в их открытии, но на него находит мистический страх, который заставляет его побыстрее оттуда убраться. Величественные элементы природы слишком суровы, чтобы одинокий человек мог глядя на них быть счастливым". В более позднем, неопубликованном стихе "Духи дикой природы" говорится о том, что дикой природы для ободрения и воодушевления недостаточно, любовь и дружба также необходимы. Тяга к уединению в дикой природе и притягательность цивилизации разрывали Коула и его искусство в разные стороны.
В 1829 г. Коул обрел финансового покровителя, готового оплатить его путешествие за океан, но его американские поклонники, и возможно сам Коул, испытывали неуверенность и сомнения. Не станет ли его пребывание за границей причиной перемены его художественных вкусов? Его друг Брайант понимал это и в 1829 г. написал "Коулу, художнику, отбывающему в Европу". Смысл этого произведения заключался в том, что во время своего путешествия Коул должен стараться "сохранить яркими ранние, дикие образы". Коул оставался за границей, главным образом в Лондоне, Париже и Флоренции и, как подозревал Брайант, величие Европы не прошло для него незамеченным. Хотя он не колеблясь раскритиковал нынешних художников, старые мастера были вне всякой конкуренции. Как и Ирвинг, Коул особенно остро воспринял те осязаемые пласты, которые история и традиция наложили на европейские пейзажи. "Хотя американские пейзажи часто очень хороши, - утверждал он, - нам не хватает того, что заставляет нас так ценить пейзаж в Старом Свете. Просто природы недостаточно. Чтобы пейзаж выглядел законченным, он должен содержать человеческий интерес, фактор и действие". И все же Коул почти с отчаянием продолжал сопротивляться "этому ходу мыслей". В 1832 г. он написал из Флоренции о том, что полотно, которое он посылает домой, заставит его соотечественников "похвалить меня за то, что я не позабыл эти величественные пейзажи дикой природы..., сцены, чье удивительное величие не имеет себе равных в этой части Европы". И все же, в то же самое время он продолжал рисовать замки, акведуки и разрушенные храмы. Вернувшись в Америку, Коул продолжал исследовать эти противоречия. Свои мысли он изложил в "Эссе об американском пейзаже", зачитанном 16 мая 1835 г. перед Национальной Академией дизайна. Он сказал: "В цивилизованной Европе первозданные элементы природы уже давным давно уничтожены или изменены... На утесах, которых нельзя было убрать, высятся башни и все долины упорядочены плугом. Повсюду ландшафты свидетельствуют о пребывании человека и его "героических делах". "Время и гений наложили свой неизгладимый отпечаток" на пейзажи Старого Света. Это действительно прекрасно, но Коул тут же добавляет, что американцам тоже есть чем похвалиться. Америке не хватает прошлого, но "ее пейзажи своим великолепием превосходят европейские. Наиболее характерным и самым "впечатляющим в американском пейзаже является дикая природа". Тем самым это означало то, что в родном пейзаже следует искать следы не человека, а "Творца". Дикая природа представляла собрание его "неиспорченных, первозданных деяний, и на ее лоне человек погружается в созерцание вечных вещей". А спустя несколько недель Коул написал: "Американская природа нова для искусства, она не избита и не измусолена кистями художников, ее леса, озера и водопады девственны".
Как националист, Коул защищает дикую природу, но как провинциал, он придерживается другой точки зрения. В том же самом обращении, в котором он радуется в связи с отсутствием в его стране пашен и горных замков, он с гордостью предсказывает будущее, подобное европейскому: "Там, где бродит волк, будет сверкать плуг, на серой скале встанет храм и башня - в бездорожной глуши будут совершены великие дела". В подобном духе Коул говорил о том времени, когда дикие берега Гудзона покроются "храмами, башнями и куполами различной красоты и великолепия". Рейн, по его мнению, во многом уступал американскому Гудзону.
Коул, как и Купер, не мог полностью утвердить местную дикую природу. Как и предвидел Брайант, Европа затмевала "ранний дикий образ". Точнее, после посещения Европы, Коул стал идеализировать сочетание дикого с цивилизованным. Картина "Ярмо", изображающая вид на Коннектикутскую долину (1836), служит тому примером. Слева изображен суровый утес с разбросанными кучками деревьев, над которыми темнели грозовые облака, представляющие дикую природу. Справа же, вдоль дальней стороны реки, изображено сельское "благополучие". Аккуратные поля и рощи разделяют ухоженные долины и теплое солнышко согревает эту часть пейзажа приятным светом. В этом полотне воплощена идея, которую Торо считал аксиоматичной: оптимальной средой человека является сочетание дикой природы с цивилизацией. В своей работе из пяти картин "Ход империи" (1836) Коул представил эту идею по-другому. Здесь последовательно изображены дикая природа, уступающая место пасторальному обществу и затем - славной цивилизации. Но на четвертой картине новые дикари грабят великий город, и на пятой - дикая природа опять постепенно возвращается, восстанавливая тем самым цикл. Жизненность, по мнению Коула, исчезает по мере удаления общества от своих диких корней. Этим Коул хотел показать необходимость любовного отношения к природному наследию Америки.
Коул умер еще в зрелом возрасте в 1848 г., но к тому времени американская пейзажная живопись была уже совершенно готова к принятию американской дикой природы. В 1855 г. Ашур Б. Дюранд, вместе с Коулом "зачавший" школу реки Гудзон, призвал к "искусству дикой природы". "Не отправляйтесь за рубеж в поисках материала для упражнения ваших кистей, - писал он в "Карандаше", - так как дикое очарование нашей родной земли вполне заслуживает вашей глубочайшей любви". "Первозданная природа Америки, - продолжал Дюранд, - все еще избавленная от загрязнения цивилизацией, позволяет иметь репутацию оригинальности, которую везде ищут и не могут найти". В память же о Коуле Дюран нарисовал "Родственные души". На ней изображены художник и Уильям Каллен Брайант, обсуждающие красоты дикого горного ущелья. 
В искусстве Фредерика Черча, ученика Коула, американская дикая природа стала изображаться с настоящим триумфом. Поворотным моментом в взглядах Черча, как художника, было его 8-ми дневное путешествие в 1856 г. в Катахдинский регион северного Мэна. Результатом этого путешествия стало создание "Захода солнца", изображающего озеро Мэн и окружающие его горы. На переднем плане - простая дорога и несколько овец являются единственным напоминанием о цивилизации. Четыре года спустя Черч нарисовал великолепные "Сумерки среди дикой природы", что во многом было олицетворением того, что американская среда является вдохновляющим фактором в искусстве. Все следы пасторальности исчезли, так как зритель "смотрит" с покрытого елями утеса на реку с виднеющимися вдали горами, похожими на Катахдинские. Сцена залита светом сияющего заката, навевающего мысль об апокалипсе, с которым также связывался и девственный континент. 
Во второй половине XIX в. другое поколение пейзажистов перенесли свои палитры и тему национальной гордости через Миссисипи, дикая природа Запада смогла обеспечить их материалом и для первого и для второго. Спустя несколько лет после своего первого посещения реки Маунтэнс в 1858 г., Альберт Бирштадт стал изображать горы и каньоны этого региона на колосальных полотнах. Реагируя на общественную заинтересованность, Бирштадт изобразил все знаменитые места: Йосемит, Йеллоустоун и Гранд Каньон. Его преувеличенный, драматический стиль напрашивался на некоторую критику, но представлял искреннюю попытку передать его восхищение западным пейзажем.
Соперником Бирштадта в изображении дикой природы был Томас Моран. Он также, как и Бирштадт, использовал огромные полотна и яркие краски. Настоящий исследователь, Моран участвовал в Йеллоустоунской экспедиции Фердинанда Хэйдена (1871), и его искусство во многом помогло созданию национального парка. Моран много путешествовал по Западу, рисуя Тетонскую гряду Вайоминга (гора Моран носит его имя), Калифорнийскую Сьрру и гору Святой Крест в Колорадо. Когда в 1874 г. Конгресс приобрел за 10 тыс. долларов одну из картин Морана, чтобы вывесить ее в Сенатском вестибюле, американская дикая природа тем самым получила подтверждение того, что она является предметом национальной гордости. В одном из западных путешествий Морана в числе его спутников был Уильям Х. Джексон, первый пейзажный фотограф, талант которого вскоре полностью раскрылся, направляя внимание американцев к дикой природе, как к источнику национализма.
Глава V
Генри Торо. Философ
Из лесной пустоши
доносятся тонизирующие звуки,
укрепляющие человечество.
Генри Торо 
23 апреля 1851 г. Генри Торо, легкий и сутулый, взошел на лекторскую трибуну Конкорд-лицея. "Я хочу, - начал он, - сказать слово в пользу дикой природы, абсолютной чистоты и свободы". Торо пообещал, что его утверждение будет категорическим в попытке ответить многочисленным поборникам цивилизации. "Дайте мне жить, где я живу, - провозгласил он, - с одной стороны город, с другой - дикие просторы. Каждый раз, когда я покидаю город, все больше и больше ухожу в дикие просторы". Заканчивая послание, в конце он сконцентрировал свою мысль в изречении: "В дикости находится сохранение мира".
Ничего подобного американцы еще не слышали. Предшествующие этому дискуссии велись главным образом с использованием романтических или националистических стереотипов. Учитывая важность вопроса, Торо отбросил их при попытке приблизиться к истине дикой природы. Работая в этом направлении, он четко обозначил результат, который другими различался слабо. В то же время он перекрыл иные каналы, по которым протекала значительная часть тогдашних размышлений о дикой природе. 
Комплекс подходов к человеку, природе и Богу, известный как трансцендентализм, был одним из важных факторов, повлиявших на формирование идей Торо относительно дикой природы. В традициях идеалистов, таких как Платон и Кант, американские трансценденталисты утверждали существование действительности, высшей физической. Ядром трансцендентализма было убеждение в существовании адекватности или параллелизма между сферой духовной истины и нижней - материальных объектов. По этой причине объекты природы приобретают большое значение, потому что если правильно посмотреть, они отображают одухотворенность вселенной. Именно это побудило Ральфа Эмерсона провозгласить в своем манифесте 1836 г., что "... природа есть символ духа. ... Мир есть символичен".
Трансценденталисты имели четкую концепцию о месте человека во Вселенной, разделенном между объектом и сущностью. Его физическое существование приковывает его к материальной части, подобно всем объектам природы, но его душа дала ему ... подняться выше этого состояния. С помощью интуиции или воображения (как это понимает рационализм), человек может проникать в духовные истины. Таким же образом он может открыть свое собственное соответствие божественному бытию и оценить свое могущество для морального усовершенствования. Как подчеркивают трансценденталисты, каждый индивид имеет эту способность, но процесс самосознания настолько тяжел и деликатен, что редко используется. Подавляющее большинство было безучастным, но даже те, кто искал высшие истины, интуитивно находили их лишь разрушительные всплески. Однако Торо подчеркивает: "Человеку не под силу быть натуралистом для непосредственного созерцания природы..., он должен смотреть сквозь и через нее". 
По способу осмысления человека и природы, трансцендентализм имел существенные привязки к американскому пониманию дикой природы. Доктрина пришла к кульминации и дала мощный подъем давнишним идеям, что существо выше божественного в мире природы. Отбрасывая допущения деистов о силе разума, трасценденталисты соглашались с ними в том, что природа была средой для религий. Они даже больше совпадали с английскими поэтами-романтиками, такими как Вильям Вордсворт, который верил в моральные "импульсы", излучаемые полями и лесами. Теоретически, трансценденталисты оставили мало места ранним идеям об аморальности дикой природы. Вместо того, дикая природа, как контраст городу, рассматривалась как среда, где духовные истины менее всего были искажены. Развивая эту мысль, Эмерсон писал: "В дикой природе я нахожу что-то более дорогое и натуральное, нежели в улицах или селах..., в лесах мы возвращаемся к вере и благоразумию".
Трансцендентальная концепция человека косвенно прибавилась к привлекательности дикой природы. Вместо оседания зла в каждом сердце, которое было постулатом кальвинизма, Эмерсон, Торо и их коллеги распознавали искру божественности. Под влиянием Кальвина пуритане боялись, что первичная греховность человеческой природы выйдет у него из под контроля, если ее оставить в вакууме дикой природы. Люди дегенерируют в животных, или еще хуже, сделав шаг в лес. Трансценденталисты, наоборот, не видели никакой опасности в дикой природе, поскольку верили в первоначальную доброту человека. В противоположность пуританским предположениям, они доказывали, что возможность достижения морального совершенства и познания Бога максимализируется с возвращением к дикой природе.
Другим фактором, который формировал отношение Торо к дикой природе, было его отношение к цивилизации. В середине столетия американская жизнь ускорила темп и приобрела материалистическую окраску, что побуждало Торо и многих его современников чувствовать себя неспокойными и незащищенными. Официальная вера в прогресс была сильна. Но идея, что технологическая цивилизация и наступление прогресса уничтожает старое, лучшие образцы жизни, не могла быть полностью отброшена. Механизированный стиль жизни казался границей простоты и хорошего вкуса. "Вещи в седле, - шутил Эмерсон, - и едут верхом на человечестве". Торо негодовал из-за невозможности приобрести тетрадь для записей, единственным, что могли предложить ему в Конкорде, были бухгалтерские книги для учета долларов и центов. В Гарварде, на ежегодном присуждении стипендий в 1837 г. он говорил про "коммерческий вирус", который инфицировал его эпоху. Развитие философии дикой природы Торо приобретает наибольший смысл при сопоставлении с чувством неудовлетворенности от своего общества. 
Торо начал формировать свою концепцию значимости дикого от самонаблюдений. В 23 года, в 1841 г., он написал другу: "Я становлюсь все более диким каждый день, как будто ем сырое мясо, и моя прирученность - только перерыв в дикости". Несколько месяцев позже он признается в своем журнале, что "кажется, я имею очень дикую натуру, которая тянется ко всему дикому". Путешествуя на природе в Конкорде он восхищался, находя индейские наконечники стрел, дикие яблони и животных в лесной пустоши, таких, как рысь. Они были свидетелями, "что не все является садом и культивированными огородными посадками, что есть в Миддлсексе места, также примитивные, какими они были тысячу лет тому - маленькие оазисы дикой природы в пустыне нашей цивилизации". Для Торо наличие этой дикой природы имеет немалое значение. "Наша жизнь, - пишет он в своей первой книге в 1849 г., - требует освобождения (дикой природой), где сосна цветет и пронзительно кричит сойка". Когда Торо не мог найти достаточно дикого окружения возле Конкорда, он путешествовал к Майну и Канаде. Только нахождение на краю незаселенной и в большинстве необследованной дикой природы, которая простиралась до Хадсон-Бей, ободряло Торо. Сами только названия "Грейт Слейв Лейк" и "Эскимос" обнадеживали и веселили его. Раскрывая свою любовь к Конкорду, Торо отмечает, как он радовался, "когда открыл в океанах и дикой природе, в далеких краях материалы, из которых можно сделать миллион Конкордов. Еще до того, как я открою их, я потеряю себя". 
В отличие от многих современников - романтиков, Торо не был доволен только провозглашением своей страсти к дикой природе. Он хотел понять ее ценность. Речь 1851 г. в Конкорд-лицее дала возможность защитить предложения, что "лес и дикая природа" заменяют "тонизирующие вещества и хину, которые ободряют мир". Торо базировал свои аргументы на идее, что дикая природа была источником силы, вдохновения. Торо считал, что по отношению к культуре или индивидуальности потерянный контакт людей с дикой природой делает их слабыми и глупыми.
Это было сложно объяснить лицею в тот апрельский день. Ища иллюстрации в истории литературы, Торо делает вывод, что "в литературе нас привлекает только дикое", что привлекало в Гамлете, Илиаде, Библии - "нецивилизованное, свободное и дикое мышление". Эти книги были "также дикими и естественными, как природа, таинственными и прекрасными, благовонными и плодородными, как плесень (грибок)". "Современные поэты и философы, - добавил Торо, - также получают выгоду, поддерживая контакт с дикой природой. Как неисчерпаемый оплодотворитель интеллекта, она не имеет себе равных".
Торо призывал аудиторию к знаниям древней истории. Империи возникали и падали пропорционально мощности своих диких корней. Для Торо не была бессмысленной сказка, что основателей Рима вскормила волчица. "Короче, - сказал он лицею в заключение, - все добрые вещи есть дикие и свободные".
Для Торо дикая природа была резервуаром неукротимости, жизненно необходимой для поддержания искры дикости в человеке. Неоднократно он обращается к "тонизирующему" эффекту дикой природы.
Как автор Торо знал ценность лесов. Используя свои путешествия в леса Майна, как удачный пример, он утверждал, что "не только ради силы, но и для красоты поэт должен время от времени путешествовать тропой лесоруба и индейской дорожкой, напиться из какого-то нового и более бодрящего фонтана Муз в каком-то потерянном уголке дикой природы". Для Торо дикая природа была исключительно важна благодаря эффекту воздействия на интеллект. 
Многие из работ Торо только поверхностно затрагивают мир дикой природы. Наследуя выражение Эмерсона, что "вся природа - метафора человеческой мысли", он возвращается к нему неоднократно, как к метафорическому средству. Дикая природа предлагала необходимую свободу и одиночество. Поэтому дикая природа была наилучшим вариантом среды обитания, чтобы "поселиться, работать и пробиваться сквозь топь и грязь общественного порицания, предрассудков, традиций и иллюзий... через Париж и Лондон, через Нью-Йорк и Бостон... пока не услышишь и не почувствуешь твердой земли и скал того места, которое мы называем реальностью". Держа это в мыслях, Торо отыскал Уолден. "Я пошел в лес, - провозгласил он, - потому что я хотел жить расчетливо". И десятилетие после уолденской истории Торо все еще чувствовал необходимость время от времени "пойти куда-то в дикую местность, где б я имел лучшую возможность поиграть жизнью". Играть жизнью, в трактовке Торо, означало жить с наибольшей серьезностью.
Выдвинув свои идеи об целостности дикой природы, Торо не избежал сближения с националистическим способом защиты американской действительности. Некоторые из его утверждений были банальны: ("наше понимание полнее и шире, как наши равнины"), но он сумел перейти на иной уровень определения. Увязав первичную величественность с фактом, что Ромула и Рема вскормила волчица, Торо замечает, что Америка - это волчица сегодня. Эмигранты, что покинули цивилизованную Европу, приняли силу дикого нового мира и удерживали будущее в своих руках. Англия, например, была истощена, бесплодна и умирала, т.к. "в ней потух дикий человек". Америка, с другой стороны, имела этой дикости более, чем достаточно, и, как следует, несоизмеримый культурный потенциал. "Я верю, - писал Торо, - что Адам в раю не чувствовал себя так уютно, как житель лесной глубинки в Америке". Но с типичным предостережением он добавляет, что "остается только посмотреть, как поведет себя западный Адам в дикой природе".
Энтузиазм Торо не был безоблачным: какая-то давняя антипатия и страх таились даже в его мыслях. Встреча с лесами Майна привела к их переоценке. В 1846 г. Торо оставил Конкорд для первого из трех путешествий на северный Майн. Его ожидания были большими, поскольку он надеялся встретить первичную девственную Америку. Но контакт с реальной дикой природой Майна повлиял на него совсем по-другому, чем Конкорд. Вместо того, ч