ений". Особенно плодотворным для рекламы этого региона была работа Уильяма Х.Х. Мюррэя "Приключения в дикой среде, или лагерная жизнь в Адирондаке" (1869). Мюррэй в своей книге описывал не только охоту и рыбалку в этом регионе, благодаря чему следующим летом туда ринулись сотни нетерпеливых спортсменов, но и попытался объяснить, почему так хочется бывать на лоне дикой природы. Для священослужителей, подобных ему, заявил Мюррэй, "дикая природа является тем местом, где могут прекрасно отдохнуть измученные умы". Побывав среди божьих творений на лоне природы, священник возвращается "смуглый и поджарый, как индеец, с гибкими движениями, с огнем в глазах, глубиной и ясностью в его окрепшем голосе, - как здесь не начать проповедовать!"
Популярность Адирондаков стала причиной исчезновения их диких свойств. Один анонимный автор, описывая очарование региона, с печалью заключает, что через несколько лет железная дорога свяжет своей железной сетью свободный лес, озера лишатся своей уединенности, олени переберутся в более безопасное место, и люди с топором и лопатой будут совершать революцию". После этого возникла идея заказника. В 1857 г. с предложением оградить стомильной границей дикую местность выступил Самюэль Х. Хэммонд, два года спустя другие энтузиасты призвали к созданию законов, защищающих "нашу северную дикую природу". Результатом этого должно было стать создание "обширного и благородного заказника", где спокойно должны размножаться птицы и рыбы, и где "визжащий локомотив не сможет потревожить животных и водных духов". В 1864 г. нью-йоркская "Таймс" поддержала идею приобретения штатом этой земли еще до того, как она оказалась бы "разграбленной". Мельницы и литейные печи могут работать в любых местах, вовсе не заповедных, тем самым, отмечает "Таймс", обеспечивая гармонию, "которая должна всегда существовать между пользой и удовольствием".
Судя по этой передовице в "Таймс", даже те, кто благосклонно относился в сбережению природы, не противопоставлял себя прогрессу и промышленности, аргумент, обеспечивший защиту Адирондакам, в то же самое время поддерживал и цивилизацию. Этот прием появляется и в первом докладе Комитета нью-йоркского парка, созданного в 1872 г. с целью исследовать возможность установления в Адирондаке заповедной территории. "Мы не хотим создания дорого парка, исключительно с целью отдыха, - говорили участники комитета, - осуждая подобные идеи, мы рекомендуем просто сбережение строевого леса, как меру политической экономии". Благодаря дикой природе обеспечивалось регулярное водоснабжение нью-йоркских рек и каналов. "Без постоянного обеспечения водой из этих диких рек, - говорилось в докладе, - наши каналы высохнут и большая часть зерна и других продуктов западных регионов штата не сможет быть доставлена дешевым речным путем на рынки долины реки Гудзон". Так оказались сплетенными охрана природы и коммерческое процветание.
В 1873 г. новый журнал для спортсменов "Лес и река" заявил, что аргумент "водораздела" был решающим фактором при учреждении Адирондакского заказника. Чтобы заставить прислушаться к идее заказника, законодателей штата следовало убедить взглянуть на сохранение Адирондака с точки зрения эго-интереса. Как бы сильно не желали спортсмены и романтики сохранить дикую природу ради неутилитарных целей, они понимали, что их аргументации на этой основе будет недостаточно. Вследствие этого, они единодушно высказались в поддержку фактора водораздела. К 1880 гг. явление уменьшения водного уровня в Эри-канале и реке Гудзон стало предметом всеобщей тревоги. В связи с этим, осенью 1883 г. началась интенсивная кампания, например в одной газете говорилось, что природу к северу следует сберечь, "так как там содержатся верховья благородных рек, способствующих нашему физическому процветанию". Другие газеты присоединились к кампании, и охрана природы стала главной местной темой. Жители Нью-Йорка, которые прежде были равнодушны к дикой природе, внезапно возмутились действиями лесопромышленных кампаний, которые, якобы, уничтожали адирондакские леса. Предсказывали, что без защиты лесов в первую очередь пострадает городское водоснабжение и периодические засухи сделают водные пути штата бесполезными. Кроме того, без них низменность может стать жертвой катастрофических наводнений. Все это не может сказаться на коммерции. Как было сказано в газетах, уничтожение диких лесов в Адирондаке равносильно "забиванию курицы, несущей золотые яйца".
Нью-Йоркская Торговая палата, возглавляемая Моррисом К. Джезупом, присоединилась к кампании за сохранение дикой природы и задействовала политически важный деловой мир города Нью-Йорк. Джезуп утверждал перед законодателями, что спасти леса необходимо в силу того, что "их уничтожение серьезно повредит внутренней коммерции штата". Более того, торговцы считали, что если засуха уничтожит путь Эри - Гудзон, по которому доставляются товары, то железные дороги получат монополию и смогут поднять по желанию цены. Такая защита Адирондака не подразумевала любви к дикой природе. Под давлением деловых кругов 15 мая 1885 г. губернатор Дэвид Б. Хилл одобрил билль, устанавливающий "Лесной заказник" на территории в 715000 акров, который должен был всегда оставаться "дикой лесной территорией". Целью закона было сохранение природы, но делалось это в интересах коммерции. 
Несмотря на всю свою важность, аргумент водораздела не учитывал другие ценности дикой местности, которые, как многим казалось, обладали не меньшей значимостью. Один человек, считавший что Адирондак должен быть не заказником штата, а национальным парком, говорил, что дикая природа "более важна, чем промышленность и коммерция". А другой человек, живший подле будущего заказника, заявил: "Это наиболее девственное и красивое место во всей природе, и его красоты должно быть достаточно для его спасения". "Но, - добавлял он, - это на наших законодателей не повлияет". И все же вопреки этому прогнозу, нью-йоркские законодатели стали все больше обращать интерес на неутилитарные ценности природы. В 1891 г. Нью-Йоркский Лесной комитет внес предложение о том, чтобы штат рассмотрел вопрос о переформировании лесного заказника в парк. Помимо прочего, члены комитета, разумеется, указывали на аргумент лесного водораздела, но они также отмечали то, что парк будет тем местом, где "смогут отдыхать и восстанавливать свои силы нервные и уставшие от работы люди". Год спустя законодатели штата учредили парк штата, охватывающий территорию свыше 3 млн. акров. Формулировка свидетельствовала о перемене в мотивации: Адирондакский парк предназначался для "свободного пользования всеми людьми с целью оздоровления и отдыха", а также был необходим "для сбережения верховьев главных рек штата, и в качестве будущего поставщика древесины". Аргумент отдыха в деле сбережения дикой природы наконец обрел законное признание наравне с более практическими аргументами. 
Многие нью-йоркцы были неудовлетворены полученной Адирондаками защиты в рамках паркового закона и хотели видеть принцип сбережения дикой природы, вписанным в Конституцию штата. Шанс представился в 1894 г. на конституционном собрании. Коммерческие круги города Нью-Йорк, которые продолжали оставаться главной политической поддержкой сторонников природы, послали Давида МакКлура, нью-йоркского поверенного, на собрание в качестве их личного представителя по адирондакскому вопросу. МакКлур возглавлял комитет, отвечающий за статью 7, секцию 7, обеспечивающую постоянную защиту Адирондакской дикой природы. 8 сентября он поднялся, чтобы защитить свою позицию. Он повторил все прежние аргументы о важности Адирондаков относительно способности рек быть торговыми путями, их снабжении питьевой водой и водой для тушения пожаров в крупных городах. Но он также обратил всеобщее внимание на "более высшее применение великой природы". Фактически МакКлур объявил, что "главной причиной" сбережения дикой природы является необходимость сделать "место отдыха, где люди смогут восстанавливать силы после изнурения и напряжения повседневной жизни в городах. Здесь люди могут найти некоторое утешение в общении с этим великим Отцом всех. Для мужчины и женщины, уставших и желающих мира и спокойствия, эти леса являются бесценными".
МакКлура поддержали, и статья 7, секция 7 на собрании 1894 г. стала объектом всеобщего соглашения. Когда в ноябре ее одобрили избиратери Нью-Йорка, ценностям дикой природы было оказано первоочередное внимание на территории размером в Коннектикут. Несомненно, аргумент водораздела был главным в арсенале природозащитников, но к 1890-м гг. приверженцы адирондакской природы, подобно приверженцам Йеллоустоуна, начали обращаться к неутилитарным аргументам. Доводы в пользу защиты природы постепенно стали выражать идеологию высокого оценивания.
Глава VIII
Джон Мюир: публицист
Вы знаете, что я опоздал с работой
по исследованию нашей грандиозной
дикой природы и с призывом присоединиться
и наслаждаться каждому ее дарами.
Джон Мюир, 1895 
Несмотря на создание Йеллоустонского национального парка и Андирондакского лесного заказника, ознаменовавших ослабление традиционных американских негативных представлений о незаселенных местностях, в каждом из случаев сохранение дикой природы было почти случайным делом и, несомненно, не было результатом национального движения. Природа, нуждающаяся в защитнике, называющим себя "поэтом, геологом, ботаником, орнитологом, натуралистом и т.д.", нашла его в лице Джона Мюира. Начиная с 1870 г., Мюир превратил исследование природы и превозношение ее ценностей в смысл жизни. Многие его идеи просто подражали мыслям ранних деистов и романтиков, особенно Торо, но Мюир увязывал их с любовью и энтузиазмом, приделяя им широкое внимание. Книги Мюира были незначительными бестселлерами, но национальная передовая периодика жадно печатала его эссе. Лучшие университеты старались уговорить его к поступлению на их факультеты и, не добившись успеха, договаривались о присвоении почетной степени. Как глашатай дикой американской природы, Мюир не имел равных. К часу своей смерти в 1914 г., он заработал репутацию "наиболее величественного энтузиаста дикой природы в Штатах, наиболее увлеченного пророка нашего естественного Евангелия".
"Когда я был мальчиком и жил в Шотландии, - вспоминал Мюир, - я любил все дикое, и на протяжении всей жизни моя любовь к дикой природе все возрастает и возрастает". Тем не менее, на этом пути ему пришлось преодолевать значительные препятствия. Одним из них был отец с его кальвинистской концепцией христианства, не терпящей религии природы. Отец обуславливал, что святое письмо было единственным источником божеской правды и заставлял молодого Джона принять полностью Новый Завет и большую часть Старого. Дети Мюира были также обучены этике тяжелого труда. "Только лодыри или грешники обращались с природой без топора и плуга", - так считал отец Мюира.
В 1849 г., когда Джону было одиннадцать, его семья уехала из Шотландии и обосновалась на ферме на границе центрального Висконсина. Индейцы остались в этой местности и завоевание леса было экономически необходимым. Изнурительный каждодневный труд был достаточной причиной, чтобы ненавидеть природу, но Мюир не был типичным поселенцем. Возбуждение от пребывания в "славной пустоши Висконсина", как он позже ее назовет, не ослабевало в нем никогда. И вместо восхваления цивилизовации, Мюир высказывал неудовольствие ее безжалостным, репрессивным и утилитарным тенденциям. В отличие от цивилизации, дикая природа явилась освобождающей, способствующей счастью человека.
Джон Мюир покинул отцовскую ферму в Висконсине. Его способности, как изобретателя, дали дорогу на юг, к Медисону. На государственной сельскохозяйственной ярмарке в 1860 г. механические приспособления Мюира были удостоены чести называться работами гения. Сразу открылись возможности для заработка, но Мюир увлекся миром идей, промелькнувшим перед ним в университете Висконсина. Тут он нашел ученых и теологов, которые поддержали его резкий отход от отцовских взглядов на природу и религию. В геологическом классе профессора Эзры Слокума Карра Мюир учился смотреть на мир с новым сознанием порядка и формы. Трансцендентализм снял последние сомнения Мюира относительно конфликта между религией и изучением природы. В начале 1866 г. он триумфально писал Жанне Карр, что Библия и Природа были "двумя прекрасно гармонирующими книгами". Далее он продолжал: "Я признаю, что ощущаю более сильное наслаждение, читая божью доброту и силу в реальных вещах, а не в Библии".
Два года, проведенные Мюиром в Медисоне, были недостаточны для ученой степени, но он ушел оттуда с мыслью: "Я оставил один университет ради другого - университет Висконсина ради университета дикой природы". Все-таки этого потребовал некий перелом в убеждениях, заставивший понять, что его правда скорее зовет в леса и горы, нежели в мастерские, где талант изобретателя мог принести ему удачу.
Аппетит Мюира к познанию дикой природы не знал границ. Только серьезный приступ малярии заставил его отказаться от планов подняться к истокам Амазонки. Вместо этого, он поплыл к северной Калифорнии. Прибыв в Сан-Франциско в марте 1868 г., Мюир в первую очередь исследовал пригородные леса. На вопрос о специально предназначенном для него месте, ответил просто: "Любое место, если оно дикое". Дорога вела его через залив, в долину Сан Хоакин и, наконец, в Сьерру. Там она закончилась среди гор, удовлетворивших энтузиазм Мюира, развивших его философию природы и вдохновивших его на наиболее сильные, яркие записи.
Трансцендентализм всегда был для Мюира сущностью философии толкования значимости природы. Персональная дружба с Эмерсоном и восхищение Торо способствовали уходу с головой в работу на протяжении его первых долгих зим в долине Йосемит. Когда поход по горам начался снова, вместе с грузом был взят истрепанный томик эссе Эмерсона, сильно испещренный заметками Мюира. Понятно, что большинство идей Мюира являлись вариациями основной темы трансцендентализма: объекты природы были "земными проявлениями" Господа. С одной стороны он описывал природу, как "окно, открытое в небеса, зеркало, отражающее создателя". Листья же, скалы и водные глади становились "искрами божественной души". Это означало, что дикая природа обеспечивала наилучшую проводимость божественности, потому что она была в наименьшей мере связана с неестественными сооружениями человека. С другой стороны, Мюир отмечал, что тогда как божья слава описана во всех его работах, в глуши эти божьи послания были наиболее видны. Согласно такому образу мыслей первобытные леса становились "храмами", а деревья - "псалмы поющими". Пустоши Сьерры вызывали вообще ликование Мюира: "Все тут кажется равно божественному - одному мягкому, чистому, непорочному сиянию небесной любви".
Природа, будьте уверены, сияет для тех, кто воспринимает ее в высшем, духовном плане. Описывая процесс проникновения, Мюир составлял свою риторику прямо из Эмерсона и его "Природы". "Ты окунаешься в эти духовные лучи, они огибают тебя кругом, как тепло костра. Постепенно ты теряешь сознание своей отдельной сущности: ты смешиваешься с пейзажем и становишься частью и участником природы". Он верил, что в этом состоянии внутренняя гармония жизни, фундаментальная правда существования "проявят себя в отчетливом облегчении". "Самый прямой путь во Вселенную лежит через лесную пустошь" - писал Мюир.
Энтузиазм Мюира к дикой природе был редко сдержанным. "Меня часто спрашивают, - писал он в дневнике на Аляске в 1890 г., - не одинок ли я в своих уединенных походах. Мне кажется очевидным, что невозможно быть одиноким там, где все свободно и прекрасно, наполнено Богом, искать ответ на такой вопрос кажется глупостью". Где-то еще он насмешливо замечал: "Отчуждение и паталогический страх, как только некто находит себя в природе, несмотря на ее доброту и свободу, похожи на страх очень больного ребенка перед своей матерью". Насколько Мюир восхищался философией Торо, настолько не мог сдержать усмешку при виде людей, которые "видят леса в фруктовых садах".
Интеллектуальный долг Мюира перед Торо и примитивизмом проходит через все его сочинения. В 1874 г., в начале своей литературной карьеры, он отмечал большую разницу между домашними овцами и теми, что вольно живут в горах. Мюир утверждал, что первые были робкие, грязные и "наполовину живые", в то время как овцы из Сьерры были дерзки, элегантны и дышали жизнью. Мюир вернулся к этой теме в следующем году, в этот раз с поисками схожести домашней и дикой шерсти, как метафорического приема. Отвечая тем, кто не видел в диком равенство с цивилизованным продуктом, Мюир представил доказательство того, что шерсть горных овец была наилучшего качества для коммерческого использования. "Хорошо сделанная природой, дикая шерсть лучше, чем шерсть домашней овцы, - воскликнул он. С этой точки зрения Мюир поспешил сделать вывод: все свободное лучше одомашненного. После ссылки на дикие и культивированные сорта яблок, которую Торо использовал, как "метафору в дискуссиях", Мюир заявил, что "небольшая чистая дикая жизнь есть той самой необходимостью для людей и овец вместе взятых".
Идеи Мюира развивались в результате наблюдений за удушающим эффектом "злобных пут цивилизации" над человеческой духовностью. "Цивилизованные люди мучают свои души, как китайцы-язычники свои ноги" - писал он в 1871 г. Мюир верил, что столетия цивилизации внесут в жизнь современного человека тоску по приключениям, свободе и контактам с природой, городской жизнью которую не удовлетворить. Распознав в себе "постоянную склонность к возвращению в первозданную глушь", Мюир обобщил ее для человечества: "Направляясь в лес, мы идем в дом, и, как я предполагаю, мы происходим оттуда". Следовательно, "в каждом существует любовь дикой природы, и эта античная матерь-любовь так или иначе проявляет себя, и несмотря ни на что, окружает заботой и опекой". Отрицание этой любви и укрощение желаний ведет к напряжению и отчаянию, периодически же предаваясь ей на природе - значит оживать ментально и физически. 
По утверждениям Мюира, дикие местности наделены мистическими способностями к вдохновению и оживлению. Он советовал: "Поднимайтесь в горы за добрыми вестями". Спокойствие природы влияет на вас так же, как солнечные лучи на деревья. "Ветры несут вам свою свежесть, а штормы - энергию, а ее забота тем временем накрывает вас, как осенняя листва". Дикая природа - врачеватель жизни. К тому же, наследуя Торо, Мюир утверждал, что великая поэзия и философия зависят от связи с горами и лесами. По этим причинам он заключает, наследуя Торо: "В божьей дикой жизни заключена надежда всего мира - великая, живая, безвредная, неискупленная дикая природа". Для Мюира дикая жизнь также, как и среда обитания большинства видов, существовала в спокойной гармонии. Он считал, что цивилизация исказила смысл отношений человека с остальными видами жизни. Современный человек спрашивает: "Для чего нужны гремучие змеи?" в том смысле, что оправданием их существования может служить польза человеческому бытию. Для Мюира же "змеи хороши сами по себе". Он заявил также: "Вселенная была бы неполной без человека, но также она неполна без мельчайших микроскопических созданий, что обитают вне наших самодовольных глаз и знаний".
Джон Мюир посвятил свою жизнь миссии просвещения земляков о преимуществах дикой природы. Действительно, он представлял себя подобным Иоану Крестителю, пытаясь вовлечь "заключенных грешников цивилизации" в "прекрасный мир Гор господних". "Я живу только для того, чтобы открыть глаза людям на очарование дикой природы" - писал Мюир в 1874 г. Большинство его дальнейших записей объединяет одно: похороненные в городах американцы лишились радости, вернуть которую смогло бы возвращение к "свободе и славе божьей природы". Расцвет Джона Мюира совпал с появлением интереса нации к сохранению дикой природы. На первый взгляд проблема казалась простой: "Эксплуататоры" природных ресурсов контролировались теми, кто устанавливал им "защиту". Первоначально беспокойство о быстром истощении сырьевых материалов, особенно лесов, охватывало достаточно широкий спектр точек зрения. Общественный враг объединил ранних хранител