инели, а нос, толстый и длинный,
сделался совсем сизым.
     Через два часа они сидели в  чайной около Московских ворот и запасались
теплом. Санька шестой стакан допивал и буквально обливался потом.
     - Ну,  теперь до самой Москвы дойду -  не замерзну,  - говорил Рыжик, -
вон с меня как пар валит.
     Он  отер  рукавом вспотевшее лицо,  тряхнул красными кудрями и  задорно
посмотрел на друга.
     - Не говори,  голубчик,  так,  -  заметил ему Герасим, - до Москвы путь
тяжелый лежит.  Вон у  меня отчего лицо такое синее да нос,  как у  пьющего?
Потому оно у меня такое, что заморозил я его, лицо-то... Было такое дело...
     - А дядя твой двадцать три копейки дал...  Экий жадный!.. Ведь он знал,
что путь нам трудный лежит,  -  сказал вдруг Рыжик,  и  глаза его загорелись
злобным огоньком.
     Герасим ласково положил ему руку на  плечо и  заговорил кротким,  тихим
голосом:
     - Ты,  голубчик, моего дядю не ругай: он человек несчастный, он сам для
себя казнь готовит...  И  жалко мне его,  во как жалко!..  Ведь он деньги-то
копит,  а себя топит...  А что дороже? Ведь деньги-то от людей, а человек от
кого?  Грязную монету всяк  принимает,  хоть пусть она  в  крови,  в  слезах
сиротских будет,  а  человека без совести никто не принимает.  Пойми ты это,
голубь мой...  И жалко мне дядю, ох, как жалко!.. Вот уже третий раз прихожу
к нему, все хочу об этом ему напомнить, а он серчает... Я в ноги падаю, а он
серчает... Ослеп, совсем ослеп человек и не видит правды...
     Санька слушал внимательно,  но  ничего не понял.  Он не мог сообразить,
как этот бедный,  бездомный бродяга может жалеть богача-грабителя да  еще от
жалости в ноги ему падать.
     К вечеру того же дня в двух верстах от первой деревни их застигла буря.
Это было нечто ужасное. Что-то серое, непроницаемое упало перед путниками, и
они потеряли дорогу.  Ветер,  свистя и воя, гнал и кружил тучи снежной пыли.
Эта пыль врезывалась в лицо и глаза одиноких путников, а ветер не переставал
кричать над  их  головами.  Рыжик почувствовал сильную боль в  пальцах ног и
рук, точно кто булавками колол его под ногти.
     Оба,  и он и Герасим, хранили молчание. Ветер яростно бил их по щекам и
обматывал их снежной пылью, будто саваном.
     Санька почувствовал усталость.  С каждым шагом силы его падали.  Боль в
пальцах исчезла,  но зато ноги как-то вдруг отяжелели, точно водой налились.
И холод не так его мучил,  как вначале. К завываньям ветра он прислушивался,
будто к  песне,  и  временами кому-то улыбался.  Потом ему захотелось спать.
Несколько раз он хотел было об этом сказать своему спутнику, но не мог: лицо
обледенело,  и  он  не  мог рта открыть.  А  еще спустя немного Рыжику вдруг
сделалось тепло, приятно; ему почудилось, что он медленно опускается куда-то
глубоко-глубоко...
     Вечером благодаря Герасиму Рыжик  был  спасен.  Его  в  бессознательном
состоянии доставили в деревню и с большим трудом привели в чувство.
     Так закончился первый день нового и трудного пути.


        "XV"

        "КОНЕЦ ПУТИ"

     На первый день пасхи Герасим и  Рыжик пришли в  Москву.  Восторг Саньки
невозможно передать словами.  При виде Москвы его охватила безумная радость.
Да  и  сама Москва встретила пришельцев праздничным весельем.  Не успели они
войти в  город,  как какая-то полная купчиха сама подозвала их и подарила по
яйцу и по двугривенному.
     - Вот так Москва!  Вот это,  я понимаю,  город!  - во весь голос кричал
Санька.
     А Герасим молча ухмылялся.
     Друзья три дня прожили в  Москве,  собрали на  церковных папертях около
пяти рублей и ушли в Нижний Новгород.
     Им сопутствовало яркое,  теплое солнце,  а весна молодой зеленью, будто
бархатом,  устилала путь.  Весело и  легко  было  путникам.  Они  с  улыбкой
вспоминали о  мучительной,  но  уже пройденной дороге до Москвы и  упивались
чудными  весенними  днями.  Свободные,  как  птицы,  они  не  шли,  а  точно
прогуливались.  Время летело незаметно,  и оба они немало удивились, когда в
один знойный летний день подошли к Нижнему Новгороду.
     - Вот  оно,  времечко,  как бежит,  -  проговорил Герасим,  подымаясь с
последнего "отдыха".  -  Ведь  больше  трех  месяцев  ушло,  как  мы  Москву
оставили.
     - Летом завсегда скоро время идет, - заметил Рыжик, - летом и полежишь,
и покупаешься,  и вздремнешь в лесочке,  ну, и не видишь, как время бежит...
Так это вон тот город и есть Нижний? - переменил он разговор.
     - Он самый, голубчик. Город наш хороший и древний. На двух реках стоит.
     - Как - на двух?
     - На Оке да на Волге.  Обе они,  как сестрицы,  подошли друг к  другу и
слились вместе.
     - А какая из них больше: Ока или Волга?
     Герасим при этом вопросе рассмеялся тихим мелким смехом.
     - Экий ты  какой!  -  проговорил он  сквозь смех,  и  вся  его  фигура,
медленно выступавшая вперед, закачалась, как маятник. - Да разве можно Волгу
и вдруг с Окой сравнить?  Ока - река, Волга - царь-река! Вот она какая, наша
матушка Волга!  Такой реки во всем мире не найти. По дороге она нам не такой
казалась, а вот придем сейчас в Нижний, да поднимемся на Косу, да оттуда как
глянем вниз,  вот тогда и ты поймешь,  какая такая есть на свете река Волга,
про которую, как про мать родную, говорят.
     - А какая это Коса? - спросил Рыжик.
     - В кремле она, ужо увидишь.
     Часа  через  два  Санька  стоял  на  знаменитой  Косе  и  в  безмолвном
восхищении смотрел  на  необъятную равнину,  убегавшую  в  бесконечную даль.
Здесь было на что смотреть.
     На  широкой поверхности обеих рек,  точно по  стеклу,  скользили тысячи
судов.  С высоты кремля огромные,  как дома, пароходы казались маленькими, а
лодки -  игрушечными. Сама Волга широкой сверкающей полосой мчалась в степь,
разрезав землю на две части.
     - А куда она идет? - после долгого молчания спросил у Герасима Рыжик.
     - Волга-то? Она, голубушка, далеко ушла, до самого моря...
     - Вот так река!  Даже глазам больно стало глядеть, - проговорил Санька,
а затем спросил: - А где же ярмарка?
     - Ярмарка вон где, за мостом...
     - Ты пойдешь туда?
     - Пойду,  голубчик, потому мне домой через ярмарку надо: мы за вокзалом
живем.
     - Ты сегодня домой пойдешь?
     - Сегодня, голубчик, сегодня.
     Санька  взглянул  и  умолк.  Ему  вдруг  сделалось  невыразимо грустно.
Сегодня  он  должен  был  расстаться  с  Герасимом,  к  которому  уже  успел
привязаться всей душой.
     "Вот он домой пришел, а я?.." - думал Рыжик про себя, и чувство зависти
невольно овладело им.  "У  всех есть дом,  -  продолжал он  думать,  -  есть
дорога, а у меня ни родных, ни пути, ни дороги..."
     Печаль росла в  душе Саньки,  и он всю дорогу до самой ярмарки слова не
вымолвил.
     - Вот и ярмарка! - сказал Герасим, когда они прошли мост.
     - Какая  это  ярмарка!..  -  недовольным тоном проговорил Санька.  -  В
Москве на любой улице больше народу.  Да и дома здесь как в городе, а не как
на ярмарке...
     Его  настроение духа немного улучшилось только тогда,  когда они  стали
подходить к балаганам. Еще издали Санька услыхал какое-то гуденье и невольно
ускорил шаги. А когда он увидал площадь, битком набитую людьми, увидал флаги
на шестах балаганов и  услыхал барабанный бой и  хриплые звуки шарманки,  он
схватил Герасима за руку и врезался в толпу,  как камень в воду.  Громадная,
многочисленная толпа слилась в  одну  плотную живую массу и  почти незаметно
двигалась то взад, то вперед. Перед толпой выстроилось в ряд не менее десяти
балаганов, театров, каруселей.
     Перед каждым балаганом на  высоких деревянных помостах стояли "артисты"
и зазывали публику.
     Среди "артистов" были и  клоуны с выпачканными мелом и сажей лицами,  и
певцы,   осипшие  и  мокрые  от  пота,  и  певицы  в  коротеньких  юбках,  и
музыканты-гармонисты, и фокусники, и балалаечники в лаптях... И на всех этих
"артистах" и  на  их  костюмах,  на  самих  балаганах лежала печать нищеты и
убожества.  Толпа,  обожженная горячим июльским солнцем,  с жадностью ловила
каждый  жест  паяцев,  каждое слово.  Стоило какому-нибудь клоуну упасть или
высунуть язык, как она немедленно отвечала ему одобрительным смехом. Сначала
первые ряды  засмеются,  потом  волна  смеха прокатится дальше и  вся  толпа
загудит так,  что и не разберешь:  смеется эта масса людей или рычит. Только
по  отдельным лицам можно было догадаться,  что  толпе весело.  Вон  молодая
круглолицая баба,  в  ситцевом  платочке с  красными,  как  кровь,  цветами,
быстро, как белка, грызет подсолнухи белыми, крепкими зубами и смеется тихим
внутренним смехом.  Она заражает стоящую рядом старуху, у которой смех густо
сбил морщины на впалых,  сухих щеках и  обнажил беззубые десны.  А вон,  как
безумный,  заливается молодой деревенский парень,  а  ему  вторит  маленькая
босоногая девчонка, которую смешит не клоун, а этот наивный парень.
     Площадь вся залита ярким, знойным светом, живет полной жизнью.
     Смех  и  говор  толпы,  песни и  крики "артистов",  оглушительные марши
шарманок и  военных оркестров,  барабанная дробь и  крики осла  из  зверинца
слились в один сплошной сильный гул, в котором нет возможности разобраться.
     Санька, попав в это царство зрелищ, смеха и веселья, почувствовал себя,
как рыба в воде. Бедный Герасим едва за ним поспевал.
     - Вот здесь посмотрим...  А гляди-ка,  что такое?..  Вот так рожа!..  -
беспрерывно повторял Рыжик, перебегая от одного зрелища к другому.
     Перед  одним  из  балаганов на  узеньких деревянных мостках проделывали
разные штуки акробаты -  отец и сын,  как говорили в толпе.  Отец был старик
высокого роста,  лысый и костлявый, а сын - малокровный, бледный мальчик лет
семи, с большими наивными глазами и синими жилками на исхудалом лице. Старик
был одет в убогое трико,  которое прилипло к его мокрому,  потному телу. Это
трико когда-то  было кремовое,  но от времени и  грязных пятен оно сделалось
серым;  во многих местах оно было заштопано,  зачинено и свидетельствовало о
крайней бедности.  Тело акробата от старости уже не гнулось, и он, как легко
можно было догадаться,  нестерпимо страдал,  когда из-за куска хлеба в угоду
толпе  должен  был  сгибаться и  ходить  колесом.  Когда  Санька  подошел  к
балагану, старый акробат, стоя затылком к толпе, медленно и с трудом выгибал
назад  туловище.  На  оголенных загорелых руках  жилы  вздулись и  сделались
синими,  лицо опрокинулось к  спине.  Лицо это,  плохо выбритое,  с  жидкими
длинными усами, по мере того как опускалось к ногам, становилось коричневым,
а глаза, смотревшие в небо, и острый подбородок наливались кровью. С большим
трудом старику удалось достать помост и  таким  образом представить из  себя
нечто вроде колеса.  В этой неестественной позе старик был ужасен. Его лысая
голова почти касалась досок, на которых он стоял; сухие ребра, будто обручи,
отчетливо выступали сквозь мокрое и грязное трико.  Акробат тяжело дышал,  и
выгнутые в  дугу живот,  грудь и  длинные,  худые ноги лихорадочно и  нервно
дрожали... Вдруг сын акробата всплеснул ручонками, вскрикнул и одним прыжком
вскочил  отцу  на  живот,  где  и  принялся показывать разные  штуки.  Толпа
приходила  в  восторг  от  этих  жалких  людей  и  как  будто  радовалась их
страданиям.   А  рядом  с  акробатом  стоял  толстый,  безобразный  клоун  с
выпачканным лицом  и  дурацким колпаком на  голове.  Он  рукой  вертел перед
животом  своим,  изображая  шарманку,  и  хриплым  голосом  выкрикивал песню
собственного сочинения, глупую и чрезвычайно бессмысленную.
     А  рядом,  перед другим балаганом,  лезли из кожи "артисты"-конкуренты,
всячески стараясь привлечь внимание зрителей на свою сторону.
     У  Рыжика глаза разбегались,  и он не знал,  на что раньше смотреть.  У
него даже зародилась надежда самому попасть в число "артистов".
     - Послушай,  голубчик,  -  обратился к нему Герасим,  - мне домой пора.
Прощай и не поминай лихом...
     - Ты  что,  домой?  -  на  минуту  остановился Санька.  -  Ну,  прощай,
спасибо!.. А я, кажись, поступлю куда-нибудь здесь, - добавил Рыжик и указал
глазами на балаганы.
     Спутники расстались.
     Санька крепко пожал другу руку и  сейчас же повернул в  другую сторону.
Но не успел он сделать и двух шагов,  как услыхал позади себя какой-то гул и
необычайный шум.  Рыжик оглянулся и увидал,  что толпа чем-то встревожилась.
Санька, как большой любитель всякого рода скандалов, бросился назад. На бегу
он успел схватить несколько отдельных восклицаний и фраз:
     - Фокусника задавило...
     - Не одного... Весь тиятер провалился...
     - Доски-то проломились, ну и того...
     Эти отрывочные разговоры еще сильнее раздразнили любопытство Рыжика,  и
он  энергичней заработал локтями.  Минуты через две  он  был  уже  на  месте
происшествия.
     Случилось вот  что.  Вся  труппа  "Франко-русского  театра"  стояла  на
мостках и  зазывала публику.  Вдруг доски обломились,  и вся труппа вместе с
помостом  упала  на  землю.  Все  думали,  что  все  обошлось  благополучно:
"артисты" со  смехом вскочили на  ноги и  посылали воздушные поцелуи,  делая
вид, что все случившееся входило в "программу". Толпа неистово захохотала, а
некоторые захлопали в  ладоши и  закричали "бис",  как  вдруг  из-под  досок
раздались чьи-то стоны.  Сухощавая кассирша,  в  маленькой шляпке с  гусиным
пером,  первая услыхала эти стоны и подняла тревогу. Оказалось, что фокусник
того  же  театра  проходил  под  мостками  в  тот  момент,  когда  последние
обломились. Он не успел отскочить и был задавлен.
     Санька прибежал в  ту минуту,  когда несчастного усаживали в экипаж,  с
тем чтобы отправить в ярмарочный барак.
     Без содрогания нельзя было взглянуть на пострадавшего.  Этот маленький,
тощий  человек  был  измят,  исковеркан  до  невозможности.  Старенький фрак
клочьями  висел  на  узеньких  плечах.  Бумажный  воротничок  "монополь" был
расстегнут  и   одним  концом  упирался  в  острый  подбородок.   Лицо  было
окровавлено и  безжизненно.  Руки и ноги,  когда его несли,  болтались,  как
плети.
     Рыжик забежал вперед и заглянул в лицо фокуснику. Дикий, нечеловеческий
крик вырвался из груди Саньки: в раздавленном, изувеченном человеке он узнал
Полфунта!..
     Только на другой день, и то после долгих просьб и слез, Рыжика впустили
в  барак к  Полфунту.  Своего лучшего и единственного друга Санька нашел при
смерти. Он лежал на койке весь забинтованный, с полузакрытыми глазами. Когда
Рыжик подошел к  кровати,  Полфунта приподнял веки  и  слабо,  едва  заметно
улыбнулся.  Санька смахнул рукой слезы и подошел к изголовью.  По всему было
видно,  что  больной мучительно страдал.  По  лицу его то  и  дело пробегали
корчи,  а  глаза плакали.  Прошло несколько секунд.  Ни  тот,  ни  другой не
промолвил ни  слова.  Но  вот Полфунта как-то  особенно взглянул на Рыжика и
чуть слышно прошептал:
     - Я искал тебя... Саша...
     Больше он  ничего не  мог сказать.  Лицо его исказилось от боли.  Рыжик
стоял перед койкой и угрюмо молчал.
     Собравшись с  силами,  Полфунта  снова  заговорил тихим,  прерывающимся
голосом:
     - Вот и конец пути... Саша... Я умираю... Слушай... Не надо так жить...
Иди домой,  сделайся человеком...  Жить для жизни надо...  Пойми,  мы  около
жизни ходили,  а в середине ее не были...  Трудись... будь полезен другим...
Вот счастье... Шататься не надо... Бродяги не нужны миру... Саша...
     Рыжик наклонился к  больному,  но  ничего не  услыхал:  он  уже не  мог
говорить.
     Санька  до  самого вечера пробыл у  больного.  Полфунту с  каждым часом
становилось хуже.

     На  другой день Санька чуть свет прибежал в  больницу,  но  не успел он
переступить порог, как ему сообщили о смерти друга.
     - В самую полночь скончался, - несколько раз повторил сторож.
     Рыжик прижался к стене,  закрыл лицо руками и заплакал жалобным,  тихим
плачем.
        "1901"