
скаковое поле.
   Мой спутник благоразумно остался за дверью, а я вошел и растерялся  под
обращенными на меня любопытными  взглядами.  За  столом  сидело  несколько
человек - кто в штатском, кто в опереточных  галунных  мундирах.  Судя  по
обилию золотых нашивок и аксельбантов, высшие полицейские чины. Но  хозяин
был в кремовом штатском костюме и голубой рубашке без  галстука.  Я  сразу
догадался,  кто  это,  по   какой-то   неуловимой   властности,   сознанию
собственного могущества, которое легко было прочитать  и  в  глазах,  и  в
непринужденной позе хозяина.  Я  вспомнил  описанного  Мартином  щекастого
сержанта в городе оборотней. Нет,  описание  не  подходило.  Или  это  был
другой человек,  или  новая  среда  и  новая  роль  коренным  образом  его
изменили. Я бы  сравнил  его  с  Черчиллем,  только  что  справившим  свое
сорокалетие. Широкое пухлое лицо, розовые щеки,  сигара  в  зубах,  первые
признаки тучности во всем облике - и властность,  властность,  властность,
наполнявшая даже воздух, которым дышали все в присутствии этого человека.
   Пауза была долгой. Я молча стоял, не решаясь ее нарушить. И  я  слишком
устал, чтобы чем-то интересоваться. Бойл или не Бойл, пусть  разевает  рот
первым.
   - Чья лошадь? - наконец спросил он, не вынимая сигары изо рта.
   - Хони Бирнса, - сказал я.
   - Я спрашиваю не о тренере.
   Я недоуменно пожал плечами:
   - Простите. В таком случае не знаю.
   - Выясни, - обратился он к галунщику, сидевшему рядом. - Я бы купил ее.
- Потом вынул сигару, бережно, не стряхивая пепла, положил ее на подставку
пепельницы и полувопросительно, полуутвердительно произнес:  -  Жорж  Ано.
Француз?
   - Отец француз, мать из американского сектора.
   Он кивнул в знак того, что поверил, только поморщился:
   - Акцент остался.
   - Я говорю  с  акцентом  на  обоих  языках,  -  виновато  признался  я,
продолжая играть.
   - Приза не получишь: скачки любительские, - продолжал он, пропустив мою
реплику, - но можно наградить и по-другому. Что бы тебе хотелось -  денег?
Должность? Я мог бы перевести тебя в большую газету.
   Он уже знал все о моей профессии в этом мире. Тем  лучше:  пойдем,  как
говорится, ва-банк!
   - Я бы хотел поступить в полицию, - решительно произнес я.
   Бомба не бомба, но маленькая бомбочка разорвалась за столом.  Вероятно,
так посмотрели бы на меня, если  б  я  попросил  птичьего  молока.  Только
Корсон Бойл не удивился.
   - А почему, мальчик, тебе приглянулась полиция? - спросил он  с  хитрой
усмешечкой.
   На "мальчика" я не обиделся: карта шла в руки.
   - Потому что простой патрульный стоит дороже любого служащего.
   - А если у служащего текущий счет в банке?
   - Мундир патрульного стоит чековой книжки.
   Корсон Бойл засмеялся, но без насмешки, а дружелюбно и поощрительно.
   - Значит, мундир патрульного? - повторил он.
   - Не совсем, - расхрабрился я. - С аксельбантами.
   Аксельбанты носили только продполицейские.
   - Ого, - сказал Бойл, - мое ведомство. Чем же оно лучше другого?
   - Выше другого.
   - Чем?
   - Правом распоряжаться жизнью любого прохожего.
   - А ты честолюбив, мальчик, - заметил Бойл. - Впрочем,  честолюбие  для
патрульного не порок. Скорее достоинство.
   - Значит, можно рассчитывать на вашу поддержку?
   Или я поторопился, или сделал неверный ход, только он ответил  не  так,
как мне бы хотелось:
   - К  сожалению,  даже  моя  поддержка  еще  не  лицензия  на  мундир  с
аксельбантами. В продполицию принимают только сдавших экзамен.  А  экзамен
не легкий. Даже для победителей гандикапов.
   - Я не боюсь.
   - Тебя уведомят, - сказал  он,  уже  отвернувшись  к  окну,  в  котором
промелькнула пестрая группа всадников: начался новый заезд.
   Я понял, что моя миссия окончена, неловко повернулся и молча ушел, злой
и растерянный. Честно говоря, непредусмотренный экзамен меня  пугал.  Один
неосторожный ответ - и вся затея Сопротивления ставится под угрозу.  И  не
только затея - люди! Хони Бирнс, Маго, Фляш. Да  и  вообще,  мало  ли  что
уготовано мне в этой полицейской клоаке? Вдруг они заставят меня  стрелять
в человека: может быть, так они проверяют  меткость  глаза,  или  крепость
нервов, или  какую-нибудь  палаческую  жилку.  На  лбу  у  меня  выступили
капельки пота,  хотя  на  улице  было  совсем  не  жарко.  Хорошо,  что  в
раздевалке не было Хони Бирнса и я мог ускользнуть незаметно: рассказывать
о подробностях своего визита в ложу полицейского мецената  мне  совсем  не
хотелось.
   По возвращении я никого не нашел в нашей "казарме" и, не  задерживаясь,
побрел в ателье с тайной надеждой поймать  Фляша,  но  застал  одну  Маго.
Планы Джемса о "пятерке" и "руководстве", с которыми он  пошел  с  нами  в
маки,  были  кем-то  исправлены.  С  первой   встречи   в   ателье   нашей
руководительницей стала Маго; лишь Зернова, вероятно, из-за его  работы  у
мэра Города связали с кем-то другим, спрашивать о котором  не  полагалось.
Потом со мною начал встречаться Фляш, должно быть, в связи  с  новым  моим
заданием. Но Маго по-прежнему была нашим общим  Виргилием,  с  готовностью
проводящим каждого  по  кругам  здешнего  ада.  А  поскольку  передо  мной
открывался еще один круг, лучшего  собеседника,  чем  Маго,  незачем  было
искать.
   - Камзол лиловый, лошадь караковая, - встретила она меня.
   - Гнедая, - поправил я.
   - Почему же раскис?
   Пришлось объяснить почему. О скачках  она  уже  знала.  Ее  интересовал
разговор с Корсоном Бойлом: "Все, все с  самого  начала!"  Я  рассказал  с
самого начала.
   - Все идет по плану.
   - А экзамен?
   - Детские игрушки. Ты же умнее их в сто раз.
   - Смотря что спросят.
   - Стрелять умеешь. Хотя... постой, постой: говори, что умеешь  стрелять
из лука. Только из лука. Ссылайся на глазомер,  а  "смитывессона"  даже  в
руках не держал.
   Она так и сказала - "смитывессона". Я засмеялся:
   - А ты знаешь, что такое "смит-и-вессон"?
   - Автомат.
   - А почему он так называется?
   Она пожала плечами: мало ли почему?
   - Потому что изобретателей звали Смит и Вессон.
   - До Начала?
   - Конечно.
   -  И  ты  все  помнишь?  -  спросила  она  с  завистью.  -  Счастливый.
Когда-нибудь   и   мы   все   вспомним:   Фляш   говорил,    что    память
восстанавливается.  Иногда  подсказка,   слово   какое-нибудь   -   и   ты
вспоминаешь. Какая-то особая память.
   - Ассоциативная, - сказал я.
   - Вот-вот.  Помнишь,  ты  сказал  что-то,  а  я  вдруг  вспомнила,  как
называлась школа, где я училась в детстве. Лангедокская школа.  Интересно,
почему это - забыто, а вспоминается?
   - Ячейки мозга, где записана информация  о  прошлом,  у  вас  пусты,  -
постарался я объяснить как можно популярнее, - информация  стерта.  Но  не
совсем, не до конца - какие-то следы все-таки остаются. Тут и приходит  на
помощь ассоциативная память: она проявляет эти следы.
   Мы замолчали оба, думая о своем.
   - Знаешь, что бы я сделала на твоем месте? - вдруг спросила она.
   - Я не телепат.
   - А что такое телепат?
   - Если  я  скажу,  что  я  не  энциклопедия,  ты  спросишь,  что  такое
энциклопедия. Так что давай сначала: что бы ты сделала на моем месте?
   - Дали бы мне автомат - тебе же дадут - ну,  повернулась  бы  и  вместо
цели - по экзаменаторам! Одной очередью.
   - Спички, девочка, не тронь. Жжется, девочка, огонь, - перефразировал я
Маршака по-французски. - В детстве меня за спички пороли.
   - Автомат не спички.
   - И тебя не выпорют, а повесят. И это еще не самое худшее.
   - А что самое худшее?
   - То, что одновременно с тобой повесят и меня, и фляша,  и  всех  твоих
знакомых и соседей по дому, включая консьержку, за то, что  не  донесла  о
тебе вовремя.
   - Консьержку не жалко.
   - А других?
   - Один из Запомнивших рассказывал, что  в  настоящем  Сопротивлении,  в
том, что было до Начала, -  сказала  она,  глядя  сквозь  меня,  -  врагов
убивали, не считаясь с репрессиями.
   Я подумал, что, если тут же не поправлю ее, потом уже будет поздно.
   -  Во-первых,  считались.  В   подготовке   любого   покушения   всегда
учитывались и его целесообразность, и безопасность его участников, и число
возможных  жертв,  и  размах   ответных   репрессий.   Во-вторых,   нельзя
механически сопоставлять события, обусловленные  различными  историческими
условиями. То, что годилось вчера, непригодно сегодня, и наоборот.
   - Мы все  больны  собачьей  старостью,  -  вырвалось  у  Маго  с  таким
несдержанным гневом, что дальнейший разговор уже не мог состояться.
   Я поспешил уйти.
   Кем могла быть Маго на Земле? Такой же приемщицей заказов  в  таком  же
заурядном фотографическом ателье? Едва ли. Девушки из парижского  бытового
обслуживания, как правило, стихов не пишут. Студенткой Сорбонны?  Судя  по
ее семантическим интересам, возможно. Но откуда в ней такой  ожесточенный,
яростный фанатизм? Может быть, это гостья из сороковых годов, воссозданная
по воспоминаниям какого-нибудь сопротивленца? А может быть,  просто  новая
Раймонда Дьен? И где подсмотрели ее "облака"? В Сен-Дизье или в Париже,  в
ячейках  памяти  подвернувшегося  экс-гестаповца,  который  эту   Раймонду
замучил?  А  какая  судьба  уготована  ей  здесь,  в  этом  мире,   только
биологически  повторяющем  наш,  но  уже  живущем  по  своему  хотению   и
разумению? Нет, что-то мы с Фляшем в Маго недопоняли.
   Размышления  мои  прервал   Джемс,   поджидавший   меня   под   кронами
Тюильрийского парка, вернее, его уменьшенной и урезанной копии.
   - Сядь, - сказал он оглядываясь: никого  поблизости  не  было.  -  Есть
разговор.
   Оказывается, он тоже все знал о скачках.
   - Зачем тебе эти  скаковые  рекорды?  Дешевой  известности  захотелось?
Колонки в  "Суар"  или  фото  на  обложке  "Экспресса"?  Наш  сотрудник  -
победитель  в  любительском  гандикапе!  Звезда  "Олимпии"  Тереза  Клеман
увенчивает его золотым галуном, содранным со штанов очередного  любовника!
А может быть, этот спектакль только повредит нашему делу?
   Я понял, что он ничего не знал о  задании  Фляша.  Не  знал  и  о  моем
разговоре с Корсоном Бойлом. Значит, следовало выкручиваться и молчать: на
орбите, вычерченной для меня Зерновым и Фляшем, спутников у меня не было.
   - Хороша больно лошадь, - виновато признался я. - Видел  ее  как-то  на
съемке. Соблазнился. Не лошадь - вихрь!
   - "Вихрь"! - передразнил Джемс. -